История Дамы дез Армуаз (жанр — история)


История Дамы дез Армуаз (жанр — история)

I

— Тетушка, ради Бога, не волнуйтесь! – срывающимся от волнения голосом крикнул молодой человек. – Это я, Луи.
— Бок мой! Фотт не ошитала…Што са ранний и неошитанний физитт, мой мальтшик?
Молодой человек невольно улыбнулся. Тетушка всегда говорила с деревенским акцентом, отличавшим простолюдинов из Лотарингии. Луи спешился и подошел к воротам замка Жольни, в котором вот уже пятнадцать лет проживала его тетя Жанна, дама дез Армуаз, сеньора де Тишмон.
Несколько факелов рассеяли предрассветную мглу на зубчатой стене. Послышались голоса и, наконец, со скрипом отворились ворота замка. В сумерках молодой человек узнал тетю — грузную немолодую женщину с круглым мужеподобным лицом. Она куталась в свой старенький шерстяной плащ, под которым носила видавший виды дублет на меховой подкладке.
Тетя предпочитала одеваться как небогатый рыцарь, хотя иногда, особенно по праздникам, наряжалась и в упелянд — одежду благородной дамы.
Хозяйка замка Жольни, сопровождаемая слугами, неторопливо приблизалась к Луи. Из-под ее капюшона, украшенного еле заметными, вылинявшими лилиями, выбивались седые пряди коротких, жестких волос, которые лет десять назад еще были черными как смоль.
Молодой человек церемонно поклонился, тетушка протянула руку, и племянник почтительно поцеловал ее.
— Закривайте форота, не мешкайте, — повелительно произнесла хозяйка замка, обращаясь к разинувшему рот привратнику.- Шак, посаботся о коне нашего гостя.
Затем она властно взяла молодого человека под руку и повела его вглубь двора к двери паласа, ведущей в ее покои. Когда тетя и племянник оказались в длинной неуютной зале для приемов, дама дез Армуаз жестом предложила Луи сесть и тоном, нетерпящем возражений, приказала:
— Итак, мой торогой Луи, объясните, што слутшилос.
Молодой человек невольно съежился, но потом несколько вызывающе произнес:
— Крестная, я еду сражаться!..
— Так я и снала! – тетя в сердцах грохнула кулаком по дубовому столу. – Кто ше увлёк фас? Неушели этотт грабитель и головоресс де Ксентрай? Неушели фи согласилис присоетинится к его шотлантским убийцам и ломбартским форам?
— Нет, совсем нет, тетушка! – запротестовал молодой человек. – Но я дал слово никому ни о чем не рассказывать…
Дама дез Армуаз раздраженно махнула рукой.
— Эй, кто там! – крикнула она в раскрытую дверь. В проходе возникла фигура дворецкого Гастона, которого – об этом знал молодой человек – звали за глаза Ле-Ша (кот), ибо он был толст и усат.
— Мадам, — склонился в поклоне Гастон.
— Зафтрак тля меня и моего гостя! – громко и отчетливо произнесла тетя, а затем, повернувшись к племяннику, бросила: — Я освобоштаю фас от этого глупого слова. Фи слишите? Я!..
И тетя гордо ткнула себя указательным пальцем в дублет.
— Пойтемте ф галлерею.
Резким движением тетя отбросила капюшон, вновь взяла под руку еле успевшего подняться со скамьи племянника и решительно увлекла его в галерею, под своды, к узкому стрельчатому окну, выходившему на закопченные стены массивного донжона.
— Итак, Луи, говорите правту.
Юноша покраснел.
— Я дал слово…
— Кому? – нетерпеливо спросила дама дез Армуаз.
— Мессиру маршалу, маркизу де Бо-Мануару, у которого я имею честь служить оруженосцем.
— Этому ширному сабийяке? – насмешливо переспросила тетя. – И што ше притумал мессир маршал?
— Он пригласил меня участвовать в пешем поединке тридцать на тридцать против англичан! — гордо выпалил молодой человек.
— Гте? — нахмурилась тетя.
— На поле, обсаженном ракитником, у дуба Ми-Вуа…Это на полпути между Жосленом и Плоэрмелем.
— Фишу, што фам ошень хошется сломатт себе шею, труг мой, – мрачно сказала тетя, -Условия?
— Пощада или смерть! – радостно прошептал юноша, и глаза его загорелись.
— Орушие?
— Меч, топор, молот!
— Фи, конешно, фибрали молотт? – с горькой улыбкой вопросила тетушка.
— Да, разумеется, – гордо ответил юноша. — Я побеждал этим оружием на трех турнирах, один раз в присутствии герцога де…
— Снаю, снаю, — перебила его тетя. – Фи побештали таких ше шелторотих юнцофф, каким являетес сами.
Она с грустью посмотрела в окно:
— Пошему фи согласилис?
— Ну, тетушка, вы же знаете! — горячо воскликнул юноша. – Во-первых, я дал обет отомстить англичанам за смерть деда, убитого при Азенкуре, и отца, погибшего под Ля-Рошелью…А во-вторых, меня не посвятят в рыцари, пока я не побываю хотя бы в одном сражении.
Тетушка резко повернулась к племяннику:
— Но федь это не обитшное срашение! Там бутут бится мастера поетинкофф!.. А не молокососи фроде фас!
Молодой человек обиженно засопел. Тетушка вздохнула:
— Оставайтес стес и штите, сколь би толго я не отсутствовала.
Дама дез Армуаз повернулась и, еще раз тяжело вздохнув, неторопливо пошла по галерее. Ее короткие седые волосы выглядели как белая шапка, а плотно сбитое тело, закутанное в черный плащ, становилось невидимым во тьме длинного узкого прохода, и, племяннику показалось, что по галерее плыла одна седовласая тетушкина голова.
Молодой человек остался один. Он посмотрел по сторонам, а затем вернулся в залу.
В этом замке Луи впервые оказался пятилетним мальчиком после смерти отца от ран, полученных при победном для французов штурме Лярошели. Мать Луи дез Армуаза часто и подолгу болела, и его воспитанием занялась тетушка, бывшая к тому же его крестной.
Что случилось с дядей, мужем дамы дез Армуаз, благородным рыцарем Робером, Луи толком не знал. Как-то дворовые проговорились, что лет пятнадцать тому назад дядя тронулся рассудком и ушел в монастырь. С тех пор о нем ничего не было слышно.
Между тем Луи быстро привязался к своей тетушке, заменившей ему всю родню. Правда, поначалу он не взлюбил свою воспитательницу, требовавшую от него беспрекословного послушания и наказывавшую за малейшие проступки. Тетя Жанна заставляла его поститься, исповедоваться в замковой часовне ныне покойному капеллану отцу Жерому де Паскерелю, принимать святое причастие, зубрить молитвы и читать Святое Писание, наводившее на мальчика тоску.
Маленький Луи в отместку издевался над тетушкиным полунемецким произношением и изредка жаловался матери. Однако мать, почему-то панически боявшаяся сеньоры де Тишмон, лишь умоляла сына не противиться крестной. Года два спустя матушка тихо скончалась, и мальчик окончательно перебрался в мрачный замок Жольни, тяжело нависавший над долиной сонного Мозеля.
Между тем положение сироты определенно изменилось к лучшему после того, как Луи исполнилось восемь лет. Тетя выучила его верховой езде, и каждое утро они, в сопровождении немногих слуг, выезжали на длительные прогулки в живописную долину, над которой возвышались башни замка Жольни. Случалось, что целыми днями тетушка и племянник охотились на кабанов, а иногда им удавалось забить даже оленя! Впрочем, у тети были отличные соколы, и соколиная охота всегда приносила им жирных перепелов.
Собираясь на охоту, крестная одевала мужское платье – красивый короткий жакет из парчи с золотыми нитями на белой атласной подкладке – без посторонней помощи садилась на вороного скакуна и гордо возглавляла кавалькаду. Луи поражало и восхищало ее умением ездить верхом.
Дальше было еще интереснее: дама дез Армуаз приказала изготовить для себя и племянника тяжелые деревянные мечи и щиты. Она терпеливо обучала Луи искусству фехтования. Видя, что уроки не дают желаемого результата, тетя однажды положила в окрепшие руки десятилетнего Луи один из боевых молотов своего супруга. Каково же было ее удивление, когда племянник выказал превосходную восприимчивость к этому виду оружия. Он быстро овладел всеми приемами, которые показала ему тетя, и ей пришлось выписывать мастеров из Меца, Нанси и даже Кельна, где у нее был «труг», граф Варнембург, родственник покойного герцога Жана Люксембургского.
Вооруженный молотом, мальчик творил чудеса и не раз ставил в тупик своих учителей и опытных бойцов, проводивших с ним потешные поединки. Эти мастера разводили в восхищении руками, безмерно удивляясь сноровке еще не окрепшего, угловатого юноши.
Пораженная ловкостью племянника, тетя буквально расцвела. Религиозное воспитание Луи она препоручила стараниям доброго отца Мартина – монаха-францисканца и капеллана Роже, сменившего в замковой часовне усопшего отца Жерома, а сама с удвоенным рвением принялась учить мальчика рыцарским играм: в кантен и в кольца. Луи мог часами нанизывать тяжелые деревянные обручи на столь же тяжелый деревянный меч, метать дротики в столб, стрелять из арбалета.
Когда молодому человеку исполнилось пятнадцать лет, дама дез Армуаз стала наставлять его в правилах поведения в благородном обществе и учить танцам. Она позволяла племяннику выпивать немного вина, а потом шла с ним и пажами водить хороводы и петь рыцарские песни. Это было прекрасно! Луи просто обожал свою тетю: она заменила ему не только матушку, но и отца и брата, умершего еще в детстве, и друзей, которых у него не было в юности.
Единственное, что злило крестную и доводило ее иногда до бешенства, так это естественный интерес племянникам к женщинам, общества которых (тетя, разумеется, была не в счет) юноша был лишен. Стоило ему бросить взгляд украдкой на какую-нибудь крестьянскую девушку, оказавшуюся в замке, как тетя выгоняла ее в шею, а затем заставляла Луи молиться и поститься в течение долгих вечерних часов. Перед сном она изводила племянника длинными историями-наставлениями и приводила ему пагубные примеры разврата знати и страшных кар, которые настигали ее представителей, погрязших в играх с дьяволом, прелюбодеянии и кровосмешении…
Молодой человек невольно улыбнулся своим воспоминаниям. Он не видел тетю почти полгода – с тех пор, как она нашла ему место у мессира Годефруа графа д’Аржантийона, служившего Орлеанскому дому. Юноша с печалью подумал о том, что крестная заметно постарела, утратила восхищавшую его легкость и грацию движений…
Между тем время шло. Ле-Ша топтался в дверях, не смея, видимо, доложить о том, что завтрак готов, а дама дез Армуаз всё не появлялась. Луи начал волноваться, не случилось ли чего с его любимой тетей.
Наконец, дверь в конце посветлевшей галереи отворилась, и он увидел ее — даму дез Армуаз, сеньору де Тишмон. Лицо тети было бледным, а глаза красными, заплаканными. Крестная, однако, казалась спокойной и умиротворенной.
— Потойтите сюта, труг мой, — сказала она и улыбнулась племяннику той обезоруживающе доброй улыбкой, которой одаривала только его одного. – Поцелуйте этот лик, — тетя подняла иконку святого Михаила Архангела. Племянник повиновался.
— Благослофляю фас. Фи потт охраной Госпота нашего, мой торогой Луи. Уповаю на Бошью помошш и натеюсь, што фсё бутетт хорошо.
Тетя отвернулась и закрыла лицо левой рукой.
— Не плачьте, мадам, — пробормотал Луи.
Тетя резко повернулась к молодому человеку. Ее заплаканное лицо вновь осветила удивительная, почти детская улыбка. Дама дез Армуаз отложила иконку и сняла с безымянного пальца левой руки массивное серебряное кольцо.
— Фотт, фозьмите на память от меня.
Луи принял кольцо. На нем была выгравировано: «Иисус + Мария»; имена разделял крест тамплиеров.

II

Лучи неласкового декабрьского солнца с трудом пробивались сквозь густую крону могучего дуба Ми-Вуа, на ветвях которого еще дрожали желтые сморщенные листья. В разгар лета, на ночь святого Жана, местные крестьяне устраивали здесь свои непотребные игрища, водили хороводы и собирали корни полыни. Зимой огромный дуб походил на сгорбленного колдуна, нависшего над дорогой, ведущей из Жослена, принадлежавшего герцогу де Барруа, к Плоэрмелю, все еще находившемуся во власти годонов («годоны» — так презрительно называли французы англичан в эпоху Столетней войны; от английского выражения God damned — прим. автора).
По обеим сторонам припорошенного снегом поля, обсаженного кустами ракиты, выстроились благородные бойцы — англичане, предпочитавшие темные цвета, и французы в пестрых одеждах, надетых поверх лат. За ракитником были оборудованы коновязи, там стояли боевые скакуны рыцарей и многочисленная прислуга: пажи, конюшие, трубачи.
Молодой дез Армуаз, заснувший только на рассвете, стоял вторым в строю, справа от тучного маршала Рене де Бо-Мануара, коменданта Жослена. Маршал, облаченный поверх лат в малиновую ризу, стоял под своим багряного цвета стягом и истово молился. Мысли молодого человека, оруженосца маршала, путались, он тоже пытался молиться, но слова молитв не приходили на память. Вместо них вспомнилось напутствие его тетушки, ее улыбка на заплаканном лице.
Луи нетерпеливо теребил полу длинной сетчатой кольчуги – тетушкин подарок и предмет немого удивления его соратников, недоумевавших, откуда у простого оруженосца столь дорогая и редкая вещь. Кольчуга иноземной работы не стесняла движений и хорошо защищала от ударов мечей.(Когда племянник, восхищенный щедрым подарком, воскликнул: «Тетушка, но ведь это стоит огромных денег!», дама дез Армуаз сухо и небрежно ответила: «Не беспокойтес, труг мой, когта моя шкатулка пуста, ее наполняетт зам король.»)
Время от времени юноша бросал беспокойный взгляд на своих товарищей, ни с одним из которых, кроме, разумеется, мессира маршала, он не был знаком. Еще один француз в пестрой цепи стоял под своим стягом – следовательно, это был дворянин как минимум графского достоинства, а у остальных, за исключением Луи, горели на зимнем солнце золотые шпоры.
Оглядев своих, взволнованный молодой человек переводил взгляд на цепь англичан, их предводителя, сэра Ришара де Бамборо, его черно-желтый стяг, и на высокорослого бойца в черных латах с небольшим прямоугольным щитом – своего будущего противника.
Но вот тревожно запели трубы. Луи вздрогнул и невольно сжал свой боевой молот.
На середину поля вышли два герольда в белых накидках. Один подошел к пестрым французам, другой – к темным англичанам. Герольды напомнили бойцам условия схватки: биться до звука трубы, которая возвестит, что солнце поднялось над дубом Ми-Вуа; после короткого отдыха, по новому гласу трубы, борьба возобновляется до решительного уничтожения или пленения одной из сторон. Победители вправе убить или пощадить побежденных.
Герольды поклонились бойцам и ушли с поля. Затем бойцы поклонились друг другу. Сердце Луи бешено забилось, он ощутил необычайный прилив сил и бешеный восторг. Запела труба.
— Французы! – хриплым голосом заорал маршал, — Оружие к бою! Клич!
— Сен-Дени и Монжуа! – выдохнули тридцать глоток, и, не дожидаясь команды «вперед!», пестрые бросились на темных, которые нестройно, как показалось Луи, завопили что-то на своем языке и побежали навстречу французам.
Кровь ударила Луи в голову и он понесся вперед, не чувствуя под собой ног. Однако, еще не добежав до своего противника, он ощутил необычайное спокойствие: ему стало вдруг понятным, куда он нанесет первый удар, что сделает, чтобы увернуться от длинного меча «Черного» — так он мысленно окрестил соперника – и каким образом окажется у того за спиной. Это спокойствие и невесть откуда бравшееся представление о завязке предстоящего поединка не раз помогали ему на турнирах, в которых он участвовал.
«Черный», однако, не разделял представлений Луи. Отбив его молот, он вытянул свой длинный меч и остановился. Тогда Луи стал делать обманные движения, вызывая противника на атаку. «Черный» неохотно крутил мечом, имитируя выпады. Луи рискнул и бросился на «Черного», но тот ловко отошел в сторону и, крякнув, рубанул мечом. Удар пришелся в щит, но Луи почувствовал, как заныло левое предплечье. Он резко развернулся и нанес удар сопернику в голову. «Черный» успел подставить меч, жалобно звякнувший при соприкосновении с молотом. Луи вновь вплотную подобрался к «Черному», пытаясь сбить того с ног ударом щита. Противник устоял, и Луи отскочил в сторону.
Оба поединщика тяжело дышали, они не слышали музыки боя: скрипа снега и мерзлой земли, воплей и ругани бойцов, мелодичного звона мечей и глухого стука топоров и молотов по щитам. Они и не видели ничего, кроме оружия и движений друг друга.
После нового обмена ударами, Луи стало казаться, что он бьется со своим врагом уже целый день, и бою их не видно конца. Прежние его противники уступали гораздо раньше, «Черный» же стоял как скала и довольно умело наносил своим длинным мечом резкие рубящие удары, целя Луи в шею. Щит у Луи покрылся сетью трещин, левое плечо ныло все сильнее. Луи, тем не менее, продолжал неутомимо обрушивать свой молот на щит соперника. При этом он не забывал делать ложные замахи и не боялся бросаться в ближний бой.
Когда пот начал заливать ему глаза, Луи заметил, — даже не столько заметил, сколько почувствовал — что «Черный» «поплыл». Все учителя говорили ему об этом состоянии: движения противника становятся замедленными и нарочито плавными, как в менуэте, а удары неточными и недостаточно сильными.
«Главное – не торопиться», — пронеслось в голове у Луи. Таково было правило, которым следовало руководствоваться в таких случаях и которое вдалбливали в голову молодого дез Армуаза его многочисленные учителя. Однако Луи, сам не понимая, почему он так поступает, без должной подготовки нанес сильнейший удар в голову «поплывшего» врага. Молот просвистел мимо шлема — «Черный», хоть и неуклюже, но вовремя уклонился и, как обычно, крякнув, рубанул мечом по левому плечу Луи. Юноша застонал от боли, выронил щит, но при этом заученным до автоматизма приемом ударил в незащищенный бок «Черного».
Тот крякнул, осел на грязный снег, а затем как-то медленно и неохотно начал валиться на землю. Луи нагнулся над поверженным врагом, который тщетно попытался поднять меч, машинально занес и опустил молот на забрало круглого гладкого шлема «Черного». Послышался хруст раздробленного металла и короткий хрип. Молот, наколенники и длинные полы сетчатой кольчуги юноши окрасились алой кровью. «Черный» вздрогнул и замер.
Луи тяжело дышал. Некоторое время он тупо смотрел на раздробленное забрало павшего бойца. Потом бесстрастно выпрямился и огляделся.
Справа от него англичанин – это был сэр Ришар де Бамборо – избивал мечом маршала де Бо-Мануара. Тучный маршал, в своей искромсанной малиновой ризе и со сломанным мечом, выглядел довольно беспомощно: он раскачивался из стороны в сторону, тщетно пытаясь отбиться налокотником правой руки и щитом от неутомимого вражеского клинка, и – это было очевидно – «плыл». Луи дождался, когда сэр Бамборо в очередной раз занес свой меч над поникшей головой де Бо-Мануара, сделал два мягких, крадущихся шага в направлении сражавшихся вождей и ударил англичанина в висок. Сэр Бамборо, успевший от души приложиться мечом по маршальскому шлему, упал как подкошенный…
Запели трубы.
Маршал де Бо-Мануар, все еще раскачиваясь и тряся головой, опустился зачем-то на одно колено и поднял забрало. По лбу его текла кровь. Предводитель французов сбросил перчатку, собрал снег и начал пожирать его.
— Спасибо, дез Армуаз… Вы спасли мне жизнь.
Несколько успокоившись, маршал посмотрел на поднявшееся над дубом солнце, затем на то, как английские пажи потащили по земле окровавленные тела врагов. Он с трудом встал с колена, повернулся и пошел навстречу своим слугам. Луи поискал глазами оброненный щит, подошел и попытался поднять его. Левая рука с тетушкиным кольцом на мизинце не слушалась. Однако тут же один из конюших подобрал иссеченный щит и помог Луи присоединиться к товарищам, собиравшимся на отдых у коновязей.
Бойцы молчали. В лучах солнца было видно, как парили их разгоряченные, закованные в латы тела.
— Наши потери? – через некоторое время спросил де Бо-Мануар, ни на кого не глядя.
— Четверо, монсеньор, — глухим голосом заметил кто-то из слуг.
— Кто?
— Бертран, шевалье де Дьелуар; Жан, шевалье де Кут; Рауль, шевалье де Варенн; Анри, шевалье де Верней.
— А у них?
Усталые бойцы лишь пожали плечами.
— А у них, я спрашиваю! — взорвался маршал.
— Мы заметили двух павших, монсеньор, — отозвался кто-то из пажей.
Де Бо-Мануар огляделся.
— Дез Армуаз, где вы?
— Я здесь, — с тупым бесстрастием отозвался Луи.
— Это ваши…Браво.
Луи поклонился. Его левая рука онемела, он не мог пошевелить пальцами. Кто-то похлопал его по плечу.
— Отлично, молодой человек. Вы далеко пойдете, если сумеете выжить сегодня.
Раздался невеселый смех..
— Мы сумеем не только выжить, но и победить, если возьмем пример с дез Армуаза, — прохрипел маршал. Его слова прозвучали не слишком убедительно.
Вновь запели трубы.
— К оружию, господа, — прохрипел маршал и двинулся навстречу неторопливо выступавшим англичанам. Нестройная толпа французов последовала за ним. – Клич!
— Сен-Дени и Монжуа! – заорал Луи.
— Сен-Дени и Монжуа! — эхом отозвались двадцать шесть бойцов.
Слуга помог Луи надеть щит и согнуть левую руку. Однако рука не слушалась. Тогда на нее нацепили небольшой щиток, закрепили его на предплечье, и молодой человек поспешил присоединиться к товарищам.
Бой возобновился.
На этот раз Луи не ощутил ни душевного подъема, ни трепета, ни страха. Холодное безразличие овладело им.
На юного оруженосца напали сразу двое. Один с мечом, а другой с двуручным топором. Луи убегал от одного и нападал на другого, благо ноги все еще служили ему. Молодому дез Армуазу удалось, как ему показалось, нанести удачный удар по тому, что дрался топором. «Дровосек» сразу «поплыл», и Луи решил, что на него больше не стоит тратить времени. Своим излюбленным приемом он обманул «меченосца», оказался у того за спиной и, не медля, ударил врага в недостаточно защищенное место между лопатками. В тот же миг яркая вспышка ослепила Луи, острая боль пронзила все его тело, и почти тут же наступила черная тишина.

III

Голова пылает и словно раскалывается пополам. Перед глазами плывут радужные круги. Слух ловит обрывки голосов: «Слава Госпоту нашему…Анна, скорее йешо питья… Будем молиться, моя благородная дама… Отец Мартин, смотрите, пальци зашефелилисc!..»

В комнату проникает тусклый свет. Кажется, будто откуда-то сверху льют молоко из тысячи невидимых кувшинов. Постепенно сквозь молочную пелену проступают низкие беленые своды его комнаты в донжоне замка Жольни. Он хорошо помнит эти своды и это узкое окно, из которого видна голубовато-серая лента Мозеля. Ему всего семь лет, он болен, рядом стоит жаровня и дремлет у кровати старая служанка в застиранном до дыр чепце. Служанку зовут Анна и дразнят Ля-Русс (рыжая).
К изголовью подходит тетя со свечей в руке, в своем неизменном дублете и шерстяном плаще с капюшоном.
— Мадам, я хорошо себя вел сегодня и прочел молитву без запинки… Расскажите мне сказку, прошу вас.
Дама дез Армуаз строго смотрит на служанку и качает головой:
— Только этого не хватало. Лутше би он молтшал…
Тетя переводит свой строгий взгляд на племянника.
— Я фишу, што расмосшифф голову бетному Рихарту графу фон Брантенбургу, фи фпали в тетство! И этот мальтшишка хотшет стат рицарем!
Луи нетерпеливо поворачивает голову, и сразу же его комната с белеными сводами, окном, служанкой и тетей начинает вращаться вокруг него, пластом лежащего на своей жесткой деревянной кровати. Ему кажется, что он сползает на пол, и Луи хватается правой рукой за грубо оструганные ясеневые доски, чтобы не упасть.
«Неужели меня снова опоили брандвейном?» — думает он, вспомнив, как подшутили над ним когда-то пажи мессиров д» Аржантийона и де Бо-Мануара.
— Не твигайтес и сакройте глаза! — повелительно говорит тетя. — Фотт так, хорошо… Фи и ф самом теле хотите, штоби я рассказала скаску?
Племянник кивает. Тетя неодобрительно качает головой, затем машет рукой Анне:
— Ступай к Гастону… Ну што ш, слушайте, мой тоблестний фоитель.
Тетушка делает паузу, смотрит на жаровню с тлеющими углями и начинает свое повествование:
— Ф нашем нешшастном королефстве правил софсем молотой король Шарль, шестой с таким именем…
— В нашем несчастном королевстве, — слышит Луи гулкий тетушкин голос — так, словно голос этот доносится из глубокого колодца, — правил совсем молодой король Шарль, шестой с таким именем. С детства мечтал он о рыцарских подвигах и служении прекрасной даме. Когда исполнилось ему семнадцать лет, женился он на прелестной четырнадцатилетней принцессе Изабелле, дочери баварского короля. Принцесса была удивительно хороша собой: ее черные как смоль волосы источали аромат фиалок, темно-карие влажные глаза казались бездонными, а изящный ротик с алыми пухлыми губками напоминал полураскрытую розу. Все прочие прелести принцессы были таковы, что средний брат короля, светлейший герцог, тоже по имени Шарль, каждый день дарил ей сочиненные им сонеты, а младший брат, которого, как и вас, племянник, звали Луи, а при дворе «красавчик Луи», без памяти в нее влюбился.
Король ничего этого не замечал. Он был просто счастлив. Однако любовь любовью, а подвиги подвигами, и молодой король оставил брачное ложе и отправился вместе со своим средним братом на войну. Молодую королеву, успевшую родить ему наследника, он не очень осмотрительно препоручил заботам своих престарелых придворных и младшего брата, красавчика Луи.
Надо сказать, что на наше многострадальное королевство напали тогда враги из-за моря — годоны — эти лихие правнуки нормандского ублюдка Гийома и внуки распутной Алиеноры Аквитанской. А напали они потому, что видели как распря знати лишает сил добрую старую Галлию.
Бретонский герцог возгордился до такой степени, что провозгласил себя независимым владетелем Бретани, а бургундский заставил свой двор преподнести ему пустой титул «Великого герцога Запада» и тщетно старался купить у папы королевское достоинство. И Савойа, и Лотарингия, и Анжу затаились, ожидая, кто возьмет верх в войне простодушного Шарля с коварным английским Анри.
Нормандия наполнилась чужеземными войсками, и Шарль повел своих рыцарей на врага. Две армии встретились у Азенкура. Французы очертя голову бросились в неподготовленную атаку и были хладнокровно расстреляны врагом. Под Азенкуром погиб цвет французского рыцарства. Многие знатные господа, в том числе светлейший герцог Орлеанский Шарль, средний брат короля, и его прекрасный кузен, герцог Алансонский, попали в плен. Английский король и его вельможи потребовали за плененных неслыханного размера выкупы, сбор которых лег тяжким бременем на плечи простого народа — сервов, вилланов, буржуа.
Скорбный и униженный король Шарль вернулся в Париж, но здесь его ждал новый удар: скончался его первенец, его наследник. К тому же разбитому горем королю донесли, что молодая жена, которую при дворе и в народе окрестили полупрезрительным именем Изабо, легкомысленно ведет себя с мужчинами и даже проводит ночи напролет с красавчиком Луи. Королева и брат, однако, все отрицали, и король, потрясенный обрушившимися на него бедами, не захотел верить доносам.
А между тем, англичане грабили нормандские города и угрожали Парижу. Францию наводнили нанятые королем чужестранцы: свирепые и дикие шотландцы, отряды из Ломбардии, Генуи и Пьемонта, а также швейцарские банды и искатели наживы из имперских земель.
Бедный народ подвергался смертельной опасности со всех сторон. Пуще англичан притесняли его наемники и свои же сеньоры, враждовавшие друг с другом. По дорогам рыскали разбойники-бриганы, а доведенные до отчаяния крестьяне создавали собственные отряды и, вооружившись по примеру гуситов цепами, отбивались от всех тех, кто посягал на их достояние и жизнь.
Тем временем знатные вельможи метались между королем и его врагами, принимая то одну, то другую сторону, в зависимости от того, какие деньги и выгоды им сулила та или иная партия.
Многие благородные сеньоры и даже принцы крови, включая самого Орлеанского Красавца, погружались в пучину разнузданного разврата, губительного пьянства и дьявольских суеверий. Они давали приют беглым итальянским чернокнижникам, алхимикам и гадателям, нисколько не страшась кар небесных, кои неотвратимо настигали их мерзкие души.
Уцелевшие после Азенкура рыцари превращались в грабителей, насильников и убийц, не дававших пощады никому из тех, кто не в силах был откупиться…
Между тем страсти накалялись и при дворе несчастного Шарля. Слухи о любовной связи красавчика Луи с Изабо по-прежнему доходили до короля, он страдал, но продолжал делать вид, что не верит им. А грешница-королева исправно производила на свет детей: она родила еще двух сыновей (но оба они, увы, умерли еще в нежном возрасте) и дочь Катрин. С англичанами заключили было перемирие, но вскоре оно было нарушено, и война возобновилась с новой силой.
Увеличив налоги и сведя после долгих мытарств разношерстные отряды наемников в единую армию, король на целый год оставил Париж и выступил против англичан. Он провел этот год в незначительных и ничего не решивших стычках с английскими пешими и конными лучниками и ополчением мятежных городов Фландрии. Королевскому флоту так и не удалось помочь восставшим в ту пору валлийцам. Когда же казна Шарля иссякла, королевские наемники, кроме ненавидевших англичан шотландцев, разбрелись по всему растерзанному королевству, чиня произвол и творя поругания, грабя и убивая ни в чем неповинных крестьян и жителей городов.
Удрученный король вернулся в Париж и обнаружил, что Изабо вновь разрешилась от бремени: родился мальчик, которого нарекли Шарль и объявили очередным дофином, наследником престола. Однако король, который не прикасался к Изабо более года, наконец, с ужасом уразумел, что не в силах более притворяться. В страшном гневе он выгнал распутную супругу из своего парижского замка Сен-Поль, где она рожала и куда с тех пор доступ ей был закрыт. На другой день с королем случился припадок, напугавший даже видавших виды придворных: король дико хохотал, словно в него вселился сам дьявол, катался по полу, рыдал и выл подобно волку в полночный час.
Шарль обезумел.
Проведавшие о том «великий герцог Запада» Жан, который присвоил себе прозвище Бесстрашный, хотя был труслив как заяц, и честолюбивый красавчик Луи, замещавший плененного главу Орлеанского дома, окончательно поссорились между собой. Оба они имели виды на корону помешавшегося венценосца — права светлейшего герцога Шарля перечеркивались его бесконечным лондонским сидением, а Жан-Бургундец приходился королю не таким уж далеким родственником — он был шурином потерявшего рассудок монарха.
Положением ловко воспользовались англичане. В королевском совете нашелся человек, продавший душу дьяволу, — богослов из Парижского университета Пьер Кошон. Наизусть знавший Священное писание, но понятия не имевший ни о совести, ни о чести, этот прихвостень Англичанина и Бургундца внушил королю и королеве кощунственную мысль: выдать тринадцатилетнюю Катрин за того, кто собрал кровавую жатву Азенкура, — за тридцатипятилетнего английского узурпатора Анри, алчного душителя Нормандии.
Быстро сыграли свадьбу, и не прошло и года, как Катрин родила сына, нареченного в честь отца. А неправый отец, словно того и дожидался: когда маленькому принцу Уэльса исполнилось восемь месяцев, кровавый Анри Ланкастер умер, устрашившись гнева Господня, и регентом стал его брат, герцог Бедфорд.
Гнусный парижский богослов, разумеется, переметнулся к нему на службу. Именно Кошону нашептал дьявол гибельную для французского королевства идею «двойной монархии», именно этот подлец стал продажною душою предательства в Труа.
Через фрейлин Изабо Кошон подсунул переставшему что-либо понимать французскому королю трактат, согласно которому после смерти Шарля его корона должна была перейти к малолетнему Анри шестому, то есть сыну Катрин. Бесстыдная Изабо, по наущению Кошона, открыто объявила, что сомневается в законнорожденности дофина. Шарля выгнали из Парижа и принудили вести переговоры в Труа, где к ужасу сторонников Луи Орлеанского и торжеству Бургундца был подписан этот позорный договор.
И вот тогда из уст бродячих монахов и беглых сервов стали распространяться слухи, что распутная женщина погубила Францию, но непорочная дева, явившись из «дубового леса», освободит королевство от англичан.
Изабо, впрочем, всё это, казалось, мало трогало. Бес похоти полностью овладел ею, и она тешила свою ненасытную плоть со многими, открыто появляясь при дворе и народе в сопровождении фаворитов. Однако самым желанным ее любовником по-прежнему оставался красавчик Луи, от которого, как полагали при дворе и родился дофин Шарль.
Минули еще несколько страшных и смутных, наполненных распрями вельмож, распутством королевы и сумасшествием короля, лет, и в канун дня Святого Мартина зимнего Изабо, жившая в то время с Луи Орлеанским в замке Барбетт под Парижем, вновь разрешилась от бремени. На этот раз рожала она не легко, как в прошлые разы, но в муках и страданиях.
Появившегося на свет младенца окрестили, нарекли Филиппом и объявили, что он скончался в тот же день.
Однако не прошло и недели, как поправившаяся после тяжелых родов королева пировала в замке Барбетт с галантным красавчиком Луи. Веселились они потому, что младенец вовсе не умер, а был жив и здоров, и нарекли его не Филиппом, а Жанной, ибо это была девочка.
Верный слуга Орлеанского дома капитан де Бодрикур заранее позаботился о кормилице. Ею оказалась некая Изабель по прозвищу Роме (римлянка), которая незадолго до родов Изабо подарила третьего сына своему мужу, сельскому старосте Жаку. Этот человек происходил из старинного, но разорившегося и в то время утратившего рыцарское достоинство рода д»Арков.
Новорожденную с кормилицей принял на свое попечение другой слуга Орлеанских герцогов — капитан де Новенполон, поклявшийся доставить их целыми и невредимыми в деревушку Домреми, что в Лотарингии, где и жили эти самые д»Арки…
— Фи спите, Луи? — обеспокоено спросила дама дез Армуаз, посмотрев на бледное лицо племянника. Тот слабо улыбнулся, но не произнес ни слова.
— Спитт, — усмехнувшись, сказала тетя и провела ладонью по лбу юноши, — Ну што ш, протолшим ф тругой расс.

IV

— Так. Сеготня фи мне нравитес горасто больше, — удовлетворенно произнесла тетя. — Как фас зовут, труг мой?
— Племянник пожал плечами, наморщил багровый лоб и неуверенно ответил:
— Луи дез Армуаз, мадам.
— И сколько ше фам летт, Луи дез Армуаз? — чуть насмешливо и в то же время озабоченно спросила тетя.
Племянник снова наморщил свой разбитый лоб и застонал.
Тетя нахмурилась.
— Я фишу, фам фишибли таше те небольшие мосги, которие Госпоть таровал фам…Тогта, если не восрашаете, протолшим нашу повест?
Племянник слабо улыбнулся и кивнул.
Тетя вздохнула, откашлялась и, устроившись поудобнее в кресле, заговорила:
— Тетство Шанни мошно било насватт шастливим…
— Детство Жанны можно было назвать счастливым. Она прекрасно чувствовала себя в семье д»Арков. Названные мать и отец заботились о ней больше, чем о собственных детях, которых у них было пятеро: трое сыновей и две дочери — все белокурые и светлоглазые, в родителей. Да и братья с сестрами, особенно одногодок Жанны Жан, прозванный в семье Малышом, искренне любили свою младшую сестренку, черноволосую Жаннетту.
В деревне, как водится, посудачили насчет того, откуда у д’Арков взялся новый приплод, пока староста не прекратил пересуды, пригрозив неприятностями тем, кто чересчур усердно чесал языком.
«Матушка» была набожной, благочестивой женщиной. В молодости она совершила паломничество в Рим — оттого ее и прозвали «Роме». Жанна с удовольствием ходила с ней в приходскую церковь Святого Ремигия, или, как звали его по-деревенски, Реми, и после исповеди, с благоговением, получала таинство евхаристии. Повествования «матушки» Изабель о деяниях Спасителя и святых апостолов на всю жизнь запомнились младшей «дочери».
Несмотря на свою набожность, Жанна росла бойкой деревенской девочкой. Как и остальные дети, она с двух лет помогала матери в поле и по дому, пасла овец, пряла шерсть и даже молотила зерно. Впрочем, родители всё-таки баловали младшеньких Жаннетту и Жана-Малыша и нередко разрешали им понежиться на соломе дольше других.
В летнюю пору вместе со своей закадычной подружкой Овьеттой Жанна часто убегала в расположенную поблизости заповедную дубовую «рощу фей», где ворожили, наверное, еще галльские колдуны. Там подруги собирали ягоды и грибы, играли в прятки, а в ночь на Святого Жана приносили в дар феям пироги. Вместе с другими девочками они водили в роще хороводы, пели песни у костра, рвали полынь и — увы — грешили, изготавливая из корней пахучей травы обереги и загадывая над заповедным источником желания.
Как-то раз «матушка» надоумила Жаннетту собрать в «роще фей» цветы, сплести из них венки, а затем украсить ими образ Богородицы в приходской церкви. Девочке настолько полюбилось это занятие, что она стала заниматься им в канун всех ста восьми церковных праздников.
Время от времени в деревню к д»Аркам приезжали какие-то господа из соседнего городка Вокулера, внимательно осматривали Жанну и очень вежливо разговаривали с ней. Потом они дарили ей гостинцы и уезжали. Эти визиты утвердили сметливых обитателей Домреми в мнении, что черненькая Жаннетта — девочка благородных кровей. При этом односельчане искренне любили и уважали ее за то, что та охотно раздавала им полученные от господ гостинцы и мелкие деньги.
Однажды в деревню приехал тощий монах, брат Жером, который поселился у д»Арков и начал обучать Жанну, а заодно и остальных ее братьев и сестер, грамоте и наставлять в христианской вере. Брат Жером был очень добр к Жанне, легко прощал ее шалости и начинавшие уже тогда проявляться у нее чувство собственного достоинства, гордый нрав и вспыльчивость. Между тем, девочка занималась с большим рвением. Она испытавала священный трепет перед именем Господа, жадно слушала евангельские истории и уважала традиции церкви.
Через пару лет, это случилось на Пасху, вооруженные господа забрали ее и брата Жерома в Вокулёр. Там местный цирюльник остриг ее густые, черные как смоль волосы. Затем девочку привели в замок и представили коменданту Вокулера, доброму капитану Роберу де Бодрикуру, верному слуге Орлеанского дома…
Кстати, его жена Аларда приходилась кузиной благородному рыцарю Роберу дез Армуазу, вашему дяде, Луи…
Капитан долго рассматривал девочку, задавал ей какие-то странные, как ей казалось, вопросы, а потом объявил, что она будет воспитываться в замке вместе с мальчиками из рыцарских семей.
Жанну искупали, обрядили в мужское платье и проводили в маленькую комнатку, расположенную в донжоне замка. Что самое удивительное, у Жанны появилась служанка — ее сверстница из Вокулера, рыжеволосая Аннетта Майо!
Многое в Вокулере поражало и удивляло Жаннетту, но самое большое впечатление произвел на девочку старинный собор Богоматери, который она стала регулярно посещать вместе с братом Жеромом. Особенно ей нравились мессы и звон колоколов. Это звон, казавшийся ей небесной музыкой, Жанна слушала с какой-то блаженной улыбкой.
Пастушка из Домреми на удивление быстро освоилась в замке, полюбила рыцарские игры и забавы, усвоила этикет благородных господ. Вот только выговор у нее оставался простонародным, и мальчишки иногда зло передразнивали ее речь и издевались над ее набожностью. Однако Жанна издевательств не терпела и щедро раздавала тумаки своим обидчикам. Двое или трое подрались с ней, получили от девочки заслуженные награды в ухо и под глаз, а позднее были с позором выдворены из замка по приказу узнавшего о драках капитана де Бодрикура.
Скорее всего остальным отпрыскам рыцарских семей, воспитанникам доброго капитана, весьма доступно разъяснили, что «благородной даме» Жанне следует выказывать приличиствующее ей уважение и обращаться с ней с той учтивостью и куртуазностью, коей заслуживают особы благородной крови.
Тем временем Жанна научилась владеть оружием, преуспела в верховой езде, в играх в кольца и кантен, а также в чтении и письме. Была она искренней христианкой, несмотря на ее вспыльчивость и приступы необузданных страстей.
Брат Жером, ставший в Вокулёре ее духовником, имел обыкновение пересказывать Жанне слухи и были о непрекращавшихся бедах французского королевства: кончине безумного короля Шарля, новых унизительных поражениях от англичан и, наконец, страшном злодеянии Бургундца. Жан Бесстрашный подослал убийц к красавчику Луи, который погиб от их отравленных кинжалов.
Жером испугался и растерялся, когда увидел, как Жанна, выслушав его рассказ о гибели Орлеанского Красавца, расцарапала себе лицо, сжала кулаки и заскрипела зубами так, словно это ее унизили, предали и закололи. Когда же в другой раз Жером сообщил ей о том, как на мосту Монтеро неизвестные убили Бургундца, а также об отказе изгнанного в Бурж дофина Шарля признать унию с Англией, она бросилась впляс и готова была расцеловать сконфузившегося монаха.
При этом Жером обратил внимание на одно обстоятельство: пересказанная им молва о том, что женщина погубила Францию, но, Промыслом Божьим, из дубовой рощи объявится дева, которая Францию спасет, запали в страстную девичью душу. Девочка с большим рвением постилась и молилась за народ, терпевший великую нужду, и от всего сердца сочуствовала бедным людям прекрасной Франции.
Жанне не исполнилось и тринадцати лет, как детство ее закончилось. Сначала она с ужасом обнаружила, что с ней что-то происходит, что она в чем-то, как ей казалось низком и отвратительно постыдном, отличается, причем не столько от своих сверстников мужского пола, сколько от остальных девушек. Впрочем, из девиц с ней была одна рыжая Аннетта, с которой Жанна стеснялась говорить об интимных вещах. Разглядывая себя, Жанна стала замечать, что внешне походит скорее на юношей: те же угловатые плечи и узкие бедра, та же короткая стрижка и резкие порывистые движения. Даже выражение лица было у нее по-мальчишески дерзким и независимым. Вот разве что грудь начала расти…
Потом девушке стали мерещиться чьи-то голоса. Когда она однажды ночью в отчаянии и слезах, разбудив и до смерти напугав рыжую Аннетту, спросила, кто и зачем разговаривает с нею, перед глазами Жанны возникли неясные образы: сначала Святого Архангела Михаила, а потом святых Екатерины и Маргариты-девственницы, облаченных в прекрасные ослепительные ризы. Она вновь вопросила, что нужно им от нее. Образы святых пропали, но голоса поведали: «По воле Царя Небесного ты должна прийти на помощь гибнущей Франции».
В смятении Жанна обо всем рассказала брату Жерому. Духовник воспринял ее слова очень серьезно, успокоил девушку и долго сидел вместе с ней в глубокой задумчивости. Потом он попросил ее немного потерпеть, собрался в дорогу и месяца на три покинул Вокулер.
Вернувшись к Жанне, он вызвал ее в часовню и провел там с ней несколько часов. Жером открыл ей тайну ее рождения и показал копии документов, подтверждавших его слова. Он ознакомил девушку с содержанием письма, написанного ей, как он сказал, рукой королевы-матери (письмо он затем сжег, как, впрочем, и привезенные с собой копии) и поведал, что после гибели красавчика Луи Изабо утихомирилась и как будто перестала интересоваться мужчинами.
На самом деле Изабо, прежде чем «утихомириться», дошла до того, что сошлась с Жаном Бесстрашным, однако Жером пощадил девушку и умолчал об этом.
У Жанны, тем не менее, случился припадок, ее трясло как в лихорадке. Она бредила и металась, плакала и читала молитвы. Многие полагали, что она умирает. Жанну отнесли в ее комнату, и брат Жером, попросил всех, кто находился рядом, оставить его наедине с девушкой.
Когда это было исполнено, он нагнулся и шепнул ей на ухо: «Жанна, милая моя Девственница! Господь наш возлюбил королевство Францию и повелел Вам спасти его! Час еще не настал, но он придет! Возьмите же себя в руки! Отныне Вы принадлежите не себе, но Господу нашему, который избрал Вас для великого дела избавления униженной родины от ига врагов».
И Жанна чудесным образом успокоилась и пришла в себя…
Через неделю она потребовала, чтобы ее называли «Жанна-девственница». А еще через несколько месяцев ее, Аннетту Ля-Русс и брата Жерома вновь перевезли в захолустную деревушку Домреми, в которой и было-то всего тридцать четыре двора да приходская церковь.
Предупрежденные о ее приезде, супруги д»Арк, их дети, сияющая Овьетта, да почти вся деревня от мала до велика, высыпали навстречу «простой пастушке», прибывшей вместе с братом Жеромом в сопровождении десяти конных арбалетчиков.
Жанна ничуть не смутилась, увидев кланяющихся крестьян. Она непринужденно спешилась, чмокнула в щеку оробевшую Овьетту, потрепала за вихры любимца «семьи» Жана-Малыша, расцеловалась с многочисленной «родней», включая родственников «матушки» из соседней деревни Грё, небрежно кивнула всем остальным селянам и вместе с Жеромом и служанкой скрылась в просторном доме церковного старосты, где отныне и поселилась. На следующий день она, прихватив с собой дары, пришла в «родительский дом». Странная это была встреча: так владетельная сеньора удостаивает своим посещением осчастливленных и облагодетельстованных ею бедных родственников. Впрочем, возвращение в деревню не стало тягостным ни для Жанны, ни для обитателей Домреми, каждый из которых получил в тот день по несколько су.
Жизнь в деревне текла, как обычно. Крестьяне быстро привыкли к тому, что Жаннетта д’Арк — благородная дама — они гордились этим. А девушка, предпочитавшая с тех пор носить пажеское платье и стричь волосы «под горшок», как она к тому привыкла в Вокулере, имела обыкновение пропадать со своими арбалетчиками на охоте. Вечерние часы она посвящала гулянию с Овьеттой и длительным беседам с братом Жеромом. Кроме того, Жанна много молилась и, как всегда охотно, посещала церковь Святого Реми. Если в положенное время не звонили в колокол, девушка находила звонаря и строго выговаривала ему за это.
Так, лето и осень проходили в деревне, а с Рождества до Пасхи Девственница находилась в замке Вокулер, где вместе с пажами совершенствовалась в умении владеть оружием и искусстве управлять войском.
До часа, предсказанного братом Жеромом, оставалось долгих восемь лет.

V

— Тетушка, слава Богу, я всё вспомнил! — улыбаясь, выпалил молодой человек при виде дамы дез Армуаз, входящей в его комнату под сводами.
— Што ше фи фспомнили, торогой труг? — с доброй насмешкой спросила тетя, подавая для поцелуя руку. Племянник не без труда поднялся на ноги, благоговейно взял тетушкину ладонь и церемонно ее поцеловал.
— Я бился с англичанами, — неуверенно сообщил юноша, — и мы победили!
— А кто, скашите на милост, салепил фам топором ф лоб? — со своей всегдашней сниcходительностью осведомилась тетя.
Племянник сконфуженно пожал плечами и почесал рубец в верхней части лба.
— Фисдоравливайте скорее, труг мой, — сердечно сказала тетушка. — Ми штем фисоких гостей.
— Кого же? — полюбопытствовал племянник.
— К нам пошалуетт, если не опманетт, красафчик Шан, граф те Тюнуа, те Лонгвиль, те… те…Порсеан, или попросту монсеньор Орлеанский Бастарт! — с неуместной, как подумалось племяннику, фамильярностью заметила дама дез Армуаз.
Молодой человек недоуменно вскинул глаза:
— Как, его тоже прозвали красавчиком?
Тетя, видимо, была в хорошем расположении духа. Она похлопала племянника по плечу:
— Он фесь ф батюшку, слотейски убиенного герцога Луи: хорош собой, пьяница, трачун и бабник!
— Кстати, тетя, — решил воспользоваться моментом племянник, — вы не закончили вашу повесть о Жанне-девственнице.
— А рассказиватт, собственно, не о тшем, — лицо тети стало серьезным. — Фи и так фсё снаете.
Тем не менее тетя продолжила свою историю.
— Минуло толгих фосем лет, и фотт на Феликий Пост капитан те Ботрикур послал са Шанной…
— Минуло долгих восемь лет, и вот на Великий Пост капитан де Бодрикур послал за Жанной. В замке Вокулера ей показали портрет ее родного брата, дофина Шарля, который размещался тогда со своим двором в городке Шинон-сюр-Марн. Деве описали, как выглядит дофин: он тщедушен, невысок ростом, припадает на левую ногу. Седой капитан очень подробно рассказал Жанне о делах королевства и бедствиях Орлеана. Впрочем, Дева была и без того хорошо осведомлена благодаря стараниям брата Жерома.
Показали ей и изображение другого ее родственника — сводного брата Жана, пригожего любимца дам монсеньора Бастарда Орлеанского, находившегося тогда под обложенным англичанами Орлеаном.
Бастард, задумавший отбить у годонов провиант для войска, потерпел обидное поражение на подступах к городу, был ранен и молил Бога, чтобы горожане не сдались англичанам или не перекинулись на сторону бургундцев. А его отчаявшиеся и голодные подданные — Бастард отлично понимал это — готовы были пойти и на то, и на другое. Люди Бастарда перехватили письмо осажденных Филиппу-Бургундцу, в котором умоляли герцога взять их под свое крыло. Сдача города, означала не только потерю Орлеанским домом части своего апанажа, но и крушение всех надежд дофина Шарля: бежать ему больше было некуда, ибо Орлеан являлся ключом к сердцу Франции, еще не растерзанному жадными лапами англичан.
Для спасения дофина требовалось чудо, и чудо свершилось. Кто-то из мудрых советников Шарля — уж не всесильный ли в то время мессир де ля Тремуй? — напомнил об откладывавшейся на крайний случай ставке на Девственницу. Ставку — словно в игре в тарок! — сделали, за Девственницей послали, и она спасла королевство!
Жанна, встретившись по пути — это произошло в Нанси — с престарелым герцогом Лотарингским (старый греховодник подумал, что она — обыкновенная лотарингская знахарка, которая исцелит его подагру!) и попеняв ему на его бесстыдное сожительство с любовницей, от которой он прижил семерых детей, явилась в Шинон.
Там она без труда узнала своего нерешительного и недоверчивого брата-дофина, хоть и коронавшегося в Пуатье, но не признанного королем даже своими подданными. Не составило ей большого труда разобраться и в том, кто в королевском совете вершит делами: разумеется, это был хитрый интриган мессир де ля Тремуй. Деве в ту пору все удавалось — ведь ее вела Десница Господа нашего!
Жанна в течение двух недель смогла убедить короля и его разряженного в бархат советника в том, что следует, во-первых, рассказать простолюдинам о Девственнице и ее предназначении; во-вторых, бросить все силы на Орлеан и снять осаду, а затем, в третьих, пройти, не опасаясь бургундцев, в Реймс, дабы миропомазать Шарля на царство и, в соответствии с вековыми традициями государства, возложить на его голову венец французских королей. Жанна, как, между прочим, и ее отец, герцог Луи, обладала чудесным даром провидения и убеждения…
Всё так и случилось. Народ ждал знамения, народ его получил!
Бастард живо написал осажденным о скором пришествии «из дубовой рощи» Домреми Девы, призванной самим Господом спасти город и королевство. Дофин даровал Жанне герб, стяг, штандарт, золотые шпоры, доспехи за целых сто ливров, святой меч Фьербуа, свиту и семь тысяч человек. Всё остальное Дева сделала сама.
О, что за счастливые мгновения пережила тогда Девственница! Пожалуй, самым упоительным временем для нее оказалась даже не коронация в Реймсе, а те дни и ночи, которые последовали за разгромом врага под стенами Орлеана. На всю жизнь запомнилось ей торжественное вступление ее армии в этот измученный осадой город.
До утра еще было далеко, но городской сенат и все горожане выбежали на улицы. Звонили во все колокола. Монахи, как по команде затянули ‘Te Deum Laudamus’. Люди подбегали к восседавшей на своем вороном жеребце Жанне, целовали ее рыцарскую перчатку, края плаща и полы белого, расшитого лилиями парчового кафтана — даже древко копья и кожу поводьев, даже сталь наколенников и золото шпор, даже гриву и круп ее скакуна. За Жанной, обнажившей легендарный меч Фьербуа, которым она салютовала толпе, следовал ее могучий оруженосец Жан д’Олон со стягом Девственницы, дарованном ей дофином: на белом поле красовался лазурный щит с двумя золотыми лилиями, мечом и короной.
Вслед за оруженосцем гарцевали довольный собой красавец-Бастард и капитаны с факелами: лихой де Ксентрай, хитрый и жестокий хромец де Виньоль, прозванный за свою гневливость Ля-Ир (гнев), своевольные гордецы-братья де Шабанн, а за всеми ними медленно шагал, даже не шагал, а словно плыл под пронзительные и веселые звуки волынок, игравших торжественный марш Брюса, шотладский полк мессира Арчибальда Стюарда, графа д’Обиньи.
Горожане словно обезумели от счастья. Они во все горло кричали: ‘Да здравствует благородная принцесса Орлеанская Девственница!’
Узнав о поражении годонов под Орлеаном, Бургундский герцог Филипп разинул от удивления свой кривой рот, а герцог Бедфорд — английский регент в Париже — кусал локти и не знал, что предпринять. В итоге они обозвали Жанну ‘арманьякской потаскухой’, которую ожидает костер. Бедфорд даже написал дофину продиктованное Кошоном письмо, где пожаловался на «бесноватую, потерявшую стыд женщину, одетую в мужскую одежду, и распутную».
Однако чем больше они поносили Деву, тем хуже им становилось. Страна всколыхнулась и забурлила. В захваченной англичанами Нормандии начались мятежи. Пламя восстаний охватило Шампань. Победоносная армия Жанны наносила врагам один удар за другим. Погиб первый английский стратег граф Солсбери, за ним — сменивший его сэр Джозеф Гласдейл. А победа при Патэ, когда один английский полководец — сэр Джон Фастолф — позорно бежал с поля боя, а другой — благородный Джон Талбот — был Жанной пленен, поразила весь христианский мир!
Народ боготворил Девственницу, а знать завидовала ее успехам. Завидовали и ‘славные’ военачальники: не раз битые врагом сумасброды-братья де Шабанн, лихой разбойник Жан де Ксентрай и хитрый хромец, имевший к тому же бешеный нрав, гасконец Этьен де Виньоль. Завидовал даже сам Орлеанский Бастард, слывший не только страстным любовником и душой веселых пиров, но и опытным полководцем. Он утверждал, а капитаны подтверждали, что Жанна, дескать, ничего не смыслит в тактике и не умеет применять артиллерию.
Да что говорить, если ей завидовал сам король, непостоянный, недоверчивый и нерешительный! Однако душой предательства был, разумеется, мессир де ля Тремуй, настоявший на том, чтобы отнять у Жанны армию. Деву поблагодарили и отставили от дел. Под ее началом оставался отряд в триста наемников: верных шотландцев и вороватых ломбардцев во главе с разбойным капитаном Бартоломео Бареттой…
Таковы мужчины, племянник! Как только они сообразили, что нужда в Жанне миновала, а ореол ее великих побед грозит затмить тусклый блеск их дутой славы, они с удовольствием и без малейших угрызений совести, сдали Девственницу бургундцам, а те за деньги англичанам. Их, французских полководцев, можно было понять: Дева не позволяла им грабить и обирать простой народ!
Голоса предупредили Жанну о предательстве. «Такова воля Божья, — утешали они. — Создатель посылает тебе испытание. Крепись, Дева, мы поддержим тебя!»
Девственнице пришлось выпить до дна горькую чашу унижения и позора.
Под Компьеном, где ее дважды предали, солдатня Лионеля де Вандонна, бургундского вассала, сорвала с нее парчовый кафтан и дорогие доспехи, отобрала золотые рыцарские шпоры, драгоценности и великолепного вороного жеребца, подаренного ей в Нанси Лотарингским герцогом. Воины с гоготом тыкали в нее, обнаженную и израненную, своими грязными кровавыми руками.
Потом, в Руане, эта хитрая продажная лиса, Пьер Кошон, председатель церковного суда, которому предали Жанну, втолковал тупоголовому регенту Бедфорду и его чванливому сподвижнику Ришару де Бошаму, графу Уорику, что Девственница не может быть ведьмой, ибо любая ведьма отдается на шабаше Сатане. Бедфорд распорядился проверить, доподлинно ли Жанна — дева, и его жена Анна, дочка трусливого Жана ‘Бесстрашного’, вместе с другими знатными дамами и руанским врачом де ля Шамбром подтвердили, что девственность заключенной не нарушена. Тогда, некто, вопиющий ныне в адском огне, повелел двум тюремщикам войти в темницу, где в оковах содержалась Жанна, и изнасиловать ее. Боже праведный, что они с ней сделали! На ее лице, всем теле не было живого места — это был один огромный кровоподтек!
Многое говорит за то, что инициатором этой гнусности был приспешник Кошона и составитель обвинения Девы в ереси фискал Жан д’Этиве, умерший вскоре от проказы. Труп его нашли в сточной канаве неподалеку от Старой площади Руана. Так карает Господь великих грешников!
Тех же, кого Господь любит, Он спасает! Ибо нарушить девственность Жанны тюремщики не смогли! Врачи вновь подтвердили непорочность закованной в цепи узницы! Что касается негодяев-насильников, то один, после «сожжения» Девы в Руане, сошел с ума, а другой допился до белой горячки и вскоре умер…
Видя, что насильники ничего не добились, взбешенный д’Этиве, никогда не упускавший случая оскорбить и унизить Девственницу, повадился водить ее в подвальное помещение, где руанский палач Лепармантье пытал узников. Но голоса укрепили Жанну, и она гордо сказала палачу, что тот может сломать ей руки и ноги, но не добьется признания в ереси. Кошон и д’Этиве, предложившие подвергнуть Деву пыткам, «дабы узнать правду о ее измышлениях», как ни старались, не смогли добиться от членов церковного суда разрешения на это греховное деяние! Даже прибывший из Парижа представитель Верховного инквизитора не посмел санкционировать пытку!
Тогда ее стали морить голодом, а однажды накормили тухлой рыбой, из-за которой у нее три дня не прекращалась кровавая рвота. И вот, в один из погожих весенних вечеров, — это случилось в мае, накануне праздника Святой Троицы, за три недели до оглашения смертного приговора, — в темницу к ней, обессиленной и страдавшей от голода и жажды, явились знатные господа: ее тюремщик граф Уорик, пришедший вместе с заносчивым Хэмфри, графом Стаффордом, жадным епископом Луи Люксембургским, его вассалом, графом де Линьи, и Пьером Кошоном. Было видно, что они плотно поели и изрядно выпили. На глазах у Жанны они с удовольствием лакомились первой в том году клубникой со сливками, громко смеялись и шутили. Затем де Линьи вкрадчивым голосом объявил Жанне, что ее могут освободить, если она пообещает не поднимать меча против английского короля. Дева нашла в себе силы улыбнуться и ответить:
— Я знаю, англичане хотят погубить меня, ибо считают, что после моей смерти завоюют королевство Францию. Но будь у них даже сто тысяч годонов, даже дважды по сто тысяч, им не получить королевства!
Услышав эти слова, пьяный граф Стаффорд рассвирипел, выхватил кинжал и хотел было броситься на Девственницу, однако Уорик удержал его от безрассудства. Еще бы! Ведь его дочь, рыжая Маргарет, была женой плененного Жанной сэра Джона Талбота!
Что было делать Кошону? Ему пришлось обвинить Девственницу в гордыне, указать, что она незаконно носит и использует ‘превосходнейший герб Франции’, подбросить ей кожаный мешочек с корнями мандрагоры, объявить, будто Жанна отказывается читать перед судьями молитву ‘Отче наш’ и признаётся в том, что видит в своей темнице не святых Михаила, Екатерину и Маргариту, а множество чертей величиной с майского жука каждый. Взбесившийся Кошон назвал Девственницу еретичкой, некроманткой и вызывательницей дьявола. Но самое веское доказательство того, что Дева одержима дьяволом, состояло, по мнению суда, в ее короткой мужской прическе и ношении ею мужского платья!
Тем временем люксембургские посредники еще раз предложили Жанне свободу в обмен на покаяние и признание в том, что она была одержима бесами. Дева твердо отказывалась от сделок. Голоса утешали ее и уверяли в том, что казни не будет.
Проснулись, наконец, и друзья Жанны, а также ее венценосные родственники. Стареющая королева Изабо написала Бедфорду из Парижа слезливое письмо, в котором умоляла сохранить Деве жизнь. За Жанну хлопотали и ее тетя королева Иоланда Анжуйская, и сводная сестра Катрин, мать малолетнего короля Анри, и даже жена Бедфорда, Анна Бургундская, приходившаяся Жанне свояченицей! Хлопотал перед регентом и граф Уорик, он предлагал обменять Жанну на зятя.
Не поскупился и августейший брат Девственницы король Шарль, седьмой король с этим именем. Он, недвусмысленно пригрозил казнью благороднейшего из английских полководцев — сэра Джона Талбота, графа Шрусбери, взятого в плен в славной битве при Патэ. Король обещал освободить Талбота и, впридачу, щедро заплатить англичанам…
— Так, значит, Жанну-Деву не сожгли в Руане? — нетерпеливо ерзая на лавке, спросил молодой человек. Ему очень хотелось, чтобы тетушка не прерывала свой рассказ.
Однако тетя молчала.
— Я, кашетса, говорю фам лишнее, — наконец, устало произнесла она. — Нешшастную шеншшину, насфанную Шанной-Девой, сошкли ф Руане на плошшади Старого ринка, объявиф, што перет каснью она присналас ф колдофстве….
— Несчастную женщину, названную Жанной-Девой, сожгли в Руане на площади Старого рынка, объявив, что перед казнью она призналась в колдовстве и приняла покаяние. Девственницу же Франции продержали еще четыре месяца в руанских застенках, а потом в один из пасмурных осенних дней — перед праздником Рождества Богородицы — исповедали и причастили в присутствии английских вельмож — спесивого Ришара де Бошама и, прозванного в народе «сыном курицы», Гийома де ля Пуля, графа Саффолка, да люксембургского посредника, графа де Линьи. Этот последний препроводил Жанну по тайному ходу в Полевую башню Руана, стоявшую за городом. Там ее, со связанными руками и ногами, переодетую в крестьянское платье, посадили на телегу и отвезли сначала в Болье-ан-Вермандуа, а потом в замок Кротуа — это уже в Люксебургском герцогстве.
В Кротуа подлый Кошон, которому Бедфорд бросил кость, сделав его епископом Бовэ и своим капелланом, получил за Жанну для своих хозяев десять тысяч турских ливров выкупа и сэра Джона Талбота впридачу. Но деньги не помогают тем, кто не прав: спустя несколько лет умер бежавший из Руана подлый Кошон, незадолго до этого скончался его патрон Бедфорд, убрался восвояси Уорик. Один лишь благородный Талбот тщетно защищал английские владения в Нормандии. Бог наказал и всю страну годонов: ее король Анри унаследовал душевную болезнь деда Шарля, и над Англией нависла угроза смуты — Йорки стали оспаривать права Ланкастеров…
Правда, после сделки в Кротуа мучения и скитания Девы не закончились. Ее перевезли в другой люксембургский замок — Боревуар, где зачитали ей приговор: «…Поскольку ты дерзновенно погрешила против Господа и его святой церкви, мы, судьи, дабы могла ты предаться спасительному покаянию, со всем нашим милосердием и умеренностью осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечную тюрьму, хлеб страдания и воду тоски так, чтобы ты могла там оплакивать свои грехи и больше не совершала таких, которые пришлось бы оплакивать».
Девственница спокойно вынесла и это испытание: голоса поддержали ее. Однако шайки Жиля де Рэ и Эдмона де Маси несколько раз пытались освободить Жанну из неволи, и Люксембуржец — за деньги! — передал пленницу герцогу Амадею Савойскому, двуличному союзнику короля Шарля.
Девственницу заключили в савойский замок Монротье. В келье этой неприступной твердыни она и томилась четыре года, испещряя стены насечками, которыми отмечался каждый прожитый в неволе день…
Тетя опять замолчала. Было видно, что она утомилась и не намерена продолжать свое повествование.
— Тетушка, — не унимался, однако, племянник, — но неужели не нашлось ни одного истинного рыцаря, готового отдать жизнь за освобождение благородной Девы?
Лицо тетушки озарилось:
— Мне исфестно, што по крайней мере тшетире снатних кавалера любили ее… Та йешо отин ф Кельне…
— Мне известно, что по крайней мере четыре знатных кавалера любили ее… Да еще один в Кельне… Ведь Девственница была не так уж дурна собой! Во всяком случае, когда в лагере она на виду всего войска обнажалась по пояс, чтобы умыться, не один Жан д’Олон, оруженосец, ливший ей воду, впивался восхищенным взглядом в ее прекрасной формы грудь! Однако почти все воздерживались от гнусных поступков, ибо боялись навлечь на себя гнев Божий. Тех же, кто, движимые похотью, посягали на ее честь, ждали безумие или мучительная смерть…
Самым благородным и бескорыстным ее соратником был Жак де Шабанн, сын одного из сумасбродных братьев де Шабанн. В первой схватке у компьенских ворот он, не подозревая, что Девственницу решили предать, ценой своей жизни отбил ее у врагов и спас от плена. Это был чистый и благородный рыцарь, не то, что его отец и дядя!
Вторым знатным, любившим Жанну, являлся Жиль де Рэ, первый барон Бретани. Это был страшный человек. Он убивал всех своих пленников, не способных заплатить за себя выкуп. Женщины не интересовали его. Но к Жанне барон относился с каким-то священным трепетом, хотя его небратские взгляды заставляли трепетать и саму Жанну, обычно спокойно выдерживавшую такого рода внимание со стороны похотливых мужчин. И в то же время с Жилем она не боялась ни вражеских арбалетов, ни каменных ядер, ни лукавых кинжалов наемных убийц.
Когда банда де Ксентрая вызволила Девственницу из савойского заточения, де Рэ устроил в ее честь в Орлеане пышное празднество, которое почтили своим присутствием король Шарль и Бастард Орлеанский, получивший тогда звонкий титул ‘наместника Франции’ (королева Изабо два года, как скончалась в Париже, всеми забытая). Там, в последний раз повидалась Жанна с привезенной по такому случаю из Домреми «матушкой» Роме, средним «братом» Пьером и милым Жаном-Малышом.
Де Рэ, не колеблясь, ввел себя в разорение ради Девственницы. Тогда в Орлеане на свои и заемные средства он поставил феерическую ‘Мистерию об осаде Орлеана’. На всех перекрестках города были установлены столы с угощением для горожан. Везде слышалась музыка: приглашенные музыканты играли на скрипках и лютнях. Перед ратушей за счет барона переоборудовали два фонтана, и на время празднеств из одного из них вместо воды било красное вино, а из другого — молоко!
Этот угрюмый и жестокий барон всегда с благоговением называл Жанну ‘моя прекрасная высокородная и могущественная принцесса’… Только он один попросил у ‘высокородной принцессы’ прощения за то, что, будучи не в силах освободить ее, постыдно забыл о ней, страдавшей в Монротье…
Слава Богу, что о Деве вспомнили спустя четыре года после ее ‘сожжения’ в Руане. Да и вспомнили о ней лишь потому, что добрый король Шарль, изгнавший интригана де ля Тремуя и бросивший все свои наемные банды на Нормандию, Бургундию и Фландрию, решил бороться с годонами в Гиени силами дурно обученного французского ополчения. После очередных тяжелых поражений от англичан ‘принцессу’ живо освободили, нарекли Жанной дю Лис (лилией), снабдили десятью тысячами конных арбалетчиков, солдатами, вооруженными аркебузами, бомбардами и кулевринами, и отправили под Ля-Рошель.
Из военачальников она взяла с собой одного де Рэ.
Благодаря помощи служившего кастильскому королю кузена Девы Жана, герцога д’Арманьяка, который прислал ей флот, отряды Девственницы взяли Ля-Рошель приступом. Затем ее армия пошла на расположенный в тридцати лье к югу город Блэ, где одержала новую победу над англичанами. Через шесть недель капитулировал Бордо, а в следующем году Девственница разгромила врагов под Байонной. Еще через год она провела победную кампанию в Пуату и освободила Гиень от многовекового чужеземного владычества.
Жанна снова сделала свое дело и снова стала мешать. Ее вновь отставили от армии и сослали в Мец, иначе говоря, заживо похоронили там, зато де Рэ получил титул маршала Франции…
— Но его же казнили, тетушка, — тихо и недоуменно сказал племянник. Тетя задумчиво покачала головой.
— Та, каснили…
— Да, казнили… Я же говорила, что это был страшный и порочный человек, которого сдерживала и облагораживала лишь небесная чистота Девственницы. Враги де Рэ привлекли его к суду и без труда доказали, что в своем замке Тиффож, он не только пытал и убивал пленников, но и насиловал детей, как мальчиков, так и девочек, которых потом сбрасывал в пропасть. Сколь гнусна и отвратительна человеческая порода!..
Подстать де Рэ был и третий шевалье, вздыхавший по Девственнице. Я имею в виду бургундского рыцаря Эдмона де Маси. Впервые он увидел Жанну в руанских подземельях и позволил себе коснуться ее груди. Получив в ответ пощечину, он не нашел ничего лучшего, как во всеуслышанье объявить: ‘Господа, я влюбился в нее!’
Его любовь напоминала помешательство. Он то собирал деньги для выкупа Жанны из плена, то сколачивал шайку отпетых разбойников для ее освобождения. В конце концов за взятку он получил должность смотрителя замка Монротье и принялся истязать Деву своими ежедневными визитами в ее келью. Чего только не предлагал он ей: и руку и сердце, и горы золота и изысканные блюда, и даже константинопольский трон! Ее доводили до бешенства его грязные ласки и разного рода гадости. Один Бог знает, как смогла она вытерпеть эту пытку и не сойти с ума!
В итоге с ума сошел де Маси, а когда банда де Ксентрая положила конец ее заключению в Монротье, ворвавшись ночью в дурно охранявшуюся башню, прозванную в народе ‘Башней Девы’, этот грязный бургундец попытался поцеловать ее, а потом выбросился из окна кельи, в которой долгие годы томил Жанну…
— А кто же был тот, четвертый, тетя? — с наивным видом спросил племянник.
— Натеюс, фи не так глупи, штопи не тогататса, — высокомерно ответила дама дез Армуаз и дала понять, что разговор завершен.

VI

Бастард не обманул, и в условленный день и час заявился в замок Жольни со всей своей блестящей свитой. Люди графа щеголяли в кафтанах, на которых были искусно вытканы листья крапивы — одна из знаменитых эмблем Орлеанского дома.
Красавчик Жан, граф де Дюнуа де Лонгвиль и де Порсеан, регент королевства и великий камергер Короны, оказался милым обходительным старичком, щегольски одетым, с холеными седыми усами и бородкой клинышком. Правда, передвигался с помощью пажей, осторожно вытащивших его из экипажа, но при этом старался сохранять живость и изящество манер. С лица графа не сходила чуть ироничная улыбка.
— Топро пошаловатт, монсеньор Бастарт, — с достоинством и в соответствии с этикетом произнесла тетя слова церемониального приветствия и поклонилась высокому гостю. Ради такого случая она принарядилась, надев поверх платья свой праздничный темно-синий плащ с золотыми лилиями на капюшоне. Племянник последовал ее примеру и отвесил почтительный поклон.
Бастард снял свой зеленый шерстяной бурлет с длинным черным пером сбоку, передал его пажу и поклонился в ответ.
— Моя благородная дама, я рад вас видеть в добром здравии, — весело сказал он и ловко поцеловал тете руку. — А это – наш герой, не так ли? – бастард кивнул в сторону молодого человека.
— Монсеньор бастард, — хрипло пробормотал Луи, — я счастлив видеть вас…
— Да вы и в самом деле счастливчик, молодой человек, — насмешливо заметил старичок и поклонился.
— Та, та, конешно, это он, послафший к праотцам сэра Тшона Пессингтона и бетного Рихарта графа фон Брантенбурга, — несколько развязно заметила тетя и широко улыбнулась.
— И не только их, мадам, — усмехнулся высокий гость, — ваш племянник, прежде чем подставить себя под топор этого ужасного фриза, де Рейзема, так отделал спину другому фризу, де Остенде, что, боюсь, бедняга на всю жизнь остался горбуном!
— Как, монсеньор Бастард, против нас бились фризы и немцы? – с дрожью в голосе спросил Луи.
— Ну, почему же, молодой человек, вам противостояли не только рыцари из Фризии и Бранденбурга, — с ехидцей ответил старичок, — были еще знатные господа из Фландрии, Брабанта, Дании, Бургундии, Люксембурга и даже целых семь, так сказать, природных англичан, включая сэра Роберта Ноллиса и Ришара де ля Ланда. Одного из этих семерых, сэра Джона Пессингтона, вы и, говоря словами вашей тетушки, послали к праотцам, причем весьма брутально.
Бастард рассмеялся, довольно потирая руки.
-Монсеньор Бастарт, — вмешалась тетя, — фи и фаши люди — шеланние гости в Шольни. Прошу фас пройти ф палас, кте фи найтете фсё неопхотимое тля оттиха и сфершения обрята.

Взволнованный Луи дез Армуаз быстро поменял платье. Он облачился во все новое: надел белые чулки-шоссы; короткие штаны – брэ; короткую шелковую рубашку – камизу,; длинную, до колен, полотняную рубаху – блио и, наконец, долгополый кафтан – упелянд. На голову ему водрузили синий бурлет со страусиными перьями, а ноги украсили мягкими сапогами — пигашами. Сердце дез Армуаза стучало так же, как в то зимнее утром, когда произошел памятный поединок у дуба Ми-Вуа.
В сопровождении надувшегося по такому случаю мажордома Гастона Ле-Ша и двух мальчишек-пажей взволнованный молодой человек спустился во двор, залитый щедрым весенним солнцем, и направился в часовню, перед которой выстроилась добрая половина свиты Орлеанского Бастарда.
Два пажа в кафтанах бело-зеленых цветов Орлеанского дома отворили створки дверей часовни. Дез Армуаз, передав пажам свой нарядный бурлет и нагнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, вошел внутрь. Войдя, он подивился красоте открывшейся перед ним картины.
Статуи Спасителя и Девы Марии украсились благоухавшими гирляндами, сплетенными из полевых цветов. Знакомые стены, покрытые росписями и цитатами из Святого Писания, казалось, заиграли новыми, свежими красками. Впереди, справа и слева от молодого человека в лучах яркого праздничного света, которые врывались внутрь через готические окна часовни, расположенные под деревянным резным потолком, стояли два стяга. На правом Луи увидел герб, имевший форму щита с лазурным полем, в котором две золотые лилии обрамляли серебряный меч с золотым эфесом острием вверх, увенчанный золотой короной. «Неужели это тетушкин герб?» — подумал пораженный юноша, глядя на «превосходнейший герб Франции».
На стяге слева был изображен всё тот же щит с лазурным полем. Красовались там и золотые лилии, но было их три и находились они в связке из трех подвесок — отличительного знака Орлеанского дома. Корона в гербе, разумеется, отсутствовала, ибо матерью графа де Дюнуа была «простая», но весьма пригожая дама Марьетт де Кани. В центре, перед кафедрой, установили белый штандарт, на котором взгляду дез Армуаза представился Спаситель с королевской лилией в одной руке и голубем в другой.
«Штандарт Девственницы, выставленный в Реймском соборе!» — пронеслось в голове Луи.
Видя, что молодой человек озирается по сторонам, Бастард, стоявший рядом с кафедрой, кашлянул и торжественно произнес:
— Луи дез Армуаз, подойдите ко мне.
Луи вздрогнул и быстро направился к сиятельному графу. При этом он едва не упал, запутавшись в длиннополом платье.
Бастард был великолепен. Его упелянд, подпоясанный, как того требовала последняя бургундская мода, широким позолоченным ремнем, имел длиннющие рукава из фландрского сукна. Эти рукава, отороченные мехом белого ягненка по фасону «жиго», красиво ниспадали, касаясь каменного пола часовни. В руках у Бастарда был старый выщербленный и тронутый ржавчиной меч. На темном лезвии рядом с эфесом Луи заметил пентограмму, составленную из иоаннитских крестов.
— Преклоните колено, — грозно скомандовал сеньор. – Луи дез Армуаз, в моей руке святой меч Фьербуа, принадлежащий Орлеанскому дому. Им поражали врагов знаменитый коннетабль славного короля Шарля Пятого Бертран дю Геклен; великий адмирал Клинье де Брибан; мой добрый отец, герцог Луи Орлеанский; превосходная принцесса Жанна, Благороднейшая Девственница Франции…
Бастард приосанился и продолжал:
— Храбрый Луи дез Армуаз, этим святым мечом я посвящаю вас в рыцари!
Произнеся сию торжественную формулу, Бастард с трудом поднял выщербленный клинок и коснулся им правого плеча коленопреклоненного дез Армуаза.
— Встаньте, мой дорогой шевалье дез Армуаз, — важно проговорил Бастард и повернулся к пажам: — Опояшьте рыцаря мечом!
К сияющему Луи быстро подошел румяный паж. В руках он держал кожаный пояс, на котором был укреплен рыцарский меч. Паж проворно затянул пояс на талии новоиспеченного рыцаря и поправил его упелянд.
Бастард посторонился, чтобы дать дорогу капеллану Мартину, благообразному толстяку с розовым добрым лицом.
— Поклянитесь, сын мой, быть верным вашему сеньору и храбрым в бою, — певуче проговорил капеллан.
— Клянусь! – почти закричал Луи.
— Поклянитесь, сын мой, что будете защищать святую христианскую церковь и ее служителей.
— Клянусь!
— Обещайте, сын мой, что будете презирать опасности и не бояться тягот, оказывать помощь сирым или немощным рыцарям и их семьям.
— Обещаю!
— Обещайте, сын мой, что скупость и расчетливость будут чужды вам.
— Обещаю!
Капеллан осенил Луи крестным знамением, дал поцеловать руку и, в свою очередь, посторонился перед вышедшей к племяннику дамой дез Армуаз.
Тетушка, если и не перещеголяла своим нарядом Бастарда, то и не уступила ему ни в чем. Ей необычайно шло расшитое золотым узором платье из атласной ткани и тонкого брюссельского сукна с узкими рукавами и стоячим воротником, опушенным мехом испанской кошки. Луи впервые видел свою тетушку в таком роскошном одеянии.
Тетя Жанна смахнула слезу и, не говоря не слова, протянула племяннику золотые шпоры. Потом она обняла его и прошептала:
— Пострафляю фас, милий Луи. Бутте плакорасумни и помните обо мне – федь я фсекта любила фас, мой торокой!
Пажи подвели к обнявшимся тете и племяннику монсеньора Бастарда.
Ну же, мадам, я тоже обязан обнять нашего шевалье. Этого требуют правила! – по своему обыкновению насмешливо произнес Бастард.

Пир по случаю посвящения Луи дез Армуаза в рыцари был в самом разгаре. Гости, съехавшиеся со всего Герцогства Барского, за исключением самого герцога, находившегося при дворе Бургундца, успели отведать оленины и медвежатины и перешли к жареным гусям и запеченным перепелам, украшенным пучками спаржи. Красное вино из Бордо сменилось местным белым, а разговоры шутками и смехом. Разрумянившаяся и счастливая тетя время от времени выходила к поварам, чтобы сделать необходимые распоряжения.
— Должен вам, сказать, мой дорогой шевалье, — не очень внятно говорил Бастард, жевавший запеченную в меде перепелку, — что ваши трюки с молотом просто изумляют.
Граф де Дюнуа имел в виду продемонстрированное Луи после церемонии посвящения в рыцари искусство владения этим боевым оружием.
Поверьте, молодой человек, — продолжал он, — я видел немало поединков, да и сам побывал в сотне жарких дел, меня трудно удивить умением жонглировать оружием, но то, что вы продемонстрировали, впечатляет. Теперь я охотно верю, что вы могли победить половину ваших врагов в поединке у Ми-Вуа.
— Благодарю вас, монсеньор, — вежливо склонил голову польщенный Луи, — однако мне до сих пор неизвестны подробности боя после того, как…
— Как вам чуть не проломили голову, — быстро и ехидно договорил за дез Армуаза Бастард. – Как, разве ваша тетушка не раскрыла вам тайну вашего чудесного спасения?
— Нет, монсеньор, — покачал головой Луи, — она лишь сказала, что меня спас святой Михаил-архангел.
— Ах, ну да, разумеется, — охотно подтвердил Бастард. – Кстати, как называется местное вино? — невинным тоном спросил он, увидев, что слуга наполняет его кубок.
— Валь-де-Барруа, монсеньор, — с готовностью ответил молодой человек.
Бастард поднял кубок и негромко сострил:
— Ну что же, выпьем «Долину Барруа» за ваше чудесное спасенье в бою у Ми-Вуа! – а затем так же негромко добавил: — Вы действительно хотите знать эти, так называемые подробности?
— Хочу, монсеньор, — недоуменно пожав плечами, ответил дез Армуаз.
Бастард усмехнулся, покрутил ус и заговорщическим тоном прошептал:
— Ну, так слушайте.
Граф де Дюнуа изящно помахал пальцами, чтобы дать высохнуть перепелиному жиру и наклонился к самому уху юноши.
— Пока вы ловко водили за нос двух фризов, а де Бо-Мануар — он, кстати, как и вы еще не вполне оправился от ран… — так вот, пока мессир маршал мужественно выдерживал благодаря своим толедским доспехам натиск сэра Роберта Ноллиса…наш славный Рене, благородный маркиз де Монтобан («а, это тот, стоявший под стягом!» — сообразил Луи), решился на неблагородный поступок. Рене, видимо, не без основания полагал, что всех вас ждало неизбежное поражение, ибо в таких поединках перевес в два бойца обычно решает дело. Итак, передают, что наш прекрасный маркиз незаметно – я, правда, с трудом себе представляю, как это могло пройти незамеченным, — улизнул с поля боя, добрался до коновязей и потребовал своего ганноверского жеребца. Усевшись в седло, он вонзил свои золотые шпоры в бока застоявшегося скакуна и молча бросился на врага. Через несколько мгновений, в одно из которых вы, шевалье, неосмотрительно пропустили удар топором в голову, де Монтобан, врезался в толпу «англичан» и сбил семерых с ног. Жеребец маркиза продолжал свое движение, и наш доблестный Рене на хорошей рыси прорвал заграждение из кустов ракиты и ускакал по дороге на Жослен.
Надо отдать должное вашим соратникам: они в отличие от «англичан» не растерялись и живо прикончили поваленных де Монтобаном врагов. Остальные «англичане» образовали круг и для приличия немного посопротивлялись. Наконец, страдавший от ран сэр Роберт Ноллис, к которому перешло командование своей партией, мужественным голосом объявил о сдаче и попросил пощады, которая была великодушно дарована сидевшим поодаль (он утратил способность передвигаться пешком) мессиром маршалом де Бо-Мануаром…
— Вот, что мне рассказали очевидцы этой схватки, — завершил свой краткий рассказ Бастард.
— Но маркиз, что сталось с ним? – спросил ошеломленный дез Армуаз.
Бастард усмехнулся, смакуя Валь-де-Барруа.
— Он исчез. Одни говорят, что наш славный Рене уехал в Константинополь, другие якобы видели мессира маркиза на службе у албанского принца Александра. Между прочим, де Монтобан оставил жену, говорят прехорошенькую, с двумя детьми.
Бастард лукаво прищурился:
— Кстати, вам, как рыцарю, следует выбрать даму сердца.
Дез Армуаз покраснел:
— Так, значит, я обязан жизнью нечестию маркиза?
— Не переживайте, шевалье, — Бастард легонько похлопал Луи по плечу, — это жизнь, а в жизни подчас случаются удивительные вещи! Да вот, например, реликвия нашего Дома – меч Фьербуа, которым я имел честь коснуться вашего поистине рыцарского плеча. Не знаю, откуда Дева прослышала о нем, но нашему прекрасному королю Шарлю пришлось распорядиться передать ей этот священный меч. И вот, представьте, Жанна, будучи доброй христианкой, в ночь перед атакой на бастиду Сен-Лу, собрала все свое воинство и порекомендовала бойцам исповедаться и причаститься. Сама же она удалилась в свой шатер, дабы принять таинство святой евхаристии от брата Жерома. Между тем воины вместо того, чтобы сделать что-нибудь богоугодное, затащили в лагерь пару сотен маркитанток и занялись с ними самым примитивным развратом, ибо любой иной разврат, как известно, – удел знатных господ.
Когда Девственница, совершив очистительный обряд и воспылав надеждой увидеть подле себя свое праведное войско, вышла вместе с братом Жеромом из шатра к белой хоругви, под которой уже стоял целый отряд священников, она узрела вдали лишь пару скотинок о двух спинках да услышала сладострастные вопли, раздававшиеся из палаток.
Граф де Дюнуа с удовольствием отпил из кубка сладковатое белое вино.
— Девственница рассвирепела. Она приказала д’Олону, своему здоровенному оруженосцу, подвести коня, затем потребовала меч Фьербуа, обнажила его и с возгласом «Я искореню блуд!» стала гоняться по всему лагерю за продажными девками. Молодой человек, это было незабываемое зрелище: между палатками, отчаянно визжа, носились голые маркитантки, а Жанна настигала их и безжалостно шлепала святым мечом. Разумеется, удары наносились плашмя, по спинам пышнотелых красавиц и аппетитным местам ниже их спин. Вы, не поверите, шевалье, но меч пострадал! Какие же надо было иметь хребты и ягодицы, чтобы повредить толедскую сталь!..
— Бастарт, бастарт, уймитес! – неожиданно выросла перед увлекшимся графом рассерженная дама дез Армуаз. — Фам толшно битт ститно говоритт такую похабшшину нашему молотому шевалье!
Бастард невольно съежился и даже прикрыл голову руками, словно ожидая тетиного удара.
— Узнаю вас, мадам, — моргая, произнес он и, пережив испуг, смущенно добавил, — не сердитесь, прошу вас… Вам, полагаю, не хуже меня известно, что даже наш добрый король Шарль написал Девственнице письмо, в котором укорял ее за нанесение ущерба реликвии.
— А фам, торогой Бастарт, толшно битт исвестно, о тшем слетуетт говоритт на пиру в тшест посвяшшенного рицаря, а о тшем лутше помолтшатт! – гневно парировала тетя и негодующе покачала седой головой.
— Да, в самом деле, — миролюбиво и чуть сконфуженно заметил Бастард и, окинув взглядом притихших гостей, неожиданно громко произнес:
— Господа! На пиру полагается веселиться, водить рыцарский хоровод и петь рыцарские песни. А ну-ка, пажи, покажите нам пример!
Тут же из-за столов выбежали молодые люди в бело-зеленых одеждах, взялись за руки и приготовились к танцу. Запевала открыл было рот, но его, к всеобщему удивлению, опередил граф де Дюнуа. Бастард подмигнул тете и, раскачиваясь и отбивая по столу такт кубком, довольно звучным и сильным голосом пропел:

Эй, виночерпий, налей, налей
В кубки вино «Валь де Барруа»!
Ну-ка, пажи, веселей, веселей!
Дева порвет Договор Труа!

Тетушка улыбнулась и махнула рукой.
— Фи фсё такой ше шалун, Шан!
Луи дез Армуаз встал, вышел из-за стола и очень серьезно и учтиво обратился к тете:
— Мадам, позвольте пригласить вас на танец.
Тетушка улыбнулась и протянула племяннику руку. Они присоединились к приплясывавшим пажам, которые к тому же подхватили круговую песню своего сеньора. Подвыпившие гости с энтузиазмом стучали кубками по длинному дубовому столу.
— Мадам, — двигаясь в хороводе, сказал племянник, — это самый счастливый день в моей жизни…
Тетушка кивнула.
— И не столько потому, что я стал рыцарем…
— А потшему ше йешо, торогой труг? – подняла бровь тетя.
— Я счастлив, что узнал правду о Девственнице из уст Дамы дез Армуаз.
Тетя улыбнулась племяннику.
— Берегите потаренное мною кольцо, — проникновенно сказала она. — Голоса открили мне, што оно охранитт фас отт прештевременной смерти, а такше мерсости и нисости света и его собласнофф.
Племянник невольно посмотрел на кольцо, подаренное ему тетей. На нем было выгравировано: «Иисус + Мария»; имена разделял крест тамплиеров.

0 комментариев

  1. olga_grushevskaya_

    Прочитала с интересом. Авторская литературная гипотеза — милая, хорошо написанная. Да, автор мастер исторического жанра: события, персонажи, фамилии, титулы — не успеваешь следить, но звучит красиво. Погружение в эпоху. А знание истории костюма! Короче, интересно. Торжественно дан момент вступления Жанны в Орлеан: живая красочная картинка. Единственное, что мне мешало, так это речь тетушки: эти глухие согласные на месте звонких. Замысел автора понятен и даже оправдан, но… для читателя, во всяком случае, для меня, это было утомительно — я спотыкалась на всех ее репликах. Может, что-то придумать другое? Дать обычную речь, подчеркнув несколько раз, например, что тетушки был акцент или как-то еще. Сам же образ Дамы дез Армуаз — очень величественный, колоритный и емкий.
    Спасибо за интересную работу.

  2. aksel

    Благодарю за отзыв. Как Вы, возможно, заметили, я «помешан» на истории. Сочиняя в историческом жанре, перелопачиваю довольно много источников, что приводит к обилию, причем, каюсь, чрезмерному, достоверных деталей. Изложение, к сожалению, страдает от этого обилия и кажется мне затянутым. Практически все персонажи, титулы, факты, названия городов, замков, описания гербов, стягов, одежды, событий — подлинные, вплоть до личности племянника Луи дез Армуаза, боя у дуба Ми-Вуа и эпизода с мечом Фьербуа. Жанна действительно говорила с «немецким» акцентом, который я стремился — и, видимо, неудачно — передать в повести (во всяком случае вместо «ж» и «д» она точно произносила «ш» и «т» — это зафиксировано в документах того времени!). Без «вранья», правда, тоже не обошлось. Вдохновила же меня версия одного французского историка, имеющая, уверен, право на существование. Я вовсе не хочу очернить Орлеанскую деву, моя задача — показать, как иногда из серой, грязной, гнусной «реальной» жизни создается прекрасный исторический миф, великий символ нации.

  3. helgayansson

    На самом деле то, что Вы «помешаны» на истории — очень замечательно. Не многие пишут в этом жанре. На счет Жанны. Её величие — один из мифов, которые создала церковь. Её простое происхлждение — то же. Она была из знатного рода, и я читала, что она — чуть ли не сводная сестра Карла VII. Жиль де Рэ очень любил Жанну. Смерть этой женщины произвела на него очень тягостное впечатление. Он пытался её спасти, но неудачно. А Ваша версия очень интересно подобрано. Только Жиль де Рэ получился скучноватым, как мне кажется. Он был очень страстным мужчиной, по моим впечатлениям. Спасибо за поднятую тему.
    С уважением, Хельга Янссон

Добавить комментарий