В нашем подъезде жил маньяк. Невысокий и худенький. Звали его Федор Иванович, он жил на седьмом этаже, рядом с Элеонорой Дмитриевной.
Федор Иванович работал в НИИ с названием путанным и длинным, из которого мы помнили только одно знакомое слово «радиоэлектроника». Он был обладателем кандидатской степени и курировал несколько студентов-дипломников и парочку аспирантов. Иногда студенты приходили к нему домой, в такие вечера в его окнах подолгу горел свет, и только поздно ночью вконец изможденные юноши покидали жилище Федора Ивановича и отправлялись домой пешком, прижимая к телу тубус и устало волоча ноги.
Федор Иванович был научным сотрудником старой закалки – из работы идола не сотворял, но в институте сидел подолгу и нередко возвращался заполночь. Впрочем, по утрам он выходил из дома поздно, по дороге охотно обмениваясь с нашими бабушками суждениями о погоде, о ценах на телефон и о планах по переустройству района.
По выходным его нередко можно было застать у подъезда, беседующим с Елизаветой Павловной из сто тринадцатой квартиры. Елизавету Павловну весь подъезд величал Лизаветой, и только Федор Иванович звал ее по имени отчеству. Лизавета страстный садовод, она разбила маленький садик под нашими окнами и коротает свободное время, пестуя многочисленные пестрые цветочки, акации и яблоню.
Федор Иванович любил наблюдать за ее работой, а Лизавете нравилось слушать его неторопливые рассказы о жизни института с мудреным названием, из которого она знала только одно слово «радиоэлектроника».
Сергей Васильевич с пятого этажа нередко подсаживался к ним и слушал Федора Ивановича с подобострастием, перетекающим в благолепие. Всю жизнь он проработал трактористом в далеком колхозе под Саратовом, и только на старости лет переехал к детям в город. По все видимости, он хочет сохранить в себе как можно больше деревенского, для этого он курит исключительно «Беломор», громко сморкается, а летом расстегивает до пупа рубашку, красуясь большим синим кораблем на груди, сохранившимся со времен службы на флоте. Он питает страстное уважение ко всем ученым людям, а уж Федора Ивановича просто обожал и всегда обращался к нему за разъяснением путанных вопросов из различных сфер человеческого знания, как например, «Станут ли троллейбусы на газу ездить, а то в газетах писали» или «Если на Илью-пророка дождичек прошел, то орехи будут или нет». Федор Иванович отвечал неторопливо и обстоятельно, чем приводил собеседника в совершеннейший экстаз.
Наши бабушки, Пелагия Ильинишна, Марья Кузьминична и Элеонора Дмитриевна первыми замечали перемену, происходившую с Федором Ивановичем примерно раз в полтора месяца. Он начинал выходить из дома рано, вид у него становился болезненный, под глазами появлялись синяки, а сами глаза проваливались куда-то внутрь и смотрели оттуда пугливо и остервенело. В такие дни Федор Иванович торопливо бежал к остановке, иногда даже забывая поздороваться. Бабушки все понимали и не сердились.
Федор Иванович становился нервным, что впрочем, никак не отражалось на его тихой, размеренной речи и обыкновенной для него обходительности, просто ключи, которыми он отпирал свою квартиру часто выпадали у него из рук и мы все переглядывались, доведись нам слышать звон, с которым они падали на кафельный пол лестничной площадки. Ел он в такие периоды мало, и бабушки перешептывались и причитали, обсуждая ввалившиеся щеки Федора Ивановича.
Обыкновенно это случалось в субботу. Федор Иванович выходил из дома чуть свет, одетый в походный костюм, резиновые сапоги, если погода была сырая, или в кедах, когда было солнечно. За спиной у него был рюкзак, из которого торчал большой красный термос. Федор Иванович отправлялся на вокзал.
На этот день весь подъезд затихал так, что было слышно шипение папиросы Сергея Васильевича с пятого этажа. Лизавета сидела в своем садике, бабушки переглядывались и вздыхали.
Федор Иванович возвращался поздно вечером, а иногда даже утром в воскресенье, если пропускал последнюю электричку, в такие дни весь подъезд расходился спать в тревожном и смутном настроении.
Возвращался он очень усталым, но довольным. На следующий день к нему возвращалось его обычное спокойствие, лицо заливал румянец, взгляд делался ясным и радостным.
— Как дела-то, Федор Иванович? – спрашивали бабушки.
— Хорошо все, спасибо, — отвечал Федор Иванович.
— Хорошо, да? Нормально все?
— Как обычно, без сюрпризов.
С этого дня весь подъезд смотрел телевизор с необычайным вниманием, особенно бабушки, у которых была возможность слушать новости в рабочее время.
Как правило, в начале недели мелькало сообщение об исчезновении ребенка. Это были мальчики от шести до девяти лет, чаще светловолосые. Тело обычно обнаруживали в конце недели в одном из дальних пригородов, по телевизору звучали обещания приложить все силы к розыскам убийцы, и мы все проводили неделю другую в тяжелом ожидании служителей закона.
Однако Федору Ивановичу никогда не изменяла его аккуратность, а внимание и осторожность, выработанные годами научной работы помогали ему предвидеть и обойти все трудности, с которыми была связано его опасное увлечение. Бабушки тщательно следили за новостями и всегда сообщали нам всем и Федору Ивановичу о ходе следствия. Эта заинтересованность побудила их выписывать множество газет, благодаря чему мы всегда были в курсе всего, что происходило в мире, а в особенности того, что предпринимало государство для борьбы с преступностью. Времени у бабушек много, и они до сих пор читают газеты от корки до корки.
Жизнь Федора Ивановича стала для нас примером того, что наша собственная жизнь не совсем пуста и не совсем бесцельна, что мы не настолько беспомощны, чтобы наше существование значило не больше, чем существование песчинки на пляже черноморского курорта. Молодежь не смотрела на длинноногих стильных красавиц внизу вверх, что было бы логичным, учитывая разницу в росте, старики не бубнили проклятия, глядя на набритые потные лица бандитов у летнего кафе, расположенного недалеко от нашего дворика, мы знали, что у нас тоже кое-что есть. У нас есть Федор Иванович, обстоятельный, ученый и мудрый, Федор Иванович, способный в малые секунды убрать в этих лиц фальшивые маски благополучия. Мы смотрели на мир, как на садик Лизаветы из сто тринадцатой квартиры, чистый и ухоженный и, самое главное, наш.
Сгубила Федора Ивановича его обстоятельность. Он не привык делать что-либо впопыхах, не поразмыслив, не насладившись размеренным темпом работы, структурой метода, атмосферой. Он сбежал от грибников, хотя, судя по всему, они и сами не горели желанием его догнать. Фоторобот появился уже в вечернем выпуске новостей. Прохожие начали оглядываться на Федора Ивановича, а коллеги по институту стали интересоваться, в какие походы он отправляется по выходным. Потом пришла повестка из милиции.
Мы собрались всем подъездом у Лизаветы, пили чай и грустили. Совершенно очевидно, мы не могли спасти Федора Ивановича от следствия, пришлось искать другие выходы. Денег на хорошего адвоката у нас не было, а Федор Иванович, всю жизнь отдавший науке был попросту неспособен вынести тяготы и неурядицы жизни в камере. Все понимали, что, отдав в лапы закона, мы уже никогда его не увидим, да и он будет медленно увядать, пока безысходность и тоска не погубят его окончательно. У нас всех было одна и та же мысль, но озвучить ее смогла только Элеонора Дмитриевна. Все замолчали, а Лизавета пошла заварить еще чаю.
Сергей Васильевич с пятого этажа робким голосом произнес:
— Может топориком по темечку, как коровку?
Бабушки в один голос возразили, что у Федора Ивановича голова золотая, потому что он научный сотрудник. Кто-то предложил бензину поддать и в подвале… Бабушки возразили, что больно. Кто-то вспомнил про обезболивающее.
Марья Кузьминична и Элеонора Дмитриевна в тот же вечер отоварили свои рецепты на снотворное, по нашим расчетам оказалось вполне достаточно.
Под утро Лизавета, я и Сергей Васильевич с пятого этажа закопали Федора Ивановича в садике под окнами, а милиции сказали, что не знаем, кто таков и куда ушел.
Из института с мудреным названием Федора Ивановича уволили тихо и незаметно, чтобы без шумихи.
А на следующий день акация в садике Лизаветы завяла.