Колченог

В чулане — как правило, по ночам, — вещи позволяли себе расслабиться и пообщаться.

Томно скрипели лыжи, лыжные ботинки и их неразлучные спутницы — лыжные палки; к этой компании иногда присоединялся и велосипед, который, если он был в хорошем расположении духа, мелодично позвякивал своим звонком или мигал фарой; задумчиво шелестели прочитанные книги, низко гудели свернутые трубкой плакаты; керамические плитки изредка терлись друг о друга, делясь новостями и терпеливо дожидаясь того часа, когда их, наконец, извлекут из чулана; деловито постукивали инструменты в слесарном наборе: они прислушивались к вескому мнению молотка и замечаниям вертлявых отверток. Короче говоря, народ в чулане отнюдь не безмолвствовал.

Единственный и, пожалуй, самый старый обитатель чулана — облезлый стул, одна из ножек которого была сломана (по этой причине вещи прозвали его Колченогом) никогда не принимал участия в общем разговоре. Вещи считали его заносчивым, старомодным и даже выжившим из ума существом. Многие не замечали его не лишенной изящества фигуры, для других он был частью иного, чуть ли не параллельного мира. А ведь он многое мог рассказать, ибо знал такое…

Как всякий старик, он довольно хорошо помнил события своей бурной молодости. Колченог помнил себя твердо стоящим на ногах в ряду своих сверстников, поставленных в прекрасной, отделанной золотом и мрамором зале. На его расшитом камзоле играли солнечные блики, а вечерами таинственный свет люстр делал его особенно значительным и импозантным.

В годины потрясений, войн и переворотов он с замиранием сердца следил за пробегавшими мимо него людьми; некоторым из его собратьев тогда не повезло — люди бросались ими, больно пинали ногами, рубили саблями и — страшно сказать — сжигали! К Колченогу судьба была, впрочем, милостива. Его несколько раз реставрировали, перетягивали и лакировали, так что он снова, моложавый и стройный, занимал приличное место во дворце, где складывалась его карьера.

Между прочим, он мог бы поведать историкам немало интересного насчет того, как на самом деле творится история, ибо часто оказывался в курсе событий, определявших ее ход. В его присутствии заключались секретные соглашения и обсуждались тайные сделки, плелись дьявольские интриги и составлялись ужасные заговоры, от которых едва не лопалась его роскошная обивка. Правда, гораздо чаще он становился свидетелем скучнейших обсуждений и совещаний и вместе со своим седоком ерзал от утомления и боролся со сном.
Зато как он любил концерты и балы! Сколько прелестниц доверяли ему свои небесные зады, которые он, затаив дыхание, с упоением поддерживал. А то, о чем шептались эти прелестницы, заставляло его густо краснеть или становиться мертвенно бледным. Впрочем, под платьями прелестниц его краска и бледность не бросались в глаза. Довелось ему послужить и в будуарах, где на него иной раз бесцеремонно набрасывали одежду, чаще нижнее белье, сквозь которое, в неверном свете свечей или луны, он имел несчастье наблюдать любовные игры многих людей, от обычных до выдающихся, включая важных государственных деятелей, жрецов науки и блюстителей нравственности.

Ему импонировало, когда на него садились военные, они были тяжелы, но передавали ему ощущение непоколебимой уверенности и силы.

Кого он не любил, так это полных людей. От них он в итоге и пострадал. В один несчастный день, когда Колченог предвкушал услышать чарующие звуки скрипок и виолончелей, на него уселся пожилой, тучный господин. Колченогу стало не до музыки: скрипя сердце, он терпел седалище толстого мучителя, проклиная его манеру ерзать на стуле. Наконец, Колченог не выдержал, левая задняя ножка его предательски подломилась и толстяк рухнул наземь, напугав, а затем и рассмешив всех сидевших вокруг.

Но Колченогу было не до смеха. Ему не дали дослушать Моцарта. Лакеи отнесли его в какую-то грязную комнату, где пахло лаком и стружками и где ему отняли часть ноги.

Что было дальше, он помнил смутно. Карьера его завершилась. Несколько раз он видел себя в каких-то больших и пыльных помещениях. Потом его вынесли из дворца, и одно время он валялся под открытым небом, страдая от палящего солнца. Пришлось хлебнуть ему и дождя со снегом. В итоге он сильно постарел, осунулся, потерял свой лоск. Его камзол порвался, спинка ссутулилась, ноги не хотели держать сидение.

Он перестал понимать жизнь. Она казалась ему сложной и бессмысленно жестокой. Как и когда он попал в чулан, Колченог не помнил — апатия овладела им. Однако однообразное существование в темном чулане постепенно успокоило его. При этом разговоры вещей казались ему либо глупыми, либо непонятными. Он замкнулся и время от времени вспоминал минувшие дни. В лучшем случае его ждал очередной ремонт и помещение в музей, в худшем — ближайшая свалка.

Но он не подозревал об этом.