Скромная незаметная особа интеллигентного вида, бальзаковского возраста, снимала комнату для творческой работы в Беляево на первом этаже ветхой хрущёвки. В квартире напротив обретался знакомый немолодой художник, с библейским именем Иосиф, обладатель угольно-черной дворницкой бороды, такого же цвета заросшей шевелюры, кудряво-шерстяного тела и сумрачных, буравящих глаз.

Однажды с ним приключилась некая необъяснимая напасть, которая презрительно именуется литераторами «графоманией», а сам пораженный оным субъект — «графоманом», то есть самодеятельным писателем, пристрастным к болезненному многословному сочинительству и не имеющим к тому ни таланта, ни воображения, ни вкуса, — то бишь, некая невыносимая пошлость, некий «кич», которых ныне и среди профессионалов тьма-тьмущая.

Но вы скажете, что страстью к писанию обладали и весьма заслуженные литераторы, даже гении, и будете вполне правы! Примеры тому — Достоевский, Гоголь, Бальзак и немало других классиков, но это, надо полагать, совсем другая история!

Однажды, без всякой видимой на то причины, Иосиф забросил вполне достойную профессиональную живопись, и прекратил любую полезную деятельность, кроме писания стихов — непрерывно, неустанно, изнуряя себя до полного изнеможения, которые назвать стихами можно было лишь из сострадания, дабы не лишать человека единственного стимула к существованию. Это приключилось примерно через пару лет, после смерти матери, — филолога, переводчика, весьма достойного человека, игравшей в молодости на фортепьяно и певшей приятным голосом трогательные романсы.

После этого Иосиф остался совершенно одиноким, неприкаянным, и решительно никому до него не было никакого дела. За исключением уже известной нам особы, соседки Валерии, ещё девчонкой знавшей его мать, женщин он боялся и болезненно избегал. Посему, о вступлении в будущем в брак и создании семьи не могло быть и речи.

Поначалу Иосиф придерживался заведенного ритма жизни, вел уроки рисования в школе, затем занялся глубокомысленным изучением философии и несколько помутился разумом. На трудах Шопенгауэра он «свихнулся» окончательно, изменил отношение к людям и к жизни. Он бросил работу, не готовил, не стирал, не убирал квартиру. Его философией было – жить «как природа и животный мир», естественной жизнью, поэтому ходил нагишом, питался всухомятку, запивая еду водой из-под крана, и существовал исключительно на средства от продажи редких книг матери букинистам.

У окон стали собираться зловредные мальчишки, чтобы потешаться над ним, оскорблять и бросать в окно глину, а возмущенные родители деток даже пожаловались участковому милиционеру. Тогда Иосиф сделал одолжение неразумным окрестным жителям, и облачился в трусы. С тех пор круглый год Иосиф ходил по дому, пугая соседей, босиком, в длинных мятых чёрных трусах, приводя слабонервных в ужас и смятение.

Стирку он заменил замачиванием на несколько суток одновременно всевозможных вещей в ванной, через неделю выжимал протухшее тряпьё, и, не стирая, развешивал его, так как считал, что вещи от стирки ветшают и разрушаются. В первую очередь в новой жизни Иосиф выбросил кровать. Спал на полу, на ветхом полосатом матрасе, без простыни и подушки, под байковым одеяльцем. Ванную он заполнил слоем «красивых галек» и любовался ими, наподобие японского любования цветущей сакурой.

Когда Иосиф купался в последний раз — трудно сказать. Скорее всего, после смерти матери — ни разу, посему его приближение можно было определить задолго по запаху. Всё остальное время Иосиф сидел на постели в позе Будды, скрестив ноги, и глубокомысленно писал стихи. Книг теперь Иосиф, как «чукча-писатель» в анекдоте, вовсе не читал. Бесценные фолианты валялись всюду, пылились на полу, на подоконниках, сваливались со шкафов в гостиной, куда войти стало невозможно, как и во все другие помещения заваленные Бог весть чем, нанесённым со свалки!

Иосиф же всё писал и писал стихи мелким аккуратным почерком, раскладывая исписанные листы веером вокруг себя, замурованный ими, как в колодце, и ежедневно заносил Валерии для прочтения очередной опус. Её мнение ни в какой мере Иосифа, очевидно, не интересовало. Она это понимала, но, как воспитанная особа, пробегала для приличия глазами исписанный листок и с улыбкой благодарности молча возвращала очередную абракадабру.

Валерия обожала поэзию, имела прекрасную поэтическую библиотеку и в розовой юности отдала положенную возрастную дань сочинению стихов. Однако, понимая, что так писать, как уже давно написано, ей не дано, она довольствовалась посещением литературных вечеров и чтением избранной поэзии.

Валерия окончила Архитектурный институт, и сейчас работала над проектом детского клуба. Родителей давно не было в живых. Жила Валерия в самом центре Москвы, недалеко от Дома Архитекторов, и было в порядке вещей, по старой студенческой привычке, заваливаться к ней целой группой бывших сокурсников, ныне коллег, по поводу и без. Телефон в доме не умолкал. Мастерской у неё не было, и пришлось снять для работы в Беляево большую светлую комнату в двухкомнатной квартире у знакомых покойной матери, стариков-супругов, коротающих жизнь круглый год на даче. От телефона, в своё время, за ненадобностью, они отказались, что являлось для Валерии главным достоинством квартиры.

Нередко, заработавшись допоздна, она оставалась ночевать тут же. Заканчивался ноябрь. С вечера за окном ещё мозолила глаза надоевшая дождями и слякотью осень, а утром Валерии открылась за безразмерным окном во всю стену чудная картина. За ночь выпал первый обильный снег и превратил заваленный мусором, заброшенный двор в дивную сказку. Лучи солнца окрашивали в легкие акварельные тона поблескивавший, как осыпанный цветным ёлочным блеском, непорочный снег, и превратил облезлые от выхлопных газов деревья в волшебный лес белого безмолвия! Над снежной идиллией птицы со свистом выписывали на голубом атласе неба изысканные узоры. В комнату просочился, подобный детскому дыханию, свежий запах первого снега. Вдали с горки каталась на санках румяная звонкоголосая малышня, а у дороги уже красовалась пышнотелая черноглазая снежная баба, с морковным носом и зелёным ведром набекрень.

Чувственная Валерия обомлела от восторга, как в детской игре «замри», и долго любовалась сияющей картиной в раме окна. Её возвышенное состояние оборвал знакомый настойчивый стук в дверь.

— Да! — с досадой отозвалась Валерия. В ответ жалобно проскрипела и чуть приоткрылась дверь, из-за которой высунулась рука Иосифа с листком бумаги, и с таким же скрипом поспешно затворилась, едва Валерия успела подхватить исписанный листок. Находясь ещё под впечатлением божественной Рождественской сказки, она машинально прочла стихотворение вслух:

ВЫПАЛ первый СНЕГ

грязный снег ночью завалил до краёв
злобно воя отбросы бомжам и собачие будки
похмелиться бредут неспеша гуртом
все бомжи шлюхи шпана проститутки все урки
им деревья угрюмо грозят день и ночь
костылями калек своих высохших веток
cпекулянтка с похмелья ведёт неспеша
на прогулку замурзанных с ног до ушей
своих деток
на деревьях повеситься всем
остаётся дудя в свои задние дудки
чтоб не ждать от судьбы никогда низачто
ни воды ни подачки ни хлеба ни сирой обувки

Никаких знаков препинания, как обычно, Иосиф принципиально не ставил. Стараясь вернуться в настоящее и понять прочитанное, Валерия попыталась перечитать стихи, на что уже не хватило сил! Как-то резко подскочило давление. Стало трудно дышать. Ноги подкашивались. Она с трудом прислонилась к стене. По спине волнами побежал озноб. Сердце заколотилось синкопами, казалось, готовое выпрыгнуть из ушей, гудящих, как тысяча клаксонов. В глазах потемнело.

В состоянии нервного транса Валерия схватила дрожащей рукой подвернувшийся альбом и карандаш и стала быстро, процарапывая бумагу, не отрываясь, писать. Невесть сколько времени промелькнуло, пока стихи непроизвольно изливались на бумагу. Закончив писать, не перечитывая стихотворение, вырвав исписанный лист из альбома, Валерия выбежала на лестничную площадку, громко постучала к Иосифу и протянула листок в приоткрывшуюся дверь, где в сумраке маячила полуголая фигура перепуганного Иосифа. Листок немедленно перекочевал в его дрожащую волосатую руку.

— Вот так и пишите, — выпалила Валерия. — Всё! — и громко захлопнула дверь.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

За моим окном –
благодать сошла,
Диво-дивное,
чудо-чудное!
Будто Ожила
сказка дАвняя,
И приблизила –
детство дальнее,
И укутала
в меха белые,
Драгоценные –
землю стылую!
Чистота вокруг –
первозданная,
И искрится снег
в сотни тысяч солнц.
Закипает кровь,
и бутоны щёк,
С угольками глаз –
расцвели у всех!
Может это лишь
тополиный пух,
Что прикинулся
стужей зимнею?
По колени снег,
cловно я лечу
В голубой простор
тихим облаком…
Я одна — вокруг
мироздание,
А Земля едва –
зарождается,
Наливается
искрой Божьею!
Чтоб восстать из недр
По весне цветком,
Шелестеньем трав,
Густотой дубрав!

Больше они не встречались. Прошло больше года. На расспросы Валерии соседи отвечали, что Иосифа давно увезла «скорая» в «психушку», квартиру опечатали и в ней никто с тех пор не живёт!

То ли в назидание, то ли в отместку, теперь из Валерии стали настойчиво изливаться СТИХИ, в самое неподходящее время, и в самом неподходящем месте, которые будто кто-то диктовал ей, и требовал тотчас записать, дабы они не исчезли бесследно. С тех пор Валерия постоянно носит с собой карандаш и бумагу.Такая вот странная история…