ГОРОД


Малая проза

ГОРОД

«Нигде не чувствуешь так свое одиночество как среди людей»
Т. Ребрик

А ВДРУГ?

Кто-то сказал: «Жить в большом городе – большая жертва».
«Да бросьте», — возразят те, кто сочтет за удачу оказаться в центре огромного мегаполиса. Для них слово «жертва» — наигранное. Для них город – шанс. Не задумываются: Бог не живет в городе.
А город… сверкает неоновыми огнями – огнями надежд на успех, на благополучие, на волшебную любовь, на тот самый случай, который один на тысячу, о котором рассказывают фильмы в центральных кинотеатрах с DDS , о котором написаны тонны книг – веселые картинки, пасьянсом разложенные на прилавках с печатной продукцией. А вдруг?

ЖИЗНЬ — ДЕНЬ

С какого часа город начинается? С утра ли, с ночи ли?
Город живет круглосуточно, дышит прерывисто, бежит без устали. Все в городе движется стремительно: и автомобили, и пешеходы, и наружная реклама одна другую сменяет. Бегущая неоновая строка обещает райские кущи – ты ей не веришь, усмехаешься: «Меня не проведешь!», но нет времени задуматься, натыкаешься – замираешь: «Надо попробовать, не зря рекламируют». А только купишь, новое появляется – не успеваешь! А успеть хочется: за временем, за модой, за тенденцией — за всеми! А как же? Успеть надо. Быстро. Быстро родиться, быстро вырасти, пожить и быстро умереть, без боли – надо успеть заслужить. Бабки-няньки, детский сад, школа, институт, а как без него? Связи – обязательно, работа, деньги. Работы много, денег – не всегда. Семья, дети, дом, дерево… Нет времени на остановку, на паузу, время спрессовано до секунды — только голову повернуть, увидеть, что торопишься не в ту сторону и, ловко сменив траекторию, устремиться в другую, временно правильную – может, повезет?
Автомобили нетерпеливо гудят, подрезают друг друга, с крутого виража устремляются в точку по городским хайвейям.
Бежишь по городу-улицам, опережаешь прохожих: на работу, с работы, на встречи, в больницу, в театр, за ребенком, к любимому, к родителям, на прием… Что там дальше? Что в органайзере? Ведешь автомобиль (эх, вечером успеть бы на сервис), вовремя отвлекаешься от мобильного, вскидываешь глаза, видишь «зеленый», вдавливаешь педаль в пол — оставляешь всех позади.
А иногда бросаешь машину – нет времени в пробках простаивать — и торопишься в метро затолкаться со всеми в вагон, а тот несется по узким подземным туннелям, грохоча колесами. Никто не страдает клаустрофобией? Да что клаустрофобия! Не взорвал бы кто мимоходом, посланческую миссию выполняя и обеспечивая себе безбилетный проход в рай.
Поздно, за окном ночь. Щелк-щелк по пульту телевизора – способ отдыха. Скачешь по программам механически, слушаешь урывками, о своем думаешь: ты уже в дне завтрашнем.
Это твой день, твоя жизнь.
Засыпаешь.

ТИШИНА

Город – он разный…
Город может быть тихим.
Выходишь из подъезда утром – тихо, чисто и свежо — утренняя улыбка ребенка. Проходишь гулко по двору-колодцу – шаги слышны. Уличная кошка беззвучно проскользает черной тенью мимо. Дворник головой кивает: «Доброе утро», — считываешь с губ. Сосед-собачник, ежась, молчаливо покуривает первую сигарету.
Да и днем в городе наступает момент — все звуки замирают: в летнем ли мареве, в зимнем ли снегопаде, в дождливом межсезонье в какую-то минуту воздух насыщается городским шумом, дрожит и, доведя громкость до максимума, застывает в пространстве, как в немом кино – одни титры на рекламных вывесках. Люди открывают рты, как рыбы, губы быстро что-то произносят, потом улыбаются или сердятся на молчаливом городском экране. Все объединено в один безмолвный диалог суетливой жизни.
«Как дела?» — спрашивают губы.
«Дела-дела, суета…», — произносят другие.
«А что не суета?»
«Ты».
Дыхание перехватывает от неожиданности, и кто-то сверху рукой невидимой нажимает кнопку «Пауза» — ты на секунду погружаешься в тишину своего сердца: «Неужели?».
Проходит день, приходит вечер, тишину подлавливаешь ночью. Не спится. Встаешь и проходишь на кухню, заглядываешь в холодильник, открываешь окно, закуриваешь. Город спит. Черные глазницы окон смотрят на тебя равнодушно, им наплевать на твои мысли-тревоги, там в этих окнах-пещерах тебе не помогут – сами запутались. Но вот замечаешь — еще одно окно светится, и там кому-то не до сна. Тоже вслушиваются в тишину, пытаясь жить здесь и сейчас, ни к кому не привязываясь, не рефлексируя – сложно. Свобода есть одиночество.
Эх, куда бы запечатать свои мысли под семь замков и печатей, чтобы остановить свой болтливый беспокойный ум-эго, вечно расставляющий всему оценки «хорошо-плохо». Вот проходит одинокий прохожий – торопится, идет быстро в темноту своего дома, в свою постель, чтобы забыться тревожным сном и войти в следующий день с галочкой «прожито».
Тишину ночи нарушает телефонный звонок, твое сердце сжимается, так долго ты этого ждал – напряжение, доведенное до оцепенения. Нарочито медленно идешь к телефону, словно проверяешь на стойкость звонящего. Но тут понимаешь, что твой телефон молчит, звонок за стеной или с улицы – из окна открытого. Вновь вопросы твои зависают в недрах квартиры, тебе кажется, что ты близок к отчаянию. Но делать нечего – таковы правила, надо довериться жизни. Ты постепенно отпускаешь боль, заворачиваешься с головой в одеяло как в кокон, поджимаешь ноги, закрываешь глаза, делаешь вид, что спишь. Спишь-прячешься до утра без снов и сожалений, цепляясь в душе за своего Бога.
Город – он разный…
Тишина.

НА ИГЛЕ

Город владеет тобой полностью, город — собственник.
«Денёк бы взять, выспаться, — думаешь. – Закрыться, чтоб никого не видеть, не слышать – нет меня. Погрузиться в покой и гармонию…».
Но город – вечный зов, как не прячься у реки в ухоженном доме с васильками на кружевной скатерти, с развевающимися занавесками и родниковой водой в ведре у входа, с ночными запахами влажной земли и мыльного корня, с мотыльками под абажуром над столом на террасе – вечером, с книгой на коленях, в подушках в гамаке… Но как не создавай иллюзию спокойной жизни, для горожанина она искусственна — паутина на истине. Город предательски нарушает магическую тишину вожделенного загорода и как капризная любовница «К ноге!», — командует, требуя сверхурочного свидания в семейный week-end. И как не отключай мобильный, как не закрывай двери и не предавайся медитации, нет тебе покоя: не спрятаться, не скрыться – от себя не убежишь.
И вот ты уже места себе не находишь, словно кто-то зовет тебя голосом насмешливым, уверенным – никуда ты не денешься. «Я быстро: туда и обратно», — говоришь зомбировано, хлопаешь дверцей автомобиля, давишь на газ и с волнением первого свидания летишь в запутанный лабиринт стрессов и разочарований – почему? Нет ответа.
Не можешь жить вне города.
На игле.

ВЫХОЛОЩЕННОСТЬ

Шумный город, спрессованный временем, не терпящий сентиментальностей. Город многоликий, многосудьбинный — смесь взрывоопасная, нет здесь приюта Богу, как бы его не славили.
«Я не здесь!» — пришпилил он записку на клочке бумаги к воротам главного храма и ушел пить чай в одиночестве – среди людей оно чувствуется особенно.
А вокруг горожане и приезжие. Горожане – изящный флакон с ярко-рубиновым содержанием, утаивающий о примесях, — улыбку светскую на лицо натягивают. Приезжие – разноцветная палитра цветов и красок, терпимости и агрессии – с горожанами перемешиваются, жирной линией разделяя свою жизнь на «до» и «после». «Уж десять лет в городе!» — говорит кто-то весело, всеми силами адаптируясь ко всему новомодному.
«Горожане – приезжие» — антагонизм по умолчанию бежит волнами, претензии взаимные, но в мегаполисе выживает сильнейший, дойдя до исступления и человеческое сердце сменив на андроидное – у каждого ведь своя история.
А история общая трансформируется, держится за край черной пропасти, изо всех сил цепляется, дабы не кануть в безвестность, в забвение. Нет, конечно, кто-то ее удерживает, старается, ногами упирается: одни — семейное древо тушью выводят с внуками, другие – предлагают версии, авторские расследования в книго-фильмовых формах, цвета слегка желтоватого. Да и какая разница, какого что цвета? Главное, чтобы хоть что-то от старухи-истории выжило.
А рядом паренек присоседился, не по убеждениям, а так, от голода-одиночества. Выбрит наголо, весь в черном, на ногах ботинки тяжелые на шнуровке, глаза стеклянные, флагом паучьим в воздухе машет, и не один он, а много таких, наполненных национальным самосознанием из-за собственной ущербности.
Корни утеряны.
Выхолощенность.

ЛЮБОВЬ — ОПУСТОШЕНИЕ

Город — всеядный Казанова — дарует свою любовь, не задумываясь. Как и великий любовник, он принимает тебя всякого: умного — глупого, худого и толстого, богатого — бедного, открытого — скрытного, праведника и подлеца. В этом секрет любви: можешь быть всяким – ты будешь принят! И веришь этой иллюзии безоговорочно, как хозяину верит собака, не подозревающая о человеческой подлости. Город манит и завлекает белозубой улыбкой алмазных огней-брекетов, элегантными костюмами от Borrelli с живым гламурным горностаем на плече, разноголосой речью c милой путаницей «с» и «из», очарованием игры в недоступность и благопорядок, искрящимся юмором и снисходительной иронией. Он приглашает тебя на бизнес-ланчи и ужины в модные заведения, где царит приятный гомон, пахнет корицей, теплыми булочками и ароматом от Annick Goutal – Mandragore; где обсуждают одновременно дела и любовь, а за чашкой кофе привычно щелкают по клавишам ноутбука. Город шепчет тебе на ухо сладкие речи — глянцевые истории из «Esquire», «L’Optimum» и «Априори»… Он рисует многоярусные замки успеха и благополучия — искрящийся коктейль: дом в Барвихе, отдых от «Sodis», диплом МВА и саквояжи от Bruno Magli. Он катает тебя на Mini Cabrio, а хочешь «новую концепция мышления» – бери LexusGS!
Но городская любовь – скоротечна. Она лишь насмешка, лицедейская и сценически выверенная.
«Ах, — возразит кто-то, прищуриваясь от сигаретного дыма и попивая Jack Daniels, — если роза теряет красоту, значит, была настоящей. Ничто не вечно под луной, и глупо просить «любви до гроба»! Но еще глупее не наслаждаться этим сейчас!».
Все так. И ты отдаешься этой страсти полностью — страсти, перерастающей в зависимость. Твой город-любовник лишь улыбается, он — вечно юный вампир, дерзкими губами высасывающий все силы и чувства и, всласть насладившись, отбрасывающий твою усталую душу в сторону как кожуру от банана.
Любовь — опустошение.

АСТМА

Город выставляет счета. Всем и всегда – это правило. Ты не веришь цифрам и пальцами закрываешь три последних нуля. Тебе неловко, не выспался, силы на исходе, апельсиновый сок кажется кислым, стакан грязным, кофе растворимым. Оглядываешь свой дом-гнездо, которое так долго и упрямо вьешь. Приглядываешься к тем, с кем спишь и к тем, с кем живешь, и не понимаешь, где ты и кто эти люди. Берешь телефон и набираешь номер – тихо: «друзья превратились в других». Ты покидаешь свой дом, идешь по городу, стремясь подключиться к его кровотоку в надежде себя реанимировать. Но нет, и ему ты уже не нужен. Ночь обнажает язвы, ночь обнажает боль. Ловишь руками пустоту – все кончено: карета превращается в тыкву, а кучер — в крысу. Элегантный костюм плавится и скрючивается на ступеньках подземного перехода в отрепья уличного попрошайки — тот лежит щекой на холодном бетоне, поджав к подбородку коленки, он — эмбрион. Ухоженная рука с маникюром, с Longines на запястье, небрежно бросает на мостовую смятую пачку «Сalume». В робкой надежде на милость, дворняга бездомная, голодная, с отвисшими сосками, незаметно втягивает воздух. Она тоскливо заглядывает в глаза встречным людям, торопливо снующим мимо, пытаясь поймать равноценный взгляд и вычислить возможное количество теплоты. Эти «минуты добытого за день тепла складываются в медленно остывающий час, который ночью греет её одиночество на … крышке канализационного люка». *
Изящный бумажник из крокодиловой кожи с наработанной ловкостью исчезает в рукаве грязной куртки с чужого плеча – семилетний ребенок с лицом падшего ангела виртуальной тенью скрывается в подворотне.
Круглые столики летних террас с язычками свечей и букетами сливочных роз пластилиновыми комками летят в переполненные баки с мусором – пристанище крыс и бомжей. Бегущие неоновые строки, извещающие о Фотобениале и светских тусовках, фейерверически взлетают в воздух мятыми обрывками газет с новостями о погромах скинхедов и убийствах чернокожих студентов. Сквозь «Trans» и «House»-музыку ночных клубов звучит сирена «скорой помощи» и синие мигалки смешиваются с красно-зелеными отсветами ночных заведений. Коктейльное платье от Guchi превращается в полночь в бумажные блестки, бриллианты – в стекляшки, а сама хозяйка с облегчением закрывает глаза от передозы, сжимая в руке как волшебную палочку шприц. Сквозь завораживающие звуки музыкальных хитов рвутся крики о помощи и хрипы отчаяния.
Ты не выдерживаешь, кричишь: «Мне б антиударное сердце, мне б солнцезащитный взгляд…». ** Но крик тонет в ночном небе в грохоте праздничного салюта – день рождение народного фавна!
Город – это боль.

— Почему ты такая грустная?
— Я была у врача…
— Неприятности?
— Нет… но то, что мы с тобой пять лет считали оргазмом, называется астмой.
Астма.

САМ

Но ты не хочешь быть кожурой от банана. Встаешь и идешь. Ключом открываешь дверь дома — возвращение. Тишина, все уже спят, в холле у лестницы горит желтый свет, на кухне оставлен ужин – ждали.
В детскую дверь приоткрыв, ты заново смотришь на чудо — ребенок. Кто он? Надежда или отдельный свой путь? Дальше – спальня: смесь одиночества и запахов ночи, любви и шелка. Нет, не придумал ты эту любовь, тебе повезло, она — здесь, живая и теплая и у нее есть имя. В ней ты черпаешь силы.
Потом ты проходишь в гостиную, залпом глотаешь плеснутый виски в стакан и набираешь номер мобильного – звонишь сам себе.
«Если не я за себя, то кто за меня? Но если я лишь за себя – зачем я?».
Надо найти стержень, чтоб за него зацепиться. Надо не вылететь, не допустить, чтоб центробежная сила вынесла тебя на обочину… со сверкающего диска, стремительно вращающегося.
Ты думаешь: хватит ли сил? Устоишь ли? Сохранишь ли в душе приют своему Богу – твоему единственному собеседнику?
Нет, никто тебе не ответит: ни любимые, ни друзья, ни близкие – только ты сам.
Ты – САМ в своем городе.

* Avigerja «У жилой ноги человека»
** Группа «Високосный год»

0 комментариев

  2. velichko_andrey

    «5» Ольга — Вы лучшая!!! А ваш рейтинг специально занижен по весьма банальным причинам. Микаел — Карену, Карен — Микаелю, скоро подключится Ш-Петросян. Обычно они «ДУРОЧКУ» втроем разыгрывают. С уважением Андрей.

  6. olga_grushevskaya_

    Людмила, рада, что нашли время прочитать мои работы, еще больше рада, что они понравились. Но самое главное то, что просто "забегаете" ко мне в гости — мой "дом" всегда открыт для всех, кто любит вкус жизни.

  7. MANNEGEIM

    "Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
    А сапоги тачать — пирожник!!"
    "НАПИСАТЬ РЕЦЕНЗИЮ"… а как? что писать? Разве что — будто снова я в
    Питере, местами изменившемся до неузнаваемости? Или торопливо топаю по Тель- Авиву? Или — хайфским кручам? А может, там,впереди ,
    порт Турку? А, может, Магадан с его воспетой Высоцким Нагаевской бухтой? А ведь всё это — ГОРОД!

  8. olga_grushevskaya_

    Да, все это наш один большой Город, "городской" нерв и зависимость. Хотя… мой "Город" — более чем субъективный комплекс ощущений. Кто-то из Питера даже воскликнул (после прочтения): Боже, разве можно так жить! — а я и не поняла: для меня это повседневность…
    Спасибо, что написали и нашли время прочитать.

  10. natalya_lange_pegas

    Ольга! С большим интересом вглядываюсь в "ВАШ ГОРОД". Он изменчив, у него много масок, но вы проникаете в его сущность, чувстуете его пульс, точными штрихами мастера рисуете его портрет.Вы психолог и философ, журналист и художник, врачеватель и мудрец! Удачи вам и вдохновения. Спасибо что заглянули на мою страничку, рада вашим профессиональным рецензиям.С уважением.Наталья Ланге(ПЕГАС).

  13. olga_grushevskaya_

    Спасибо, Лидия. Спасибо за Ваши слова… Вы пишете: "Бог может быть собеседником, если место в душе для него находится. А это зависит опять таки от (тех) окружающих человека факторов,…". Знаете, а мне кажется, что окружающие факторы зависят от человека больше, чем он от них, поскольку (как мне видится) именно человек их и создает, и притягивает, а место в душе для Бога, наверное, зависит от состояния этой души — ее восприимчивости и чувствительности. Так мне все это видится.
    Ваша Ольга

  14. olga_grushevskaya_

    Спасибо, Кирилл, я поняла, о чем Вы говорите. Безусловно есть что сказать о своей "городской нише", а вот заглянуть в низший пласт… Я думала об этом, и это мне интересно, но боюсь, что к этому не готова, т.к. это будет взгляд "из вне", а не изнутри, а здесь может быть непонимание или, наоброт, идиаллизация (как это не странным может показаться), ведь ТАМ надо что-то прожить, чтобы не было картиночной костатации.
    Спасибо еще раз,
    Ольга

  20. gureva_tatyana_rutenko_ta

    Очень близко мне по смыслу, к моему рассказу. Беготня, суета, я описала "свои" рецепты выхода из Одиночества города. Приют Богу сложно сохранять.
    Рассказ очень понравился лиричностью, правдивостью Вашего внутреннего мира.

  22. olga_grushevskaya_

    Одна моя близкая подруга из Питера, прочитав, сказала: Ужас! И как так можно жить в ТАКОМ городе? — Ей показалась эта жизнь ужасной… Но мой город получился таким, каким, как я его вижу и каким… люблю. Я не думаю, что ОН плохой — он не плохой, не хороший, но имеющий жесткие законы. В городе много, что цепляет взгляд, и город дает силы жить — заставляет, порой, жить, даже, если ты этого не можешь и не хочешь.
    Но силы жить в том смысле, в котором Вы предполагаете, и силы вдохновляться дает не город, и не деревня, и не микрорайон, а совсем другое — ты сам… со своим мировосприятием. В своем городе.
    Ирина, спасибо за визит, за слова, была рада пообщаться!
    О.

  24. yuliya_arte

    Словами Власенко Ирины Владимировны: "Нет ничего такого особенного, за что цепляется взгляд и что дает тебе силы жить и вдохновляет. Неужели все-таки нет?" Были аналогичные чувства. Но написано очень хорошо — это правда. Стиль изложения сразу напомнил Жванецкого почему-то. Частым употреблением 2-го лица, возможно…

  25. olga_grushevskaya_

    Милая Юля, спасибо, что заглянули и нашли время прочитать. Ирине Власенко я уже попыталась ответить выше, так что повторяться не буду. Что же касается Жванецкого… не знаю, 🙂 Вы первая, кто об этом говорит. Что ж, это похвала, наверное.
    С уважением и теплом,
    О.

  27. romaness

    Первый город на Земле построил Каин, Адам же построил поселок.Посему горожане едут в города затем, чтобы вольготно пожить в этом мире.Меж тем загробный мир и его законы никоим образом не зависит от того, что думает 99 % всего человечества — живущие в мегаполисах либо стремящиеся туда.Единственный слышимый всеми кто сказал об этом -Лао Цзы.но и над ним никто не задумывается.Тем паче — над святыми, просиявшими в России.практически никто из них не жил в городе — знали, аковы ловушки для горожан в вечности. есть у меня о сем — "Ворон". Ну. и что с того. На этом сайте мы можем печатать годами, а народ весь читает "МК" да "Жизнь".Поэтому такая противоестественная судьба у всех. Горожан. "Не выглядывая из окна, можно увидеть Путь неба". Только — в деревне и тиши. Суть.

  28. romaness

    Первый город на Земле построил Каин, Адам же построил поселок.Посему горожане едут в города затем, чтобы вольготно пожить в этом мире.Меж тем загробный мир и его законы никоим образом не зависит от того, что думает 99 % всего человечества — живущие в мегаполисах либо стремящиеся туда.Единственный слышимый всеми кто сказал об этом -Лао Цзы.но и над ним никто не задумывается.Тем паче — над святыми, просиявшими в России.практически никто из них не жил в городе — знали, аковы ловушки для горожан в вечности. есть у меня о сем — "Ворон". Ну. и что с того. На этом сайте мы можем печатать годами, а народ весь читает "МК" да "Жизнь".Поэтому такая противоестественная судьба у всех. Горожан. "Не выглядывая из окна, можно увидеть Путь неба". Только — в деревне и тиши. Суть.

Добавить комментарий

Проза

Город

В этом городе скрыто множество загадок.
В этом городе все молчат, но каждая тень говорит.
В этом городе никому нельзя доверять, но нужно выслушать каждого.
В этом городе невозможно торопиться, но нельзя терять ни секунды.
В этом городе притаилось зло.
Город слеп, но отовсюду смотрят чьи-то глаза.
Город глух, но даже стены в нём имеют уши.
Город неподвижен, но уйти от него нельзя.
Город видит то, чего не видишь ты.
Город слышит то, чего не слышишь ты.
Город знает то, чего не знаешь ты.
Он понимает то, чего не понимаешь ты.
Город мёртв.
И он ожил, чтобы привести своего жителя на дно.
Ты можешь увидеть его границу, но не видишь того, что за ней.
Можно в него войти, но нельзя выйти.
Никто не знает, где стоит этот город.
Никто никогда его не видел, а те, кто видел – молчат о нём.
Вовсе не потому, что они бессердечны.
Наоборот.
Существуют вещи, которые лучше не видеть.
Вопросы, на которые не стоит искать ответа.
Правду, которую лучше не знать.
Этот город растёт и развивается.
И рано или поздно он умирает.
Но он не один.
Есть и другие.
Это вовсе не должны быть дымящиеся руины.
Старые, покинутые дома…
Забранные стальными решётками окна…
Фонари, которые не светят…
Огонь, который не греет…
Слова, ставшие оружием.
Клинки из мыслей и поступков.
Щиты из безразличия.
Доспехи из отстранённости.
Город не спит.
И его куда проще найти, чем забыть.
Загляните себе в душу.
Что вы видите там?
Какой ваш город?

0 комментариев

  1. mila_peltsevalukiya

    Каждый видит, то что даёт ему внутреннее состояние, можно научиться видеть в одном и том же плохое и хорошее, был период в моей жизни когда я ощущуала свой город, как болото так и стих называется .»Рыщу волком в топи зыбкой»

  2. kaschey_bessmertnyiy

    Мой Город… Наверное, он не такой. Я живу в таком мире, и потихоньку этот Город отравляет меня, губя мой мир.
    Да это так… Я не стремился нагнести обстановку — просто походи по Московским улицам, сравнил их с Киевскими и написал… Просто то, что почувствовал.
    А слова… Да, пожалуй, это самое страшное оружие человека.
    Спасибо за рецензию.
    🙂

  3. kaschey_bessmertnyiy

    Да. Но я не писал про город из домов и гаражей.
    Я писал про людей, которые там живут. За всё моё обитание в Зеленограде мне здесь улыбнулись от силы пять человек — а ведь в Киеве даже прохожие друг другу улыбаются…

Добавить комментарий

Фантастика и приключения

Город

«Ты дура, смерть: грозишься людям
Своей бездонной пустотой,
А мы условились, что будем
И за твоею жить чертой!
И за твоею мглой безгласной
Мы здесь, с живыми заодно…»
( А. Твардовский)

« Наши мёртвые нас
Не оставят в беде…»
( В. Высоцкий)

— 1 —
Хлопнула входная дверь.
— Мама, Серёжка с работы пришёл! — радостно закричала Алёнка, выбегая в прихожую.
— Хорошо. Мойте руки и будем ужинать — донеслось из кухни.
— А папа?
— Папа позже придёт. У него сложный случай.
Симона накрыла на стол, подождала, пока дети сядут, и разлила по тарелкам суп.
— Ешьте.
Алёнка не заставила себя упрашивать. А Серёжа не донеся хлеб до рта, замер вдруг, и взгляд у него помрачнел.
— Что ты? — встревожилась Симона.
— У мамы был… Опять кормила меня сырой картошкой… Мёрзлой… И плакала.
Алёнка перестала есть и сочувственно посмотрела на брата. Симона вздохнула.
— Ешьте! — сказала опять и отошла к окну.
В уютном дворе, окружённом трёхэтажными домами, возилась детвора. Симона никак не могла привыкнуть к их странным играм. Играли не в классы и не в войну. Играли в Землю, в Работу, в Освоение.
— И вовсе дети не рождаются! — поучала старшая девочка младшую. — Они появляются! И не обязательно младенчиками. Бывают и совсем взрослые! Вот и у меня появился взрослый сыночек и пошёл он на работу…
Симона встряхнула головой, словно отгоняя наваждение и повернулась к своим:
— Послушайте, пошли в лес! Там ёлочки высадили. Совсем маленькие.
— А папа? — Алёнка вечно тосковала за Анджеем.
— Тебе же сказали: у него сложный случай — ответил Сергей — У нас с тобой обычные и то иногда задерживаемся…
— А какой случай сложный? — чёрные узкие глаза Алёнки от любопытства стали почти круглыми.
— Когда тебе попадётся — узнаешь, — Сергей встал и начал убирать со стола.
Симона задумчиво следила за его ловкими движениями и в который раз отметила, что мальчик так и не поправился. Он слишком неулыбчив для своих двенадцати. Не может забыть двадцать девятый блок и мёрзлую картошку. Слишком часто возвращается туда, к матери. Вспомнила, каким увидела его впервые: скелет обтянутый почти прозрачной кожей, слипшиеся от грязи светлые волосы, и взгляд изподлобья:
— Мне семь лет, я совсем здоровый и могу почти не есть…- проговорил заученно — равнодушно и не поверил, когда она спросила:
— Хочешь, я буду тебе вместо мамы?
Почувствовав взгляд Симоны, Сергей обернулся:
— Собирайтесь, вы же в лес хотели. Когда дома не было Анджея, он чувствовал себя старшим, и Симона безоговорочно признавала это.

— 2 —

В общем, это был не совсем лес. Скорее перелески. Холмы, озёра в низинах, островки деревьев на склонах. Закатное солнце, непривычно маленькое, наполняло их юные кроны розоватым светом. Стелилась под ноги густая трава. А там, за горизонтом, — отступившая пустыня.
— Ой, ромашка! Настоящая! — Алёнка опустилась на колени и осторожно коснулась пальчиками белых лепестков.
— Скоро их тут будет много. Как у нас дома, в Трюхино… — Серёжа присел рядом с Алёнкой.
— И откуда они только взялись, мамочка? Ведь не было же! — удивлённо качала головой Алёнка.
— Кто его знает, девочка, — Симона смотрела в прозрачное небо, на бледные ещё звёзды, просто, наверно, кому-то совсем невмоготу без ромашек стало. Вот они и появились.
— А мы не зевали! Раз — и семена в коробочку! — серьёзно сказал Серёжа. — И всё теперь ромашками засеем.
— Вот бы мне без чего-нибудь невмоготу стало бы! Только я ничего не помню! Ну, ничегошеньки!
— Может, ещё вспомнишь. Так бывает. — Серёжа пожал плечами.
— Не вспомню. Трёхмесячные дети ничего не помнят. Хоть бы чуточку ещё пожить дали, чтоб я какой-нибудь цветочек полюбить успела…
— Хоть чуточку… — повторила зачем-то Симона. — Если бы это было возможно… Мы же ёлочки смотреть пришли! Смотрите, вот же они!
Ёлочки были совсем маленькие. Редко какая выше Алёнки. Трогательно топорщили мягкие иголочки на тоненьких ветках.
— Ой, какие! — пискнула Алёнка. — Пушистенькие, как котёнки!
— «Котята» ! — улыбнувшись, поправила Симона. Девочка даже не услышала:
— Здравствуйте, ёлки! Зачем вам иголки? — запела она странную песенку.
— Разве мы волки вокруг?
— Кто-кто? — переспросил Серёжа.
— Теперь я знаю, какие-такие ёлки. — Не обращала на них внимания Алёнка. — А волки? Непонятно. Поют-поют, а не объясняют!
— Кто поёт?
— Катерина из семнадцатой квартиры. Говорила, что в лесу обязательно волки бегают. Серые и страшные! Что ли, как собаки? А бояться их зачем?
— Да зачем… Не бойся волков, что о четырёх ногах, вздохнула Симона и поправила чёрные блестящие волосы дочки, — бойся тех, что о двух! Правильно я сказала, Серёжа?
— Правильно. Это хорошо, что у нас никаких пока нет.
— А вот станет кому-нибудь без них невмоготу… — звонко начала было Алёнка.
— Тише! Тише — поспешно прервала её Симона. — Лес тишину любит. А волков… не должно у нас быть, понимаешь?
— Понимаю! — прошептала враз притихшая Алёнка.

— 3 —

Анджей сидел в рабочем кресле четвертый час. Пытаясь чем-нибудь помочь, сновали вокруг ассистенты. События явно развивались нештатно.
Объект, штабной офицер Семюэл Блум, реагировал непредвиденным образом. Вернее сказать — никак не реагировал. Не давая себе отдохнуть, Анджей перешёл к воздействию второй степени, а когда не помогло и это…
…Резкий толчок вышиб Семюэла Блума из кресла. Раздался звон разбитого стекла, хруст перекрытий и характерное потрескивание пламени. Блум в ужасе бросился вон из виллы.
Выбравшись на улицу, оглянулся и замер от удивления: горела не его вилла-модерн в предместье Лондона, а какое-то деревянное приземистое сооружение с плоской крышей. И вообще, это была не старая добрая Англия…
По широкой деревенской улице, среди полыхающих хижин, метались полуголые, черноволосые и узкоглазые, обезумевшие от ужаса люди. Плакали дети и гудело пламя.
Бред…
Обдав его жаркой волной, рухнула прогоревшая стена дома из которого он только что выскочил. Всё это было настолько реально, что сердце оборвалось куда-то в желудок. В конце улицы показались солдаты в подозрительно знакомой пятнистой униформе. У одних в руках — автоматы, у других — огнемёты. Они шли не спеша, методично поливая огнём и свинцом всё, попадавшееся на пути: строения и людей бегущих, упавших, раненых, убитых…
Блум покрылся липким потом и бросился бежать. Он расталкивал людей, бегущих ему навстречу, пока не понял, что с другого конца улицы тоже приближалась шеренга солдат. Тогда понял, что не уйти. Кольцо гудящего огня сжималось. Оставшиеся в живых люди, худющие и все на голову ниже Блума, в оцепенении прижимая к себе детей, молча глядели на приближающееся пламя. Оно отражалось в их остекленевших от ужаса глазах.
— Нет… не-е-ет… — тоненько завывал Блум, не в силах отвести глаз от жаркого языка, потянувшегося к нему…

— 4 —

…Блум очнулся. Он всё так же сидел в своём кресле, в своей вилле, перед раскрытым окном, за которым на зелёной площадке жена и дочь играли в мяч.
Лицо горело то ли от загара, то ли от ожога, то ли просто от пережитого ужаса. Резко и больно кольнуло под лопаткой. Опять испугавшись, Блум закричал:
— Флер, Флер!!!
— Пойди, узнай, что ему нужно, — досадливо сказала дочери Флер, бросая на траву ракетку. — Он в последнее время стал просто невыносим.
— В последнее время? Он всегда был таким.
Эжени, крупная стройная блондинка, не спеша отправилась на зов отца. Войдя в кабинет, села на краешек стола напротив него, окинула скептическим взглядом и спокойно спросила:
— Что случилось?
— Что случилось! Ледышка! Отец болен, зовёт, а она спрашивает…
Обида на жену и дочь заполнила Блума. Им было наплевать на него.
— Успокойся, — смягчилась Эжени, — тебе действительно плохо.
Она встала, взяла с полки флакон, накапала в фужер лекарства, долила содовой и подала отцу. — Выпей и не сердись. Что с тобой?
— Сам не пойму… — хотелось пожаловаться, ласковый голос дочери располагал к откровенности. — Я, наверно, схожу с ума… Галлюцинации, что ли…
— И не впервые, да?
— Откуда ты знаешь?
— Не слепая. Вчера за завтраком ты озирался с таким видом, что впору было посылать за психиатром.
— Они стояли по сторонам и так глядели…
— Кто?
— Черномазые.
— И много? — усмехнулась Эжени, взъерошив свои короткие густые волосы.
— Смеёшься… Много! И никто кроме меня их не видел! А они стояли и смотрели на меня…
— А с чего это тебе негры вместо чертей являются?
Блум отвёл глаза. Не объяснять же ей, что в Штатах, где он часто бывает по делам службы, подзабытый многими Ку-Клус-Клан всё ещё не пустой звук. И он тоже приложил кое к чему руку. И не только в Штатах.
— Не знаю…
— Вообще-то, над этим стоит поразмышлять. — Эжени опять села на против и глядела в упор чуть прищуренными глазами. Короткая белая юбка открывала длинные сильные ноги. Блум подумал, что она уже совсем взрослая. И размышлять вот уже научилась…
— О чём ты? Какие размышления? Я ночами спать не могу… и вдруг неожиданно для себя сказал: — Грибы снятся…
— Атомные! Да?
— И это знаешь? — Блум взглянул на дочь с подозрением.
— Мать сказала. Ты во сне говоришь и это похоже на бред.
— Да, Атомные. Настоящих-то, как они растут, я и не видел никогда…
— Вот-вот!
— Что « вот-вот»? Эти дурацкие бомбы взрывались прямо тут, на газоне! он махнул рукой за окно. — А я не успевал в убежище!
— А мы?
— Кто?
— Я, мама, и все другие…
— Не знаю. Вас в этом бредовом сне не было.
— Хорошо, хоть так — усмехнулась Эжени.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А что тебе сегодня привиделось? — ушла от ответа Эжени.
— Какая-то азиатская деревня…
— Её сожгли, а всех жителей — обезвредили! И называлось это « Полдень»! И придумал всё это — ты!
— Это я тоже во сне выболтал? — Блум вцепился в подлокотники, и глаза его налились кровью. — Ты не болен вовсе! — Эжени больше не улыбалась. — Совесть в тебе говорит! Хотя… я никак не могу понять, как она могла у тебя сохраниться? Ты, видно столько всего в своей жизни понатворил…
— Что-о? — разговор принимал неожиданный оборот, и в голосе Блума прозвучала угроза.
— Твои вечные командировки! Твои друзья и подчинённые — мальчики в стиле « командос»! Ну, да! Ты же у нас офицер НАТО!» Ястреб!» Что ты на меня ТАК смотришь?
— Значит, правда.
— Что, правда?
— Бегаешь на собрания пацифистов…
— Да!!! Кошмар верно? «За» и « против» — под одной крышей! И что предпримешь?
— Ничего. Играйте. А война была и будет. Как средство, предохраняющее народы от гниения. И всегда будут люди, которые войну делают.
— Послушай, но ведь это же смерть всем нам?
— А кто сегодня говорит о большой войне? Мы не самоубийцы! Но региональные войны…
— Но идут же сегодня под пресс ракеты!
— Старые! А взамен приходит другое оружие — его, меньше, но оно эффективнее!
— И русские, Они же уходят из Европы!
— Я думаю, они вернутся! Германия всех нас заставит кое о чём вспомнить!
— Ты чудовище! У тебя на всё есть ответ…
— А почему вдруг именно теперь тебя так разобрало, девочка?
— Потому что у меня будет ребёнок, и я хочу, чтобы он, в отличие от тебя, имел дело только с настоящими грибами! И его внуки тоже!
— Какой ребёнок? — опешил Блум.
— Который у меня скоро родится. — Эжени отошла к окну.
— И мать знает?
— Да — ответила Эжени вдруг и странно посмотрела на отца.
— Скажи, а в той компании негров, которую кроме тебя никто не видел, случайно не было парня со шрамом? Чарли Полинга?
Блум вздрогнул, оглядел Эжени с ног до головы и поражённый догадкой, охрипшим голосом спросил:
— От него? Эжени смотрела на него с ненавистью.
— Потаскуха…
— Зато не убийца!
Она ушла, хлопнув дверью. А у Блума снова закружилась голова, и всё поплыло перед глазами. Он зажмурился и крепко потёр их ладонями…

— 5 —

…Ярко светило солнце. Он шёл по тротуару людной улицы.
Далеко по сторонам и впереди от него звенели весёлые голоса. Лица встречных были улыбчивы до тех пор, пока они не замечали нечто странное за его спиной. И тогда в их глазах возникало любопытство, потом удивление, переходящее в ужас.
Люди шарахались в стороны, образуя молчаливый коридор. Недоуменно глядя на обтекавшую его толпу, Блум искал объяснения, вглядываясь в лица. Люди, отпрянув от него, крепко обнимали своих детей и жались друг к другу.
Тогда Блум обернулся.
Никто не шёл по той части тротуара, которой только что касались его ноги. Там нельзя было идти. Асфальт вспухал и трескался, как обожжённая шкура огромного животного. Из трещин сочилась кровь. Она медленно стекала под ноги оцепеневших людей, лужицами скапливалась в углублениях. Над всем этим жужжали большие зелёные мухи. Когда они садились, асфальт вздрагивал, как живой, словно от боли.
Блум отступил, потом ещё и ещё, а за ним оставались кровавые следы. Тяжко забилось сердце. Зашевелились волосы. Затравленно озираясь, он побежал, расталкивая толпу.
За поворотом — поле. Блум бежал по клеверу и оглядывался. За ним тянулся кровавый след, по обочинам его обугливаясь дымилась трава. Земля была живой и ему, Блуму, не было на ней места. Он терзал и жёг её. Блум упал и Земля расступилась под ним, заполняясь густой тёплой жидкостью…

— 6 —

…Анджей открыл глаза и мрачно посмотрел на друзей. Хосе легонько хлопнул его по плечу:
— Что за вид, комарадо! Это была трудная работа, но…
— Ни черта он не понял…
— Ты сделал всё, что мог.
— Это «всё» мне теперь самому сниться будет… Симона звонила?
— Да. Иди, они там тебя заждались.
Анджей встал, потянулся сильным и гибким телом, пару раз присел, разогревая затёкшие мышцы, встряхнул светлой кудрявой головой:
— Алёнку я ему ещё не припомнил! Ну, да утро вечера…
Над Городом сумерки. Широкие улицы-скверы полны людей. Проезжей части нет. Тут ходят пешком, да ещё есть подземка. Лавочки под молодыми деревьями свободны. Люди стоят группами, обсуждая что-то, прохаживаются, играют на спортплощадках. Все молоды и повсюду дети. Кажется, молодым родителям нет до них никакого дела. Только очень внимательный наблюдатель заметит редкий предостерегающий жест или взгляд старшего.
Анджей вспоминал, как бродил по Городу в первые дни. Инстинктивно жался к стенам домов. С трепетом входил в великолепные дворцы, всё ждал, что потребуют деньги. Удивлялся, отсутствию спиртного и сигарет. И всеобщей доступности любых вещей. И очень смущался, когда совсем незнакомые люди обращались к нему, как давние друзья…
Но главное — Работа. Она была главным смыслом существования Города. И, пожалуй, причиной. Вечерами о ней почти не говорили. Но думали непрестанно. Затем теперь и жили.
Дома никого. Анджей набрал индекс Симоны и первое, что увидел на экране инфора — улыбка Серёжи, гладившего еловые лапки. Далеко между ёлками мелькало платьице Алёнки.
— Всё в порядке, скоро вернёмся! — сообщила Симона. — Ужин на столе.
Не спеша принявшись за еду, как всегда вспоминал…

— 7 —

… Как же название той деревушки, возле которой они попали в засаду? Вернее, просто напоролись на фрицев, как последние растяпы.
За день до этого, измученные и изголодавшиеся, они встретили группу маки, возвращавшуюся с задания. И среди них — Симона. Тоненькая. Длинные тёмные волосы затянуты на затылке в тяжёлый узел. Усталые серые глаза, санитарная сумка через плечо. Симона была молчаливой и серьёзной.
Скупо рассказывая о себе, он не спускал с неё глаз. Полтора года в концлагере, побег, скитания в тощих европейских лесах, долгая голодовка — вымотали их до предела. Они уже не шли, а плелись. Командир маки решил завести их по пути в посёлок, где были свои, а забрать, когда эти ходячие скелеты немного окрепнут. Бойцы в отряде всегда нужны.
К деревне они подошли утром. В лесу деловито и звонко галдели птицы. Где-то журчал ручей. День обещал быть солнечным и жарким. Недалеко от кромки леса примостилось десятка полтора чистеньких домишек, утопавших в зелени. Мирно кричали петухи, и полаивали собаки. Гитлеровца, вышедшего из крайней хаты по нужде, они увидели слишком поздно. Зато он увидел их сразу, и расколол тишину истошным:
— Партизаны!
Немцев было много. Они выскакивали из домов и сразу вступали в бой. Анджея ранило в первые же мгновения.
Бежавшая за ним Симона, споткнулась об него, и упала. Вскочила, подхватила под мышки и натужно потащила. Даже после стольких дней голодовки он был слишком тяжёл для неё. Рядом отстреливались товарищи, но для Анджея весь мир вобрало в себя лицо Симоны. Она что-то говорила. С трудом подняв руку, попытался коснуться её губ. Вдруг она ахнула и как-то осторожно, словно боясь причинить раненому боль, легла сверху…
Очнулся Анджей уже в партизанском лагере. Ему рассказали, как хоронили Симону, как тащили его, как выхаживали.
Сам он погиб почти через год. Возвращаясь с задания, попали в засаду, и гнилозубый эсэсовец расстрелял его в упор из автомата. И последним предсмертным видением, ярким, как реальность, была Симона.

— 8 —

Смеркалось. Вернулась из лесу Симона с детьми. Вскарабкалась на колени к Анджею Алёнка, сдержанно оперся о его плечо Сергей. Симона коснулась щеки губами. Он обхватил всех троих, прижал к себе. Алёнка высвободилась и тоже попыталась всех обнять:
— Хорошо, что нас убили, правда? А то мы никогда бы не встретились…
На следующий день после школы, Сергей зашёл в детсад за Алёнкой.
— Как жизнь? — серьёзно осведомился он.
— Ужасно хорошая! Привезли к нам сегодня котят. Ма-а-ахоньких! Они так жалобно пищат: мя-а, мя-а… Лиля Ивановна сказала, что они скоро вырастут. Скорее бы. А то играть с ними плохо, они всё спят.
— Тебе бы только играть. Ухаживать за ними надо. И любить их.
— А я и люблю! И все любят, тоже. Правда, Лиля Ивановна сказала, что если мы их так крепко любить будем, то они и помрут! И что пока она сама за ними ухаживать будет. А мы — смотреть и учиться.
— Правильно. Этому тоже учиться надо.
— А ты в школе сегодня чему научился?
— Да так… Математика, физика… Не понимаю только, зачем. Работать и так можно. Даже ты вот уже работаешь! И получается, да?
— Да. Получается. И почему это « даже»? Мне уже пять лет! А Янеку и Изе из средней группы только по четыре, а они тоже работают. И у них тоже получается.
— Ну вот! И при чём тут математика? И без неё можно.
— Нельзя! Нужно же во всём разобраться! Ты разве домой не хочешь?
— Невозможно это… Ладно, что у тебя сегодня?
— Сон для девочки Евы. А у тебя?
— Перевоплощение. Для одного буржуйского сынка…
Дети шли на Работу.

— 9 —

Еве снился сон.
Она шла по лугу и собирала цветы. На ней было розовое кружевное платье с лентами и бантиками. То которое папа из командировки привёз и которое она больше всего любила. Ветер развевал её золотистые волосы. Было радостно, потому что цветы она рвала для папы. Он их очень любит. И её, Еву, тоже.
Она не заметила, когда и откуда появилась на лугу другая девочка. Лет пяти, худенькая, черноволосая и смуглая. У неё было личико, как у куклы, которую папа привёз из Ханоя. Босиком и в рваном платьице, она шла навстречу Еве.
Ева видела несколько раз на улицах нищих детей, но мама не позволяла подходить к ним. Но иногда мама собирала старые Евины платья и отдавала их в церковь для таких вот детей. Еве не жалко было этих платьев. А детей — жалко…
Девочка подошла к Еве и сказала:
— Какая ты красивая! И весёлая! — она склонила голову к плечу и глядела на Еву с грустным восхищением.
— Я сейчас и тебя развеселю! Хочешь нарядное платье, такое, как у меня? Мне папа много таких купил. Мне не жалко! И мама позволит отдать тебе одно. Хочешь? — она закружилась, показывая какое красивое у неё платье.
— Нет. Не хочу, — почему-то сказала девочка.
— Почему? — удивилась Ева. Девочка молчала в ответ. — Тогда пойдём есть праздничный пудинг! Знаешь, какой вкусный пудинг готовит моя мама? Я попрошу, чтобы тебя к нам пустили.
— Я никогда не ела пудинга… — вздохнула девочка. — А у вас что, праздник?
— Да! У меня день рождения, девять исполнилось. И папа из командировки вернулся. Его так долго не было, что я совсем заскучала!
— У тебя хороший папа?
— Самый лучший! Красивый, весёлый, сильный, добрый и… и… знаешь,как он меня любит? Слушай, а ты что такая грустная? Твоя мама не умеет готовить пудинг, а папа не может купить тебе красивое платье?
— У меня нет мамы. И папы тоже нет, — девочка посмотрела Еве прямо в глаза.
Ева растерялась:
— Как это — нет! Они умерли, да?
— Нет… Их убили.
— Убили!? — ахнула Ева, коснулась ладонями щёк малышки и убрала со лба волосы. — Ой, что это у тебя? — увидела большой шрам над левой бровью.
— А это меня убили…
У Евы перехватило дыхание. Она отступила от девочки и посмотрела почему-то на свои руки.
— Ты хотела сказать — ранили?
— Нет. Меня убили маленькой. Я и ходить ещё не умела.
— Кто?
— Злые люди.
— Но ты же живая! Разве так бывает!?
— Бывает, иногда. Очень редко. Если кто-то очень-очень хочет, чтобы убитые опять стали живыми. Очень-очень! Идём, я что-то покажу тебе. Давай руку.
Только что они были на лугу, а сейчас идут по городу, разрушенному бомбами. По самой середине улицы.
Девочка крепко держала Еву за руку и молчала. Потому что говорить ничего было не нужно. Ева всё видела сама: дымящиеся развалины, трупы женщин и детей на обочинах, застывшие от тоски лица редких прохожих. Тротуары засыпаны обломками стен, битым стеклом, искалеченными вещами. В одном месте у края дороги лежала кукла. Совсем новая, только очень запылённая. Ева хотела её поднять.
— Не бери! — закричала девочка и потянула Еву к себе.
— Почему? — сердце у Евы колотилось быстро-быстро.
— Нельзя! Она может взорваться, потому что это — бомба! Её специально сделали, чтобы дети взрывались.
— Зачем ты меня сюда привела? — вдруг остановилась Ева и вырвала свою руку из руки девочки.
— Чтобы ты увидела…
— Я даже по телевизору такое не смотрю! Мама не разрешает! Мне страшно! Я домой хочу! — заплакала Ева.
— Твой папа на эти дома тоже бомбы бросал. И кукол, чтобы дети взрывались, тоже…
— Неправда! Ничего мой папа не бросал! Ты всё придумала! Придумала! Потому что завидуешь! — зарыдала Ева, оглядываясь по сторонам. — Мама, мама!!!

— 10 —

…Кристина вздрогнула и проснулась.
— Эдди, — тронула мужа за плечо, — ты ничего не слышишь?
— Нет… Я сплю…
— Но ведь Ева плачет! — она встала и побежала в детскую. — Ева, проснись! Что с тобой, девочка?
— Да. Страшное…
— Успокойся. И ничего не бойся. Я рядом. И папа дома. Ложись на бочок. Вот так. И спи. Господи…
Кристина постояла ещё немного, прислушиваясь к дыханию дочери, и вернулась к мужу.
— Ну, что там? — сонно спросил он.
— Да кажется ничего. Приснилось ей что-то.
— Успокоилась?
— Да. Уже спит.

— 11 —

Они опять были на лугу — Ева и эта странная девочка.
— Ты злая! Зачем ты сказала мне? Зачем пришла?
— Прости меня! — девочка вдруг крепко обняла Еву за шею и прижала к себе. — Но ты должна знать! Все дети, у которых папы бросают бомбы, должны знать это! — она отстранилась и заглянула Еве в глаза. — Не плачь! Я же не плачу, — она вытерла Еве слёзы маленькой ладошкой. — А ведь я даже не знаю, есть я на самом деле или нет! А я хочу как ты — в самом деле. И чтобы папа и мама … И пудинг! И чтобы дети никогда не умирали…
Она вдруг заплакала навзрыд, размазывая кулачками слёзы. У Евы сжалось сердце. Она всё простила, обняла девочку, как взрослые обнимают маленьких, и спросила горько, по-бабьи:
— Что же делать-то теперь, а?
— А ты скажи своему папе, чтобы он никогда больше этого не делал! Он ведь тебя любит, ты сама говорила. Вдруг он тебя послушается? Ты ему это много-много раз скажи. Если он не сразу послушается, так может, потом… — успокаиваясь, она глубоко вздохнула и закончила: — А если все дети скажут это своим папам, может, и войны совсем больше не будет. Или хотя бы её на вот столечко меньше станет! — и замолчала. глядя на Еву в ожидании ответа.
Ева посмотрела на её заплаканное лицо и почувствовала себя взрослой и ответственной:
— Хорошо. Я попробую. Я ему всё скажу!

— 12 —

…Отто ещё не совсем проснулся, а Барбара уже прикатила столик с завтраком. Есть совсем не хотелось. Встав с постели, Отто поплёлся в угол с игрушками. С удовольствием расставил в боевом порядке танки и пушки. Одного игрушечного солдатика положил под танк:
— А тебя раздавили, растяпа.
В детскую заглянул отец:
— Воюешь, генерал?
— Воюю! — Отто прострочил его из автомата.
Барбара, увидев это, возмутилась:
— Что вы делаете? Ешьте лучше, а то вам попадёт от матери.
— Не попадёт! Я её застрелю. И тебя тоже! — и снова застрочил из автомата. — Получила?
— Как вам не стыдно! Садитесь есть!
— Да уйди ты! И убери свою отраву! — он толкнул лёгкий столик, и еда опрокинулась на ковёр. От смеха свалился на пол. Барбара, кипя негодованием, всё убрала и вышла.
— Я всё расскажу вашей матери, несносный мальчишка! — сказала с порога.
Отто встал и опять пошёл к игрушкам…

— 13 —

— …Убери танк и подними солдата, — услышал он вдруг тихий голос за спиной.
Обернувшись Отто увидел светловолосого паренька лет двенадцати. Серые, глубоко посаженные глаза его смотрели спокойно-изучающе. Руки в карманах узких джинсовых брюк, расстёгнутые пуговицы голубой рубахи открывали острые ключицы.
— Что-о? — возмущённо протянул Отто. — А ну иди на свою кухню, пока тебя не уволили! — он замахнулся автоматом, но парень перехватил его руку и крепко сжал.
— Я не работаю на твоей вонючей кухне! Подними солдата!
Отто взмок от попыток освободиться.
— Я сейчас позову людей! — прошипел он.
— Подними солдата, а потом зови.
Вырываясь, Отто сделал шаг в сторону, нечаянно пнул ногой злополучный танк, под которым лежал солдатик. Парень отпустил Отто:
— Так-то лучше — сказал он и опять независимо запихнул руки в карманы.
— Теперь и поговорить можно.
— Альберт! — закричал Отто, попятившись к двери. —
Иди сюда! За дверью было тихо. Отто толкнул её, но она оказалась заперта.
А гость ходил по комнате, рассматривал игрушки и что-то насвистывал. Отто понял, что с этим типом придётся разговаривать.
— Чего тебе надо? — примирительно спросил он. — Ты вор?
— Если кто-нибудь из нас вор, так скорее ты — невозмутимо ответил гость.
— Я-а? — задохнулся от возмущения Отто.
— Не вор, так сын вора.
— Это почему? — Отто очень хотелось вцепиться ему в волосы, но он помнил, что парень сильнее.
— Рабочих твой отец обворовывает, потому и миллионер.
— Ты… ты… Убъю! — затопал ногами Отто.
— Вот-вот. Только и можешь. Как твой дед. Сын вора и внук убийцы.
— Мой дед таких, как ты воспитывал! Он начальником лагеря был!
— Воспитывал… Как учитель в школе, да?
— Да!
— Посмотреть хочешь?
— На что?
— На это воспитание.
Отто помедлил с ответом. Какая-то тайна в прошлом деда бесспорно была. Очень уж все переживали, когда речь заходила о войне, переглядывались и на все вопросы Отто отвечали, неправду. Отто всегда знал, если взрослые лгали.
— Кино, что ли, покажешь?
— Нет. На самом деле.
— Врёшь, это невозможно!
— Не веришь? Я сам был в том лагере.
— Врёшь! Сорок лет прошло! Дед совсем старый!
— Я тоже поменьше был…
— Так не бывает…
— Бывает. Иногда.
Отто вдруг поверил. Невероятно, но мальчишка не лгал. Всё можно узнать про деда и про войну.
— Давай, показывай! — решил он рискнуть.
— Хорошо. Смотри и думай.

— 14 —

Барак был длинным и тёмным. Чуть привыкнув к темноте, Отто различил множество худых детей в полосатых одеждах. Дети лежали прямо на голых нарах, тесно прижавшись друг к другу. Барак наполняли вздохи, тихие стоны, шёпот.
Взгляд Отто неожиданно остановился на собственных руках. Они были худыми и грязными. И вообще, это были не его руки. На правой, чуть выше запястья — цифры. Отто попытался стереть их и не смог. Стало страшно и он вскрикнул. Рядом кто-то зашевелился и сел:
— А ну замолчи! — голос был тихим, чуть дрожащим, но в нём что-то такое от чего Отто сразу замолк. — Ты чего? — опять прозвучал голос. В нём сквозила бесконечная усталость.
Отто разглядел говорившего. Мальчик был невероятно худ. На лице одни глаза. Сколько ему лет — сказать невозможно. Отто спросил:
— Ты кто?
— Что с тобой, Серёжа? Свихнулся что ли? Очнись! — всё также тихо ответил мальчик. — И не кричи больше, а то ОНИ придут. Ложись, — он осторожно обнял Отто за шею тоненькими руками, заставил лечь, прижался к нему и замер.
Отто понял, наконец, что он в том самом лагере, вместо того странного мальчика. В дедовом лагере. Это с трудом укладывалось в сознании. Оглушённый происшедшим, он уснул.
На рассвете резко распахнулась дверь барака и детей разбудили громкие крики. Маленькие узники стали медленно подниматься. Сосед Отто зашевелился и тихонько окликнул:
— Вставай, Серёжа, надо вставать!
А он не мог. Не было сил даже на то, чтобы открыть глаза. В животе разрасталась боль.
— Ему бы поесть чего-нибудь… — сказал кто-то рядом.
— А помнишь, ему вчера мама картошку приносила?
— Мама… Хочу к маме…
— Замолчи! Не ной! Думаешь, его маме легко смотреть, как сын…
Чьи-то руки подняли Отто и потащили к выходу.
Даже неяркий свет серого утра больно ударил по глазам. Дети вышли на большую чистую площадь. Сознание Отто раздвоилось. Он смотрел вокруг в изумлении, а Сергей, его глазами, тоскливо и устало. Десятки вопросов возникали у Отто, но он не успевал их задавать, потому что сознание Сергея сразу подсовывало ответ.
Он знал уже, что это та самая «воспитательно-трудовая» колония, которой руководил дед. Он знал теперь, что серое здание слева — «клиника», в которой над детьми проводят страшные опыты.
А здание с трубой справа — крематорий, где их потом сжигают.
Он вдруг с ужасом понял, что высокий щеголеватый офицер с ледяными глазами, при появлении которого в сердцах мальчишек и девчонок возникал ужас, и есть его дед… Он знал теперь всё, что было известно Сергею.
В полубреду вспоминал дорогу, по которой они с матерью и односельчанами пытались уйти от эсэсовцев. Но не успели. Вечером появились самолёты, а потом танки. Когда всё вокруг было изрыто бомбами и усеяно трупами, появились ОНИ с автоматами. Согнали уцелевших, построили в колонну, пригнали на станцию, затолкали в вагоны и привезли сюда.
Сергей умирал. Он бредил, игрушечные танки из детской с методичной жестокостью расстреливали соседскую девчонку Катьку, настоящие автоматчики расстреливали маму, Барбару и самого Отто. Маленький оловянный солдат шёл на него и в его оловянных глазах рос немой укор: зачем давил танком?
Порой он приходил в себя, видел рядом худенького мальчика и маму. Она молча смотрела на него огромными неподвижными глазами и тихонько гладила по руке. Он пытался улыбнуться ей, но не мог.
Потом — пустота…

— 15 —

— Отто, Отто! — Барбара испуганно тормошила его.
Отто открыл глаза и бессмысленно уставился в потолок. Потом медленно поднял руку и посмотрел на запястье. Там бледнели и исчезали цифры. Прибежала испуганная мать. Отстранив её, Отто встал с пола и пошёл к игрушкам. Взял солдатика и посмотрел в его глаза. И понял, что очень хочет посмотреть в глаза деда…

— 16 —
— Я смотрела сегодня работу Алёнки… — Симона тоскливо глядела на Анджея.
— Тебя что-то смутило?
— Эта девочка, Ева, ей пришлось так трудно…
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но ты же не станешь отрицать, что дети, если они берутся за дело, могут сделать больше взрослых. Саманта, например, — Анджей хотел обнять Симону, но она отстранилась.
— Погибла она, погибла! Ты же знаешь. Не слишком ли дорого…
— ОНА не была заложницей. Она была сознательным борцом. Понимала на что идёт и зачем. Это совсем не то, что тревожит тебя.
— Она была ребёнком. А мы взвалили на неё такую ношу. Христос на себя кару за чужие грехи брал…
— Вот она и взяла. И другие тоже. И наш крест не легче. Ты вот совсем извелась.
— Да что я… Послушай, а наши дети. А вдруг они привыкнут учить и не жалеть?
— А что делает сейчас Алёнка?
— Да она лежит лицом к стене с открытыми глазами. Но тогда кто же пожалеет её? Что это такое по отношению к ней?
— Мы с тобой пожалеем. Ты и я. И потом, ты уверена, что она ребёнок?
— Что ты имеешь в виду?
— Там, дома, сейчас кончаются восьмидесятые, так ведь?
— Да.
— В сорок втором, у той деревушки, тебе было двадцать один.
— И что?
— Мне, в сорок третьем, — тридцать. Серёже, в сорок четвёртом — семь. А Алёнке, в семидесятом, — два месяца
— Ты думаешь…
— Я думаю, что мы с тобой тут почти десять лет… Почти с одного времени, а ТАМ ведь прошло больше сорока. Так сколько Серёжке? Двенадцать или под пятьдесят? А Алёнке? Может, всё-таки почти двадцать? А нам с тобой вообще положено бы сгорбиться и ссохнуться, как сморчкам сушёным. А ты у меня всё как девочка! И, чёрт побери, я хочу, чтобы так было бесконечно долго! — Анджей всё же подтащил Симону за руку к себе и обнял.
— Кто его знает, как умирают по настоящему?

— 17 —

— …Ты считаешь, это серьёзно? — крупный, черноволосый, спортивного вида мужчина сел в плетёное кресло и закурил, прижмуривая близко поставленные глаза.
Нахально орущие чайки кружили над террасой, претендуя на остатки завтрака. Собеседник, лысый, толстый, в светлом костюме, швырял в море крошки и задумчиво говорил:
— Для меня серьёзно. Серьёзно всё, что отличается от нормы. А у вас тут, пожалуй, настоящий массовый психоз. Ну-ка, расскажи всё сам. Рапорт-рапортом, а живой рассказ информативнее.
— В общем, я излагал достаточно точно. Но, если тебе нужно, я готов. Всё это началось месяца три назад. Народ у нас, сам знаешь, крепкий. А тут начали приходить парни, в основном рядовые, из тех, что помоложе, с жалобами на плохой сон. Я давал снотворное, и довольно сильное, но они утверждали, что оно не помогает.
— Никакое?
— Никакое. А у нас специфика, сам понимаешь, готовы должны быть в любую минуту. А парни стали срываться. Том и Чарли отказались от выполнения обычного задания. Истерика. Пришлось их изолировать. Барк во время операции сел на землю и отказался стрелять.
— Сколько уже отказников?
— Восемь. И как раз те парни, на которых не подумал бы. Требуют расторжения контракта и не слушают никаких аргументов.
— Без объяснений?
— Без. Объяснения пришлось требовать. Достаточно настойчиво… В общем, выяснилось, что им снятся сны. Очень похожие на реальность. Помнят даже запахи из этих снов. Что важно, сны совершенно однотипные. Детали, разные, но суть одна.
— Какая же?
— Обычно они видят себя во время какой-нибудь операции. В руках автомат, вокруг стрельба, а навстречу — девушка. Естественно, красивая. Идёт прямо на автомат и смотрит прямо в глаза. Начинаются всякие жуткие ощущения: жалость, угрызения совести и прочее. То, что наяву они не испытывали, пожалуй, со времён детства. Потом парень всё-таки стреляет. Девушка, вся в крови, падает и умирает с широко открытыми глазами. А в них — укор. Мол, зачем? Зверь ты или человек? И прочая…
— А детали?
— Девушку описывают по разному. И местность разная.
— Девушка всякий раз другая?
— Именно. То на мать похожа, то на сестрёнку, и так далее. На всех знакомых и близких женщин по очереди. Сны-то многосерийные. С продолжением в следующую ночь. Вернее, повторение, но с другой девушкой.
— А местность?
— Иногда та, где день-два назад была операция. А иногда, и это самое поразительное, та местность, где операция только должна происходить!
— Вы что, сообщаете об этом заранее?
— Мы сами чаще всего не знаем, что будет завтра! — Тогда у них что, предвидение?
— Чёрт его знает… А иногда они видят себя там, где никогда не были и никогда не будут. Вьетнам, например. Или — русская деревушка времен второй мировой…
— А глубже во времени?
— Нет. Первой мировой не зафиксировано.
— А те, которым всё это снилось, но которые не отказывались, как они себя чувствуют?
— Внешне нормально. Но стали молчаливее, больше пьют и всё время будто о чём-то думают.
— Странно.
— Может, космический вирус? Это модно теперь.
— А в снах своих они ничего не пытались изменить? Прямо во время сна?
— Было. Некоторые не стали стрелять сначала во сне. А некоторые пытались вывести девушку из боя. Были и такие, что стреляли, как только она появлялась, чтобы в глаза не глядеть. Но это не помогало.
— Эта… э-э… эпидемия имеет тенденцию к распространению?
— Несомненно.
— Надо ставить базу на карантин.
— А от чего лечить будем?
— От коммунистической пропаганды.
— До такого диагноза я не додумался бы…
— Зря иронизируешь. Явно какое-то наведенное излучение. Может, русские новое оружие испытывают? Ракеты под пресс, противника под гипноз… Кстати, у них были опыты массового гипноза по телевидению! Представляешь, если все стрелять откажутся?
— Ну и что?
— Это же катастрофа! Мир ещё не готов к этому!
— Не знаю… Люди через все континенты цепью за руки стоят. Дети президентам письма пишут. Мать Тереза и к нам приезжала.
— Кто её только пустил сюда!
— А русские сокращают танки…
— Послушай, а тебе, случайно, навязчивые сны не снятся?
— Ты знаешь, и без снов мозги от мыслей пухнут…

— 18 —

Симона спала. Даже во сне лицо её было измученным.
« Господи! — подумал Анджей. — Хоть бы Работа наша людям пригодилась! Иначе зачем всё это…»

— 19 —

Бобка сидел на лавочке возле дома, задумавшись, так, что Серёже пришлось встряхнуть его за плечо.
— Что сидишь, как на похоронах? Пошли в футбол погоняем.
Бобка поднял аккуратно причесанную голову — тёмные волосы на пробор, серьёзные серые глаза под круглыми очками, бледные губы на остром подбородке, — и сказал, как будто продолжал старый разговор:
— А он уже шестнадцать миллионов насчитал!
— Сколько? — не поверил Сергей и присел рядом с другом.
— И это явно ещё не все.
— Может! Он архивариусом стал и у него самая полная картотека. Мы с ним думаем, что было миллионов двадцать-двадцать пять.
— Так это же в два раза больше, чем в лагерях фашистов! Ты в своём уме?
— В своём пока.
— Там фашисты. Это я понимаю. Чего ещё от них ждать? Но мама всегда говорила, что Сталин-отец наш!
— Да… Отец. Он милует, он и карает. Его воля. «Кто любит отца или мать более, нежели меня — не достоин меня…»
— Мать любила его… Вместо бога, выходит.
— Вместо… Он и храмы рушил, чтоб место бога в людских душах занять. И предоставить мёртвым погребать своих мертвецов…
— И сколько же это выходит мертвецов?
— В первую десять, в голодовки пять или шесть, в ГУЛАГе двадцать, во вторую пятьдесят… Это в Европе только. А по миру посчитать? В Китай только загляни. Вот и считай.
— По миллиону в год. И так всё столетие.
— Я понял, Серёжа. Чаша переполнилась. Равновесие нарушилось. И в нашем ужасном мире сдвинулось что-то.
— И чтобы не перевернулось всё верх дном — понадобился противовес, да?
— Да. Компенсация. По законам сохранения. Если в одном мире что-то отсутствует, в другом этого должно быть в избытке.
— У них избыток крови…
— А у нас — любви…

— 20 —

Вечером, когда вся семья собралась на балконе увитом зеленью, Симона тихо сказала:
— У нас будет ещё один ребёнок.
— Сестричка или братик? — спросила Алёнка.
— А ты кого хочешь? — слабо улыбнулась Симона.
— Вообще-то, лучше никого… — помрачнела Алёнка. — Вот если бы ребёночек у тебя просто родился…
— Девочка у нас будет. — Симона словно не заметила слов дочки. Её взгляд был каким-то отрешённым, и Анджей с ужасом вспомнил давешние её слова: «Хочу умереть, по-настоящему»…
— Откуда? — спросил Сергей.
— Из Хиросимы.
Через несколько дней Симона привела невысокую хрупую девочку лет восьми. Она робко переступила порог, сложила ладошки на груди лодочкой и поклонилась.
— Входи, — легонько подтолкнула её Симона. — Теперь это твой дом.
— Идём! — перехватила инициативу Алёнка и потащила девочку в детскую. — Мы с Серёжей покажем тебе игрушки. У нас есть кукла — ну, совсем, как ты, только не такая худая. Но это нечего. Мама Симона тебя откормит. У неё всё такое вкусное получается, что и не хочешь, а ешь. Там у вас, наверно, ничего вкусного делать не умеют, раз ты такая худая.
— ТАМ, это на Земле, да?
— Да.
— А ТУТ? Мне объяснили, но я не очень хорошо поняла.
— Тут не Земля, — сказал Сергей. — Тут нет лесов и две луны.
— А я видела два солнца… Ярко-ярко! А потом — ничего…
Дети переглянулись.
— Ничего! — уверенно сказала Алёнка. — На Земле никто больше не увидит два солнца. Они теперь и сами умные. Да и мы поможем. Не даром же они хотели, чтобы мы жили?
— Да, мы должны им. За любовь и за жизнь, — сказал Серёжа и добавил. — И, нашей связаны порукой, мы вместе знаем чудеса, мы слышим в вечности друг друга и различаем голоса…
— Какие красивые стихи! Это ты сам сочинил? — спросила Алёнка.
— Нет, что ты! Это — Твардовский.
— Он с нами?
— Нет, он умер ТАМ. По-настоящему.
— Это хорошо, — вздохнула Алёнка.
— Почему? — удивилась Еко.
— Ты поймёшь потом, почему, — Алёнка глядела в окно.
— У тебя сейчас такое же лицо, как у твоей мамы, — сказала Еко.
— У нашей мамы, — поправил Сергей. — А какое у неё лицо?
— Такое… будто… будто она совсем не хочет жить.
— Она выбрала себе очень трудную Работу, — тихо сказал Сергей. Наверно, не надо было, чтобы её убивали каждый раз.
— Когда убивают её, значит, не убивают кого-то, кто ещё живёт ТАМ. Она спасает других женщин, которые ещё ни разу не умирали…
— А кто спасёт её?
— Если так, надо запретить, — заволновалась Еко.
— Это невозможно, — Алёнка закрыла глаза.

-21 —

Ещё через два дня Симона не вернулась к ужину. Они сидели вокруг стола на кухне и молча глядели в пустые тарелки. Еко глядела на всех испуганными, непонимающими глазами.
— Мама заболела? — спросила она.
— У нас больше нет мамы, — ответил Анджей.
— Я хочу знать, — медленно заговорила Алёнка, — если мы здесь начнем, наконец, умирать по-настоящему, что это значит, что нам удалось отвернуть беду там, на земле, или…
— Или всё бесполезно, и они начали забывать нас, и пропасть перед ними всё шире, — закончил Сергей.
— Матерь Божья! — закрыл лицо руками Анджей. — Кому всё это нужно?…

Добавить комментарий

Разные стихи (не вошедшие в рубрики)

город

Я ненавижу этот город, словно муж
уставший, шествуя с работы,
мечтает, чтоб включен был в ванной теплый душ,
как средство избавленья от заботы
выслушивать сомнотельных идей поток,
наложенной супругою на ухо;
и, вспоминая длительность своих дорог,
растягивая путь, идет по кругу.

Я ненавижу этот город, как гонец,
неся царю нерадостную новость,
горит желаньем возвращаться во дворец,
рисуя перспективы безголовых
и слишком ясно понимая, что царю
совсем плевать на опыт верной службы.
Летят по ветру деньги, он кричит: «Дарю
тебе, мой мир, как символ платной дружбы».

Я ненавижу этот город, словно сын,
домой идущий среди небоскребов,
напрягши эн своих давно ослабших жил,
осознает нитожность наших кодов,
что в полумертвых хромосомах сохранят
свое «ничто» грядущим поколеньям
и с ДНК, навек хранящейся в камнях,
не попадают ни в одно сравненье.

Я ненавижу этот город, как игрок,
с себя снимая галстук и рубашку,
осознает любви к азарту свой порок
и вспоминает Сашу и Наташку
и их советы не играть больше вовек,
тем самым избегая перспективы
горя. Но на надгробьи пишут «человек»,
а не «машина» — вот вам все мотивы.

я ненавижу этот город, как свой дом
и, не желая быть «своим» пространству,
пытаюсь до предела стиснуть свой объем
и снова снял рубашку, снова галстук,
штаны и пояс бросил на пол за диван,
и в зеркало гляжу на габариты
и быстро одеваюсь, сам себе тиран.
Уж лучше быть, наверное гранитным.

Я ненавижу этот город. Просто я —
лишь плод уставшего воображенья.
И вновь примером может послужить семья,
примером, что развеет все сомненья.
Ведь вряд ли родственникам можно объяснить
свою наклонность думать в форме рифмы.
Мне остается на клочек бумаги лить
свои стихи. И в этом голос нимфы.

Добавить комментарий

Без рубрики

Город.

Гроздью рябины в руках рассыпается осень.

На улице холод и скоро пойдёт первый снег.

А ты всё такой же, ты даже не спросишь

Зачем я брожу в звенящей ночной пустоте.

Здесь те же дома, здесь те же деревья.

Город мой, ты остался таким, как и был.

И только мы, с каждым часом взрослея,

Спешим навсегда удержать былой юности пыл.

Здесь зачем — то приходит на ум,что напрасно

Мы с тобою пытались бежать от любви.

Очень жаль, но мы проворонили счастье,

Что отчаянно билось фонтаном в горячей крови.

Здесь на улице пахнет разлукой и болью.

Жаль, но мы не смогли удержать слишком бурный поток

Грубых слов, что срывались с печалью и злостью

На перекрёстке широких и мокрых дорог.

Но всё быстро прошло и в душе не осталось сомнений.

Год за годом на дно оседает покой.

Но так иногда, хоть на пару мгновений,

Хочется снова быть девочкой с длинной косой.

Гроздью рябины в руках рассыпается осень.

На улице холод и скоро пойдёт первый снег.

А ты всё такой же, ты даже не спросишь,

Зачем я брожу в звенящей ночной пустоте.

0 комментариев

  1. Lora_Aizen

    Глыбы слов разбросанных и чистых
    Мерный хаос в мерной пустоте
    Лучше быть тогда уж гармонистом
    Чтобы знать: зачем всё это мне…

    Здравствуйте Елена. Давно не заходила. хотелось узнать что-нибудь новенькое. Удачи из лучших побуждений.

Добавить комментарий

Просто о жизни

Город

В этом городе скрыто множество загадок.
В этом городе все молчат, но каждая тень говорит.
В этом городе никому нельзя доверять, но нужно выслушать каждого.
В этом городе невозможно торопиться, но нельзя терять ни секунды.
В этом городе притаилось зло.
Город слеп, но отовсюду смотрят чьи-то глаза.
Город глух, но даже стены в нём имеют уши.
Город неподвижен, но уйти от него нельзя.
Город видит то, чего не видишь ты.
Город слышит то, чего не слышишь ты.
Город знает то, чего не знаешь ты.
Он понимает то, чего не понимаешь ты.
Город мёртв.
И он ожил, чтобы привести своего жителя на дно.
Ты можешь увидеть его границу, но не видишь того, что за ней.
Можно в него войти, но нельзя выйти.
Никто не знает, где стоит этот город.
Никто никогда его не видел, а те, кто видел – молчат о нём.
Вовсе не потому, что они бессердечны.
Наоборот.
Существуют вещи, которые лучше не видеть.
Вопросы, на которые не стоит искать ответа.
Правду, которую лучше не знать.
Этот город растёт и развивается.
И рано или поздно он умирает.
Но он не один.
Есть и другие.
Это вовсе не должны быть дымящиеся руины.
Старые, покинутые дома…
Забранные стальными решётками окна…
Фонари, которые не светят…
Огонь, который не греет…
Слова, ставшие оружием.
Клинки из мыслей и поступков.
Щиты из безразличия.
Доспехи из отстранённости.
Город не спит.
И его куда проще найти, чем забыть.
Загляните себе в душу.
Что вы видите там?
Какой ваш город?

0 комментариев

  1. alekto

    Браво!
    Ты как всегда поражаешь оригинальностью своих мыслей. Надеюсь, не в последний раз!
    С уважением,
    🙂
    P.S. Это особенно красиво — «Клинки из мыслей и поступков.
    Щиты из безразличия.
    Доспехи из отстранённости».

Добавить комментарий

Фантастика

город

Город отравленных просьб,
Город обманутых мачт,
Город, где всё уже врозь,
Город – не место для встреч.

Жизни – разбитые льды,
Жизни – растаявший шаг.
Мне быть хоть каплю воды,
Город, мой преданный враг.

Мост заболел высотой,
Перила все в копоти лжи.
Можно убить красотой,
Спрятанной во тьме паранджи.

Город – наследье вождей,
Город – руин восхожденье.
Мне бы в ладони дождей –
кожей впитать наслажденье.

Город – людская мольба,
С кровью смешавшийся плач.
Город – как чья-то судьба,
Город, ты царь и палач.

Нищих лохмотья укрой
Туманом своих отражений.
Город, ты дрожь и покой,
История прошлых сражений.

А под землёю тела –
Победные и побеждённые.
Мне бы хоть каплю тепла
От солнца освобождённую.

Мне бы вселенский яд
Из сердца звезды выпить,
Последний предсмертный взгляд
Из глади зеркал выбить.

Вернуть свой потерянный трон
И вновь восседать гордо.
Царей узнают без корон.
Не место для жизни – город.

Отравленных жалоб и просьб,
Город забытых вопросов,
Город, где всё уже врозь.
Город, который я бросил.

Добавить комментарий

Любовно-сентиментальная проза

Город

Мой город пуст без тебя. Он затих и сгорбился как человек, покорившийся судьбе. Ветер метет пыль по его тротуарам и все, даже золото листьев присыпано пеплом. Пеплом прошлого. Настоящее корчится от боли и чернеет, выгорая огнем воспоминаний. А будущего у нас нет. Тысячи километров ты путала следы безвестными полустанками, истоптанными вокзалами, сотнями воздушных ям отрекалась от меня…
Балтийский ветер ерошит твои волосы, и город, пленивший тебя, глядится в твои глаза, цвета неба и моря. А вечером, усталая, ты возвращаешься к тому, кто придумал тебе горсть ласковых прозвищ. И ты, ненавидя приторные ласковости, покорно откликаешься на «зайку». Позволяют ли тебе погружаться в книжку во время ужина, позволяют ли молчать часами в обнимку с монитором? Помнишь ли ты о роскоши прогулок в одиночестве? Трудно наступать на горло собственной песне, не правда ли, мой маленький садист…
Младенцы, требуя внимания родителей, напоминают о себе криком. Ты, желая любви, причиняешь боль.
Вспоминай… Ты решила, что с нами на море поедет твоя бывшая и попросила оплатить ее билет. Я лишь кивнула, скрывая ресницами растерянность. Иного ты и не ожидала. Я видела, как по-хозяйски она кладет руку на твою талию, пыталась сглотнуть комок, прочно застрявший в горле, и прятала царапающую тревогу в складках резиновой улыбки.
Тем летом море было лишено запаха, но я упивалась запахом твоего, нагретого солнцем тела, море было лишено вкуса, а я до сих пор чувствую на губах соль твоих слез. В твоих глазах плескалось истинное море – переменчивое, грозовое, манящее.
Зажмуриваюсь, и память листает слайды:
Солнце слепит так ярко, что не хочется открывать глаза. Лежа на боку, прищуриваясь, разглядываю тебя, блаженно отдающуюся солнечным лучам.
Мне кажется, ты — часть прохладного моря, душистой травы, горячей гальки. Ты так естественна, что натянуть на тебя купальник — значило бы совершить насилие, словно окольцевать птицу.
Ты — само средоточие жизни, проявление высшего акта творчества:
миллионы лет шумело море, ветер волновал травы и поднимал в воздух крикливых чаек — все это для того, чтобы в ямке загорелой шеи билась тонкая голубая жилка, вздрагивали веки от легкого прикосновения к твоему бедру,
чтобы однажды я смогла почувствовать вкус и легкую шершавость твоих горячих губ…
Вспоминай… Тебе нравилось балансировать на краю, искусно возбуждая ревность любовницы бывшей, и ни на шаг не отпуская меня, такую покорную и тяжело болеющую тобой. Однажды Бывшая позвала тебя париться, и ты зачем-то потащила меня. Я упорствовала, придумывала отговорки, была измученна и хотела одного – чтобы ты определилась. Но ты — вдохновенный режиссер, в планы которого никак не входил срыв виртуозно продуманного спектакля. Жарко, сижу в предбаннике, и меня трясет от ненависти и бессилия изменить ситуацию. Тяну время — мне хочется забиться в уголок и не входить туда, откуда доносится звон тазиков и смех. Потом, из клубов пара появляешься ты, взъерошенная и злая, хватаешь за руку и втягиваешь за собой. И вот я стою, судорожно сжимая на груди простыню, а ты ласково и настойчиво разжимаешь мне пальцы. Бывшая, продолжая мылить бок, зло коситься на меня — ее тоже не радует мое появление. Наконец, ты побеждаешь мою ладонь и отступаешь на шаг – теперь мы обе перед тобой – обнаженные, жаждущие твоей любви и ненавидящие друг друга. Вот он – задуманный тобою финал: твой взгляд равнодушно скользит по мыльному прошлому и с гордостью собственника упирается в меня. Я тону в твоих глазах, но мне неловко: твой взгляд бесстыже стекает по мне, и я почти физически чувствую твои ласки: касаешься груди, скатываешься к бедру… Предательски слабеют ноги…
— Дзын-нь!!! – тазик с грохотом падает на пол, и я вздрагиваю.
Бывшая отвернулась к стене, торопливо смывая мыльные лишаи. Слышны сдавленные всхлипы. Бесспорно, мой любимый садист, ты добилась задуманного, напомнив ей о каждой складке ее ленивого тела, о кляксах родимых пятен, невидных до сегодняшнего дня, о тех особенностях строения, коим так умиляется любящий, но непременно цепляется злобный взгляд недруга.
Наваждение прошло, и я ощутила себя племенной кобылой, которой восхищаются, разглядывая зубы и дуя в глаза.
Выбежала, теряя на ходу вещи, и встретила полночь в отдаленной бухте, жалея себя, тебя, и даже мыльную Бывшую.
Оставшуюся неделю отдыха ты не прикасалась ко мне. Мои руки безвольно висели вдоль тела, забыв тепло твоих прикосновений, губы, измученные жаждой поцелуев, обуглились и потрескались. Редкие мгновения счастья растворялись в чернилах сумерек, когда я забиралась в нашу палатку, жалась к тебе бездомным щенком, и ты позволяла класть голову на твое плечо.
Ты намеренно избегала разговоров о нас, а я не настаивала, боясь услышать худшее. Ты сказала это два дня спустя, наваливаясь на меня всем телом в тряском автобусе, петляющем по свившимся улочкам морского города. Весь вечер перед тем ты была необычайно задумчива и, вскрывая бутылку за бутылкой, надеялась потушить пивом что-то горячее и злое внутри себя.
— Знаешь, Соня, Оксана опять воспылала, поэтому давай подождем… — твои слова душно пахли пивом. Я задыхалась тем, что рвалось с языка:
— С чем подождем? Отложим любовь, как стирку, до выходных?!
Твои губы, такие желанные, произносили мой приговор, и я втягивалась в свой широкий свитер как улитка в дом.
О следующей ночи мой бредивший мозг сохранил лишь обрывочные воспоминания. Мое мутное отражение на липкой поверхности стола, умноженное стеклянной анфиладой чего-то недопитого, бархат дивана, не пускающий встать. Шепот подруги, назойливый, как жужжание мухи:
— А еще я видела, как твоя Вик целовалась с ней на пляже… На, запей, запей, нельзя же так — тут рюмки, как стаканы… Не отмахивайся, пойми, она тобой играет…
— Хватит, пойдем танцевать.
И вот я уже на скользком танцполе, где, в попытках удержать равновесие, сдираю рубаху с развеселого гея. Кажется, он совсем не прочь раздеться.
И снова я вдавлена в бархат дивана поцелуями подруги, которая пользуется уступчивостью моих губ в надежде изменить профиль наших отношений.
Наконец, заключительный аккорд: сидим, прильнув к увядшему гею, а тот, смахивая слезу холеной рукой, повествует о сложностях отношений с молодым своим избранником. История до того трогательная, и водки выпито так много, что мы уже рыдаем в три ручья, сквозь всхлипы подбадривая друг друга словами утешения.
А дальше был подзатыльник такой силы, что я разбила губу об угол стола. Помню, успела только удивиться, увидев твое разъяренное лицо: «Странно, ведь между нами все кончено?» Но вот на встречной полосе замелькали недоуменные лица – это ты волочишь меня по коридору за шиворот, как котенка. Пытаюсь встать на ноги, но мой автопилот, узнав, что я на буксире, с облегчением удалился спать. Ты что-то кричишь не чувствуя, как по щекам катятся злые слезы, а я проваливаюсь… Проваливаюсь в темноту.
— Никогда больше так не делай, — внушаешь ты несколько дней спустя, и голос звучит глухо оттого, что лицом прижимаешься к моей груди, — Не убегай, я всегда должна быть в курсе, где ты. В детстве так уходила мама, и я не знала, вернется ли она вновь.
— Вик, любишь меня? – когда произносишь шепотом, не слышно, как дрожит голос.
Ты отстранилась.
— Любовь это ответственность. Не уверенна, что готова к ней… — я дернулась и ты сдавила мне плечо – Но ты нужна мне, рыжая, нужна, понимаешь?!
Ты почти кричишь, а я испытываю облегчение оттого, что в темноте не видно моего лица.
Кому-то любовь напоминает распустившийся бутон, кого-то она греет, как ласковое солнце, моя — похожа на наждак, с кровью сдирающий все лишнее. Движение – и мой эгоизм слезает лохмотьями, движение – и крошится панцирь самолюбия. У меня остаются лишь руки для объятий, голос, чтобы звать любовь по имени и губы, оставляющие на твоем теле влажные дорожки.
Ты непредсказуема и опасна, ты равнодушна и колюча, а у меня не осталось даже кожи, затягивающей язвы уколов.
Вспоминай… Мы должны встретиться, но ближе к вечеру раздается звонок. Ты говоришь кратко, без предисловий:
— Со, сегодня не увидимся, я пропадаю на три дня и не задавай вопросов, – это голос женщины, забывшей, что я была в ее объятьях, забывшей, что звала меня малышом, голос, в миг, разорвавший все, что нас связывало.
Я мямлю что-то невразумительное, а в трубке уже слышатся гудки. Три дня ожидания. 72 часа сумасшедших гипотез, одна фантастичнее другой. Кто-то столкнулся с тобой в кафе, подруга видела тебя с мужчиной. Ты подбежала к ней и орала, что убьешь, если расскажет мне. Ты была пьяна. Мне рассказывали всё — кто способен удержаться от соблазна раскрыть глаза ближнему? А я снова и снова терзаю твой номер. Почти плевать на ревность, только б убедиться, что ты в порядке.
Вспоминай… Слежу за твоими пальцами, ласкающими клавиатуру – точные, нежные прикосновения, способные довести до исступления обнаженную, жаждущую плоть… Но сейчас они влюблены в мертвый пластик. Твоя ладонь гладит бока мыши, а я жалею, что это не моя рука. Час за часом, вечер за вечером электронный идол отнимает тебя у меня.
Пытаюсь вклиниться в твои объятья с монитором, и голос твой вскипает раздражением:
— Отстань, ты совсем как твоя маман, с ее истеричной жаждой внимания, а я не обязана подстраиваться под твои желания. Или принимай меня такой, какая есть, или… — почувствовав мою панику, замолкаешь и треплешь по голове, — не отвлекай, малыш, лучше тащи чего-нибудь пожевать.
— Гав! Хочешь, я принесу тебе тапочки, строгий, но справедливый хозяин? – пудрю обиду улыбкой.
— Ага, и пожрать, сообразительный песик, — напоминаешь ты, влипая в компьютер, а я брожу по комнатам, и пыль твоего жилища грустно тянется за мной хвостом.
А ужинаешь ты книгой – слепо шаришь по столу ладонью, хватая все подряд. Наверное, гадко заедать яичницу медом, но Прайчетт перестраивает твои вкусовые рецепторы так, что, пожалуй, ты способна сжевать даже сигарету. Нас разделяет шорох страниц, но это не беда, я уже привыкла по каплям слизывать твои ласки, к тому же одиночество рядом с тобой блаженней во сто крат пустоты моего дома.
Пытаюсь читать. Утомленный мозг вздыхает в унисон с философской обреченностью автора, рождая яркие зрительные образы… Теплое крыльцо, взгляд, устремленный в пыльный горизонт, и под рукой лохматая морда собаки. А где-то в задних комнатах обретается еще один параноик, пьет пиво, и мы не разговариваем уже два дня. Хочется скрыться в этом безвременье и забыть о том, что рано или поздно я тебя потеряю. Страшно. Но это потом, а пока длится сегодня, и я тихонько любуюсь твоим профилем.
Той ночью мне снился сон. Размоченный дождем двор. Разбитая детская площадка. В грязи умирает котенок. Он слабо пищит, пытаясь встать. Склоняюсь над ним, в надежде спасти. Сзади подходишь ты, подошвой ботинка ломаешь ему позвоночник и орешь мне в лицо:
— Тебе нравится видеть его боль? На что ему твоя никчемная жалость?! – у твоих губ суровые складки и мне кажется, что следующий хребет будет мой.
— Считаешь меня такой жестокой? – у тебя встревоженные глаза. Мой сон тебя расстроил. – Сонь, кажется, ты меня боишься.
— Вик, пока у тебя нет тяжелых ботинок, а у меня больных котят – ничто не помешает нашему счастью, – лгу я, добавляя мысленно:
«Боюсь, Вик, боюсь до одури, но это как с хищником – охота не начнется, пока не покажешь свой страх».
Знаешь, как умирает любовь? Все происходит неожиданно банально. Антураж из прощальных поцелуев и разорванных вен, вздыхая, оставляем малолетним, себе — запертые двери и вежливое: «Прости, так вышло».
Субботнее утро ноября. Солнце не по сезону приветливо пялится в окна и я, с чашечкой кофе в руке, чувствую себя неприлично счастливой. Мое тело все в полукружьях твоих губ: «Я помечу тебя, как собственность», — сказала ты, и я улыбаюсь воспоминанию и рыжему апельсину на блюдце.
Мобила проснулась и попросилась в руки. «Та-ак, что у нас там? Смс от Вик!» Запиваю приятные мурашки глотком кофе – утром моя любимая особенно нежна и я растягиваю удовольствие.
Читаю. Глаза пробегают строки еще и еще, а в костяной коробке черепа бьется непонимание. Кофе грязной лужей у ног, в ней захлебывается надежда, но я еще не верю…
— Не вижу смысла в наших отношениях, давай расстанемся.
В этом вся ты – больно и без объяснений. Голос увезли на скорой, за меня говорит большой палец.
— Почему, Вик? Ты вправду хочешь этого?
Секунды каплями долбят раковину и их настойчивость сводит с ума.
В каких лабиринтах электронных кишок заблудился сгусток твоего ответа? Наконец, мобила хмуро выплевывает:
— У нас нет будущего, я устала.
«Нет будущего» – говоришь ты, и воздух сбивается комьями;
«Нет будущего» – и кровь склеивает вены;
«Нет» – и секунды высыхают, не долетев;
«Нет» – и мое время уползает умирать.
Я выжигаю легкие сигаретами, прижавшись затылком к дрожащему холодильнику.
— Не молчи, — требует мобила.
Мой палец слепо тычется в клавиши, не находя букв.
«Ты испытываешь меня на прочность, Вик? Рвешь позвонки моей любви, удивляясь, что не слышно хруста»?
— Ответь хоть что-нибудь, – мигает экран.
«Ты хочешь чувствовать, удушье моего одиночества? Желаешь видеть агонию моих дней»?
Безмолвие сизыми слоями укрывает меня, а твои буквы затеяли веселую возню:
— Ну, скажи, что я веду себя как ребенок, скажи, что веду себя глупо.
Мое сердце – не песочница для детских игр, и я решаюсь:
— Отпускаю тебя. Ты этого хотела? Прости, мне нечего добавить.
— Зато я не отпускаю тебя! – твой голос, врываясь в реальность, играет без правил.
— Завтра, все завтра, — шепчу я. У меня уже не осталось сил что-либо понимать.
А сегодня давлюсь раскрошившейся пробкой, глотая вино из горлышка. Жирафы в телике идут на водопой, а я вспоминаю, как пила из твоих губ. Сегодня приходит друг и гладит меня по голове, а я вяло отмахиваюсь от его поцелуев. Сегодня я пишу краской на стене спальни твое имя. «Вик» — поверх ромашек и одуванчиков. «Вик» — и красное капает на подушку. «Вик» — и друг хлопает дверью, пообещав сдать меня в психушку.
Завтра все-таки наступает. Твой звонок дырявит череп. Шарю рукой и нахожу под подушкой тапочки. Моя крыша задумала побег? Занятно. А тебе, похоже, понравилось играть в детский сад:
— Со, я боюсь идти к тебе. Ты очень будешь меня ругать? – на том конце виновато шмыгают носом.
А вам пришло бы в голову ругать ураган, разметавший ваш дом?
А выяснять отношения с морем, утопившим ваш «Титаник»?
Отвечаю обидное и злость твоего голоса выпускает когти.
— Жди. — цедишь ты, и я гадаю, в каком обличье появишься теперь.
Ожидание – гнусная штука. К исходу часа я вновь истрепанный веник. Входишь, настороженно ловя реакцию. Сграбастываешь в охапку то, что от меня осталось и облегченно вздыхаешь, чувствуя, что по-прежнему твоя.
— На меня находит, — хрипловато выдыхают твои губы, касаясь моего виска, — Прости.
Я зарываюсь носом в расстегнутый ворот твоей рубахи, прижимаюсь к теплому и понимаю, что не в силах сейчас выяснять и доказывать. Вот так бы вжиматься в тебя столетия, не шевелясь и ни о чем ни думая.
Разрывая тесноту моих рук, встряхиваешься, и шагаешь к дивану.
— Сержусь на тебя, малыш. Легко же ты отказываешься от своих чувств, – досада скребет твой голос, а меня неожиданность обвинения вгоняет в ступор.
— Послушай, Вик, любовь не репа к обеду, чтобы от нее отказаться, – пытаясь совладать с подступившей истерикой, крепко затягиваюсь сигаретой, — Полагаю, ты достаточно взрослый человек, чтобы понимать, чем шутишь.
— Ага, ты полагаешь, и потому оставляешь меня биться головой о стену, вместо того, чтобы поддержать…
Я мучительно искала слова, надеясь победить абсурдность разговора, а зрачки моих глаз уже захлебывались солью. Пряча судороги лица в складках ладоней, я думала о том, что ты никогда не будешь принимать всерьез мою боль. Ты прервалась на полуслове, встала и потянула меня на диван. Я ежилась от твоих прикосновений – казалось, твои руки превратились в чужаков. Поймав мое отчаяние теплом своих губ, ты медленно и нежно плавила айсберг отчуждения, заставляя меня по капле растворяться в тебе. Крик боли и стон наслаждения так похожи… Я почти умирала, ты давала мне передышку и заставляла умирать вновь. Твой шепот стал моим сознанием, твои прикосновения моей реальностью и запах твоей кожи моим кислородом.
— Обожаю сводить тебя с ума… — ты перекатываешься на бок, нарушая иллюзию единства. Нечто, мелькнувшее в твоих глазах – меня отрезвляет. Ресницы прячут улыбку победителя. Все опять произошло так, как ты рассчитала.
Глянув на часы, хмуришься, сгребаешь с пола одежду, поешь что-то маршевое в ванной и, глотнув кофе, кидаешь с порога: «До завтра!» Я захлопываю дверь, насмерть душу в ванной кран, кидаюсь в разворошенное чрево постели и шепчу: «Это — конец!»
Я, конечно же, ошиблась: невозможно в раз отречься от всего, что стало частью твоих жил и крови. У нас впереди оставались еще четыре месяца. Любовь не умерла. Скорее, ты лишила ее точки опоры, как камень на краю пропасти. Шутя, раскачивала его, забыв, что я болезненно боюсь высоты.
Я была обречена упасть, но никогда не предполагала, что сама ускорю развязку.
Дни истекали секундами. Зима была достаточно мирной. Она грелась теплом твоего дыхания, замирая бессильным снегом у окон твоего дома.
Мы проводили много времени вместе, но не было уверенности, нужно ли это тебе? Мы молчали часами, гуляя или погрузившись в чтение. Ты – перечитывая любимого Губермана, я – неважно что, лишь бы не докучать.
Я почти смирилась с участью мебели, вспылив лишь однажды. Помню, зарывалась в подушку, а ты, стоя надо мной, участливо советовала обраться к психологу, дабы разобраться с моей гипертрофированной жаждой внимания.
Но это было не столь важно, ведь еще оставалось твое теплое одеяло и объятья, оставалось любимое кресло в баре, кружка с пивной пенкой и твое плечо, которое так приятно чувствовать затылком.
Я тешила себя ожиданием чудесных перемен. Вдруг случится что-то – и ты оценишь меня, поймешь, что без меня – никак.
И чудо грянуло. Однажды вечером твои буквы сообщили: «Со, я очень соскучилась. Кажется, я тебя люблю». Я сидела, пытаясь справится с дрожью в пальцах и бешеным ритмом сердца. Господи, как я ждала этих слов! Мое отражение в зеркале сияло мокрыми глазами и захлебывалось от счастья.
Мне хотелось услышать это еще раз, и я переспросила: «Вик, ты уверена?»
«Нет», — ответила ты минут через двадцать, когда я блаженствовала в ванной.
«Нет» — и теперь я глотала уже мыльную воду.
«Нет» — и камень сорвался в пропасть.
Все, что было потом – уже не имело значения.
Это было падение.
Следующим вечером ты мерила шагами комнату, и доступно объясняла, что любовь есть ответственность, к которой надо подходить разумно. Что ты уже почти, но еще не совсем. А меня терзал призрак надежды, вырванной с мясом оттуда, где не зарастет.
Расставались больно. Ты молила дать шанс, твердила, что любишь. Впервые я была уверена, что это правда, но рвала наши сердца, не в силах остановить инерцию падения.

На стене дома, за окном троллейбуса, кто-то написал красным «Вик» и я не могу отвести взгляда.
— Думаешь о ней? – спрашивает тот, чье кольцо на моем пальце.
— Нет, — отвечаю, пряча глаза, и молюсь, чтобы это когда-нибудь стало правдой.
Мой город пуст без тебя.

Сентябрь, 2004

Добавить комментарий

Проза

Город

Мой город пуст без тебя. Он затих и сгорбился как человек, покорившийся судьбе. Ветер метет пыль по его тротуарам и все, даже золото листьев присыпано пеплом. Пеплом прошлого. Настоящее корчится от боли и чернеет, выгорая огнем воспоминаний. А будущего у нас нет. Тысячи километров ты путала следы безвестными полустанками, истоптанными вокзалами, сотнями воздушных ям отрекалась от меня…
Балтийский ветер ерошит твои волосы, и город, пленивший тебя, глядится в твои глаза, цвета неба и моря. А вечером, усталая, ты возвращаешься к тому, кто придумал тебе горсть ласковых прозвищ. И ты, ненавидя приторные ласковости, покорно откликаешься на «зайку». Позволяют ли тебе погружаться в книжку во время ужина, позволяют ли молчать часами в обнимку с монитором? Помнишь ли ты о роскоши прогулок в одиночестве? Трудно наступать на горло собственной песне, не правда ли, мой маленький садист…
Младенцы, требуя внимания родителей, напоминают о себе криком. Ты, желая любви, причиняешь боль.
Вспоминай… Ты решила, что с нами на море поедет твоя бывшая и попросила оплатить ее билет. Я лишь кивнула, скрывая ресницами растерянность. Иного ты и не ожидала. Я видела, как по-хозяйски она кладет руку на твою талию, пыталась сглотнуть комок, прочно застрявший в горле, и прятала царапающую тревогу в складках резиновой улыбки.
Тем летом море было лишено запаха, но я упивалась запахом твоего, нагретого солнцем тела, море было лишено вкуса, а я до сих пор чувствую на губах соль твоих слез. В твоих глазах плескалось истинное море – переменчивое, грозовое, манящее.
Зажмуриваюсь, и память листает слайды:
Солнце слепит так ярко, что не хочется открывать глаза. Лежа на боку, прищуриваясь, разглядываю тебя, блаженно отдающуюся солнечным лучам.
Мне кажется, ты — часть прохладного моря, душистой травы, горячей гальки. Ты так естественна, что натянуть на тебя купальник — значило бы совершить насилие, словно окольцевать птицу.
Ты — само средоточие жизни, проявление высшего акта творчества:
миллионы лет шумело море, ветер волновал травы и поднимал в воздух крикливых чаек — все это для того, чтобы в ямке загорелой шеи билась тонкая голубая жилка, вздрагивали веки от легкого прикосновения к твоему бедру,
чтобы однажды я смогла почувствовать вкус и легкую шершавость твоих горячих губ…
Вспоминай… Тебе нравилось балансировать на краю, искусно возбуждая ревность любовницы бывшей, и ни на шаг не отпуская меня, такую покорную и тяжело болеющую тобой. Однажды Бывшая позвала тебя париться, и ты зачем-то потащила меня. Я упорствовала, придумывала отговорки, была измученна и хотела одного – чтобы ты определилась. Но ты — вдохновенный режиссер, в планы которого никак не входил срыв виртуозно продуманного спектакля. Жарко, сижу в предбаннике, и меня трясет от ненависти и бессилия изменить ситуацию. Тяну время — мне хочется забиться в уголок и не входить туда, откуда доносится звон тазиков и смех. Потом, из клубов пара появляешься ты, взъерошенная и злая, хватаешь за руку и втягиваешь за собой. И вот я стою, судорожно сжимая на груди простыню, а ты ласково и настойчиво разжимаешь мне пальцы. Бывшая, продолжая мылить бок, зло коситься на меня — ее тоже не радует мое появление. Наконец, ты побеждаешь мою ладонь и отступаешь на шаг – теперь мы обе перед тобой – обнаженные, жаждущие твоей любви и ненавидящие друг друга. Вот он – задуманный тобою финал: твой взгляд равнодушно скользит по мыльному прошлому и с гордостью собственника упирается в меня. Я тону в твоих глазах, но мне неловко: твой взгляд бесстыже стекает по мне, и я почти физически чувствую твои ласки: касаешься груди, скатываешься к бедру… Предательски слабеют ноги…
— Дзын-нь!!! – тазик с грохотом падает на пол, и я вздрагиваю.
Бывшая отвернулась к стене, торопливо смывая мыльные лишаи. Слышны сдавленные всхлипы. Бесспорно, мой любимый садист, ты добилась задуманного, напомнив ей о каждой складке ее ленивого тела, о кляксах родимых пятен, невидных до сегодняшнего дня, о тех особенностях строения, коим так умиляется любящий, но непременно цепляется злобный взгляд недруга.
Наваждение прошло, и я ощутила себя племенной кобылой, которой восхищаются, разглядывая зубы и дуя в глаза.
Выбежала, теряя на ходу вещи, и встретила полночь в отдаленной бухте, жалея себя, тебя, и даже мыльную Бывшую.
Оставшуюся неделю отдыха ты не прикасалась ко мне. Мои руки безвольно висели вдоль тела, забыв тепло твоих прикосновений, губы, измученные жаждой поцелуев, обуглились и потрескались. Редкие мгновения счастья растворялись в чернилах сумерек, когда я забиралась в нашу палатку, жалась к тебе бездомным щенком, и ты позволяла класть голову на твое плечо.
Ты намеренно избегала разговоров о нас, а я не настаивала, боясь услышать худшее. Ты сказала это два дня спустя, наваливаясь на меня всем телом в тряском автобусе, петляющем по свившимся улочкам морского города. Весь вечер перед тем ты была необычайно задумчива и, вскрывая бутылку за бутылкой, надеялась потушить пивом что-то горячее и злое внутри себя.
— Знаешь, Соня, Оксана опять воспылала, поэтому давай подождем… — твои слова душно пахли пивом. Я задыхалась тем, что рвалось с языка:
— С чем подождем? Отложим любовь, как стирку, до выходных?!
Твои губы, такие желанные, произносили мой приговор, и я втягивалась в свой широкий свитер как улитка в дом.
О следующей ночи мой бредивший мозг сохранил лишь обрывочные воспоминания. Мое мутное отражение на липкой поверхности стола, умноженное стеклянной анфиладой чего-то недопитого, бархат дивана, не пускающий встать. Шепот подруги, назойливый, как жужжание мухи:
— А еще я видела, как твоя Вик целовалась с ней на пляже… На, запей, запей, нельзя же так — тут рюмки, как стаканы… Не отмахивайся, пойми, она тобой играет…
— Хватит, пойдем танцевать.
И вот я уже на скользком танцполе, где, в попытках удержать равновесие, сдираю рубаху с развеселого гея. Кажется, он совсем не прочь раздеться.
И снова я вдавлена в бархат дивана поцелуями подруги, которая пользуется уступчивостью моих губ в надежде изменить профиль наших отношений.
Наконец, заключительный аккорд: сидим, прильнув к увядшему гею, а тот, смахивая слезу холеной рукой, повествует о сложностях отношений с молодым своим избранником. История до того трогательная, и водки выпито так много, что мы уже рыдаем в три ручья, сквозь всхлипы подбадривая друг друга словами утешения.
А дальше был подзатыльник такой силы, что я разбила губу об угол стола. Помню, успела только удивиться, увидев твое разъяренное лицо: «Странно, ведь между нами все кончено?» Но вот на встречной полосе замелькали недоуменные лица – это ты волочишь меня по коридору за шиворот, как котенка. Пытаюсь встать на ноги, но мой автопилот, узнав, что я на буксире, с облегчением удалился спать. Ты что-то кричишь не чувствуя, как по щекам катятся злые слезы, а я проваливаюсь… Проваливаюсь в темноту.
— Никогда больше так не делай, — внушаешь ты несколько дней спустя, и голос звучит глухо оттого, что лицом прижимаешься к моей груди, — Не убегай, я всегда должна быть в курсе, где ты. В детстве так уходила мама, и я не знала, вернется ли она вновь.
— Вик, любишь меня? – когда произносишь шепотом, не слышно, как дрожит голос.
Ты отстранилась.
— Любовь это ответственность. Не уверенна, что готова к ней… — я дернулась и ты сдавила мне плечо – Но ты нужна мне, рыжая, нужна, понимаешь?!
Ты почти кричишь, а я испытываю облегчение оттого, что в темноте не видно моего лица.
Кому-то любовь напоминает распустившийся бутон, кого-то она греет, как ласковое солнце, моя — похожа на наждак, с кровью сдирающий все лишнее. Движение – и мой эгоизм слезает лохмотьями, движение – и крошится панцирь самолюбия. У меня остаются лишь руки для объятий, голос, чтобы звать любовь по имени и губы, оставляющие на твоем теле влажные дорожки.
Ты непредсказуема и опасна, ты равнодушна и колюча, а у меня не осталось даже кожи, затягивающей язвы уколов.
Вспоминай… Мы должны встретиться, но ближе к вечеру раздается звонок. Ты говоришь кратко, без предисловий:
— Со, сегодня не увидимся, я пропадаю на три дня и не задавай вопросов, – это голос женщины, забывшей, что я была в ее объятьях, забывшей, что звала меня малышом, голос, в миг, разорвавший все, что нас связывало.
Я мямлю что-то невразумительное, а в трубке уже слышатся гудки. Три дня ожидания. 72 часа сумасшедших гипотез, одна фантастичнее другой. Кто-то столкнулся с тобой в кафе, подруга видела тебя с мужчиной. Ты подбежала к ней и орала, что убьешь, если расскажет мне. Ты была пьяна. Мне рассказывали всё — кто способен удержаться от соблазна раскрыть глаза ближнему? А я снова и снова терзаю твой номер. Почти плевать на ревность, только б убедиться, что ты в порядке.
Вспоминай… Слежу за твоими пальцами, ласкающими клавиатуру – точные, нежные прикосновения, способные довести до исступления обнаженную, жаждущую плоть… Но сейчас они влюблены в мертвый пластик. Твоя ладонь гладит бока мыши, а я жалею, что это не моя рука. Час за часом, вечер за вечером электронный идол отнимает тебя у меня.
Пытаюсь вклиниться в твои объятья с монитором, и голос твой вскипает раздражением:
— Отстань, ты совсем как твоя маман, с ее истеричной жаждой внимания, а я не обязана подстраиваться под твои желания. Или принимай меня такой, какая есть, или… — почувствовав мою панику, замолкаешь и треплешь по голове, — не отвлекай, малыш, лучше тащи чего-нибудь пожевать.
— Гав! Хочешь, я принесу тебе тапочки, строгий, но справедливый хозяин? – пудрю обиду улыбкой.
— Ага, и пожрать, сообразительный песик, — напоминаешь ты, влипая в компьютер, а я брожу по комнатам, и пыль твоего жилища грустно тянется за мной хвостом.
А ужинаешь ты книгой – слепо шаришь по столу ладонью, хватая все подряд. Наверное, гадко заедать яичницу медом, но Прайчетт перестраивает твои вкусовые рецепторы так, что, пожалуй, ты способна сжевать даже сигарету. Нас разделяет шорох страниц, но это не беда, я уже привыкла по каплям слизывать твои ласки, к тому же одиночество рядом с тобой блаженней во сто крат пустоты моего дома.
Пытаюсь читать. Утомленный мозг вздыхает в унисон с философской обреченностью автора, рождая яркие зрительные образы… Теплое крыльцо, взгляд, устремленный в пыльный горизонт, и под рукой лохматая морда собаки. А где-то в задних комнатах обретается еще один параноик, пьет пиво, и мы не разговариваем уже два дня. Хочется скрыться в этом безвременье и забыть о том, что рано или поздно я тебя потеряю. Страшно. Но это потом, а пока длится сегодня, и я тихонько любуюсь твоим профилем.
Той ночью мне снился сон. Размоченный дождем двор. Разбитая детская площадка. В грязи умирает котенок. Он слабо пищит, пытаясь встать. Склоняюсь над ним, в надежде спасти. Сзади подходишь ты, подошвой ботинка ломаешь ему позвоночник и орешь мне в лицо:
— Тебе нравится видеть его боль? На что ему твоя никчемная жалость?! – у твоих губ суровые складки и мне кажется, что следующий хребет будет мой.
— Считаешь меня такой жестокой? – у тебя встревоженные глаза. Мой сон тебя расстроил. – Сонь, кажется, ты меня боишься.
— Вик, пока у тебя нет тяжелых ботинок, а у меня больных котят – ничто не помешает нашему счастью, – лгу я, добавляя мысленно:
«Боюсь, Вик, боюсь до одури, но это как с хищником – охота не начнется, пока не покажешь свой страх».
Знаешь, как умирает любовь? Все происходит неожиданно банально. Антураж из прощальных поцелуев и разорванных вен, вздыхая, оставляем малолетним, себе — запертые двери и вежливое: «Прости, так вышло».
Субботнее утро ноября. Солнце не по сезону приветливо пялится в окна и я, с чашечкой кофе в руке, чувствую себя неприлично счастливой. Мое тело все в полукружьях твоих губ: «Я помечу тебя, как собственность», — сказала ты, и я улыбаюсь воспоминанию и рыжему апельсину на блюдце.
Мобила проснулась и попросилась в руки. «Та-ак, что у нас там? Смс от Вик!» Запиваю приятные мурашки глотком кофе – утром моя любимая особенно нежна и я растягиваю удовольствие.
Читаю. Глаза пробегают строки еще и еще, а в костяной коробке черепа бьется непонимание. Кофе грязной лужей у ног, в ней захлебывается надежда, но я еще не верю…
— Не вижу смысла в наших отношениях, давай расстанемся.
В этом вся ты – больно и без объяснений. Голос увезли на скорой, за меня говорит большой палец.
— Почему, Вик? Ты вправду хочешь этого?
Секунды каплями долбят раковину и их настойчивость сводит с ума.
В каких лабиринтах электронных кишок заблудился сгусток твоего ответа? Наконец, мобила хмуро выплевывает:
— У нас нет будущего, я устала.
«Нет будущего» – говоришь ты, и воздух сбивается комьями;
«Нет будущего» – и кровь склеивает вены;
«Нет» – и секунды высыхают, не долетев;
«Нет» – и мое время уползает умирать.
Я выжигаю легкие сигаретами, прижавшись затылком к дрожащему холодильнику.
— Не молчи, — требует мобила.
Мой палец слепо тычется в клавиши, не находя букв.
«Ты испытываешь меня на прочность, Вик? Рвешь позвонки моей любви, удивляясь, что не слышно хруста»?
— Ответь хоть что-нибудь, – мигает экран.
«Ты хочешь чувствовать, удушье моего одиночества? Желаешь видеть агонию моих дней»?
Безмолвие сизыми слоями укрывает меня, а твои буквы затеяли веселую возню:
— Ну, скажи, что я веду себя как ребенок, скажи, что веду себя глупо.
Мое сердце – не песочница для детских игр, и я решаюсь:
— Отпускаю тебя. Ты этого хотела? Прости, мне нечего добавить.
— Зато я не отпускаю тебя! – твой голос, врываясь в реальность, играет без правил.
— Завтра, все завтра, — шепчу я. У меня уже не осталось сил что-либо понимать.
А сегодня давлюсь раскрошившейся пробкой, глотая вино из горлышка. Жирафы в телике идут на водопой, а я вспоминаю, как пила из твоих губ. Сегодня приходит друг и гладит меня по голове, а я вяло отмахиваюсь от его поцелуев. Сегодня я пишу краской на стене спальни твое имя. «Вик» — поверх ромашек и одуванчиков. «Вик» — и красное капает на подушку. «Вик» — и друг хлопает дверью, пообещав сдать меня в психушку.
Завтра все-таки наступает. Твой звонок дырявит череп. Шарю рукой и нахожу под подушкой тапочки. Моя крыша задумала побег? Занятно. А тебе, похоже, понравилось играть в детский сад:
— Со, я боюсь идти к тебе. Ты очень будешь меня ругать? – на том конце виновато шмыгают носом.
А вам пришло бы в голову ругать ураган, разметавший ваш дом?
А выяснять отношения с морем, утопившим ваш «Титаник»?
Отвечаю обидное и злость твоего голоса выпускает когти.
— Жди. — цедишь ты, и я гадаю, в каком обличье появишься теперь.
Ожидание – гнусная штука. К исходу часа я вновь истрепанный веник. Входишь, настороженно ловя реакцию. Сграбастываешь в охапку то, что от меня осталось и облегченно вздыхаешь, чувствуя, что по-прежнему твоя.
— На меня находит, — хрипловато выдыхают твои губы, касаясь моего виска, — Прости.
Я зарываюсь носом в расстегнутый ворот твоей рубахи, прижимаюсь к теплому и понимаю, что не в силах сейчас выяснять и доказывать. Вот так бы вжиматься в тебя столетия, не шевелясь и ни о чем ни думая.
Разрывая тесноту моих рук, встряхиваешься, и шагаешь к дивану.
— Сержусь на тебя, малыш. Легко же ты отказываешься от своих чувств, – досада скребет твой голос, а меня неожиданность обвинения вгоняет в ступор.
— Послушай, Вик, любовь не репа к обеду, чтобы от нее отказаться, – пытаясь совладать с подступившей истерикой, крепко затягиваюсь сигаретой, — Полагаю, ты достаточно взрослый человек, чтобы понимать, чем шутишь.
— Ага, ты полагаешь, и потому оставляешь меня биться головой о стену, вместо того, чтобы поддержать…
Я мучительно искала слова, надеясь победить абсурдность разговора, а зрачки моих глаз уже захлебывались солью. Пряча судороги лица в складках ладоней, я думала о том, что ты никогда не будешь принимать всерьез мою боль. Ты прервалась на полуслове, встала и потянула меня на диван. Я ежилась от твоих прикосновений – казалось, твои руки превратились в чужаков. Поймав мое отчаяние теплом своих губ, ты медленно и нежно плавила айсберг отчуждения, заставляя меня по капле растворяться в тебе. Крик боли и стон наслаждения так похожи… Я почти умирала, ты давала мне передышку и заставляла умирать вновь. Твой шепот стал моим сознанием, твои прикосновения моей реальностью и запах твоей кожи моим кислородом.
— Обожаю сводить тебя с ума… — ты перекатываешься на бок, нарушая иллюзию единства. Нечто, мелькнувшее в твоих глазах – меня отрезвляет. Ресницы прячут улыбку победителя. Все опять произошло так, как ты рассчитала.
Глянув на часы, хмуришься, сгребаешь с пола одежду, поешь что-то маршевое в ванной и, глотнув кофе, кидаешь с порога: «До завтра!» Я захлопываю дверь, насмерть душу в ванной кран, кидаюсь в разворошенное чрево постели и шепчу: «Это — конец!»
Я, конечно же, ошиблась: невозможно в раз отречься от всего, что стало частью твоих жил и крови. У нас впереди оставались еще четыре месяца. Любовь не умерла. Скорее, ты лишила ее точки опоры, как камень на краю пропасти. Шутя, раскачивала его, забыв, что я болезненно боюсь высоты.
Я была обречена упасть, но никогда не предполагала, что сама ускорю развязку.
Дни истекали секундами. Зима была достаточно мирной. Она грелась теплом твоего дыхания, замирая бессильным снегом у окон твоего дома.
Мы проводили много времени вместе, но не было уверенности, нужно ли это тебе? Мы молчали часами, гуляя или погрузившись в чтение. Ты – перечитывая любимого Губермана, я – неважно что, лишь бы не докучать.
Я почти смирилась с участью мебели, вспылив лишь однажды. Помню, зарывалась в подушку, а ты, стоя надо мной, участливо советовала обраться к психологу, дабы разобраться с моей гипертрофированной жаждой внимания.
Но это было не столь важно, ведь еще оставалось твое теплое одеяло и объятья, оставалось любимое кресло в баре, кружка с пивной пенкой и твое плечо, которое так приятно чувствовать затылком.
Я тешила себя ожиданием чудесных перемен. Вдруг случится что-то – и ты оценишь меня, поймешь, что без меня – никак.
И чудо грянуло. Однажды вечером твои буквы сообщили: «Со, я очень соскучилась. Кажется, я тебя люблю». Я сидела, пытаясь справится с дрожью в пальцах и бешеным ритмом сердца. Господи, как я ждала этих слов! Мое отражение в зеркале сияло мокрыми глазами и захлебывалось от счастья.
Мне хотелось услышать это еще раз, и я переспросила: «Вик, ты уверена?»
«Нет», — ответила ты минут через двадцать, когда я блаженствовала в ванной.
«Нет» — и теперь я глотала уже мыльную воду.
«Нет» — и камень сорвался в пропасть.
Все, что было потом – уже не имело значения.
Это было падение.
Следующим вечером ты мерила шагами комнату, и доступно объясняла, что любовь есть ответственность, к которой надо подходить разумно. Что ты уже почти, но еще не совсем. А меня терзал призрак надежды, вырванной с мясом оттуда, где не зарастет.
Расставались больно. Ты молила дать шанс, твердила, что любишь. Впервые я была уверена, что это правда, но рвала наши сердца, не в силах остановить инерцию падения.

На стене дома, за окном троллейбуса, кто-то написал красным «Вик» и я не могу отвести взгляда.
— Думаешь о ней? – спрашивает тот, чье кольцо на моем пальце.
— Нет, — отвечаю, пряча глаза, и молюсь, чтобы это когда-нибудь стало правдой.
Мой город пуст без тебя.

Сентябрь, 2004

Добавить комментарий

Очерки, эссе

Город

«Дождик вновь объединил
Небо, землю и меня».
«Но ничего я не хочу,
Кроме одного – упасть в траву.
Упасть в траву!
Упасть в траву…»

Это слова из песни одной моей знакомой по имени ОльгА (с ударением на последний слог). ОльгА пела ее под гитару на чудесном живописном озере Негарь (в Рязанской области). Негарь – удивительное по красоте озеро. Его вода торфяная: когда из нее выходишь, на тебе остается слой темного торфа. Смотря в воду у самого берега, видишь, что она красная. Но стоит взглянуть чуть вдаль на это же самое озеро, как отметишь его необычайную синеву. Одна вода – и то контрастна по отношению к самой себе. Прибавить зеленый лес вокруг и светло-желтый песок берега – получается очень изобразительно. Скажете, что водоем, деревья и берег – всегда красиво? Не всегда. Например, Луховицкие озера. Они очень фотогеничные: на фотографии выходят лучше, чем по жизни. В действительности, в Луховицких карьерах какая-то блеклая вода, лес вокруг озера не таит в себе загадки. Вот лес у Негаря (или Негари – трудно сказать, какого рода и склонения это существительное) – этакий величественный хранитель Вечности. Как говорит еще один человек, регулярно приезжающий на Негарь: «Все, кто хоть раз был на Негари, «подсаживаются» на него, как на наркотик, и уже не могут в дальнейшем сюда не ездить». Истинная правда.
Так вот, ОльгА пела «Упасть в траву» на берегу Негари. По ассоциации с этой песней в голову пришла группа «Рада и терновник» с похожими, если не мыслями, то выражениями:
Руками разгребать траву,
Идти вперед дорогой сна,
Услышать, где бредет весна,
И жить, и грезить наяву…

У ОльгИ тоже где-то рифмуется «траву – наяву»:
…Стало все равно
То, что раньше было наяву.
Но ничего я не хочу,
Кроме одного – упасть в траву.

А у группы «Мельница» есть целая песня «Дорога сна»:

По дороге сна…
Пришпорь коня,
здесь трава сверкнула сталью.
Кровью алый цвет на конце клинка.

«Оговариваюсь: стихи привожу на память, могу ошибиться в деталях и вообще не пытаюсь этим крохотным очерком очертить» всех этих, безусловно, талантливых людей.
Естественно, эти стихотворения ни в коем случае не являются плагиатом друг друга. Примечательно, что многие люди независимо друг от друга придумывают одинаковые поэтические выражения, сочетания, фразы. Поначалу это удивляло. Так, прочитав стихотворение одного из своих друзей:
Мы бежим годами, веками
По улицам, площадям,
Омывая дорогу слезами,
Подавая руку друзьям.

Обгоняя время, бежим мы,
Сжигая мосты за собой,
Сметая леса и равнины,
Побеждая любой ценой, —

я обнаружила, что у меня есть стихотворение, сходное по настроению, стихотворному размеру и даже по фразам:

…Кто знал, что будет все зря,
Но оставлял родительский дом

И шел, не сгибая колен,
Под светом бессонной луны…

И веря, что в сказку придет,
Сжигал за собой все мосты,
Оставляя память да прах,
Да горечь в ослепших глазах.

Стихотворение Сани написано в 2001 году, моё – в 2002. Нам было по 16 лет. Мы друг друга тогда не читали, то есть на меня Санино творчество еще не влияло. Но откуда эта похожесть? Наверно, просто люди одного поколения, в принципе, мыслят по стандартам своей эпохи.
Вернемся к «упасть в траву». Милан Кундера с его романом «Бессмертие»:
«Когда она (главная героиня) лежала сегодня в траве и в нее проникало монотонное пение реки, уносившей из нее ее «я», грязь ее «я», она сливалась с этим изначальным бытием, явленным в голосе уплывающего времени и в голубизне окоема; теперь она знает, что нет ничего прекраснее.
(…) Жить – в этом нет никакого счастья. Жить: нести свое больное «я» по миру.
Но быть, быть – это счастье. Быть: обратиться в водоем, в каменный бассейн, в который, словно теплый дождь, ниспадает Вселенная».
А вслед за Кундерой – и произведение одной девушки по имени Мария:
«…Мы слились воедино с лесом…
Всякие разные любопытные бабочки и стрекозы сплетничают и играют, дятлы познают азы перестукивания…
Трава не приминается у нас под ногами, птицы не разлетаются в страхе, ветки деревьев не ломаются от наших неуклюжих движений.
(…) Мы – хранители леса.
Люди Неба, Воздуха и Ветра – люди ночи.
Люди Земли, Тишины и Солнца – люди дня».
Мария – знакомая одного из знакомых моей одногруппницы, и этот текст попал ко мне через десятые руки. Не знаю, имею ли право его цитировать. Очень надеюсь, что Мария, которую я ни разу не видела, не обидится.
А это Евгения Пронина – моя подруга Женька:
«Лес мхом порос и ландышем,
притихли глухари и, кажется,
скоро вырубят.
Но я по-прежнему здесь гуляю.
***
Яблони цветут розовым.

Легко задохнуться
от свежести утра, когда
золото на голубом – майское небо.
***
Еще гуще трава,
когда не один в ней тонешь…
***
голубизна неба
свежесть чувств
Тепло летом на траве лежать!
Раскину руки… »

Как видно, единения с природой очень не хватает людям 20-21 века. Когда цивилизация еще не показала себя во всей красе, люди воспевали ее. Маяковский: «В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь». Бесчисленные творения научных фантастов, прогнозировавших «машину времени» и прочие технические новшества. Многие попадали в точку. Например, Рэй Брэдбери предугадал появление плейера. Помните, в «451 по Фаренгейту» жена главного героя все время слушает всякую фигню через наушники?
А сейчас, когда от НТП некуда деваться, люди ринулись воспевать природу-матушку. Наверно, это правильно. Только это и остается.
Несколько лет назад и я, лежа в траве, смотрела в бескрайнее небо. Потом, повернув голову вбок, наблюдала за жуками, муравьями, поднимающимися по стеблям цветов. И приобреталось ощущение, что я вмещаю в себя все, чем окружена: траву, небо, муравьев и прочую живность, пруд… Во мне весь мир. Я – весь мир. Каждый человек – это весь мир.
А этим летом… Я тоже легла в траву, и через минут пять почувствовала, что мне надо чего-то другого. Чего? Заглянув вглубь себя, я была неприятно поражена: меня тянуло к городскому шуму. Хотелось в редакцию – набирать на компьютере какие-то статьи, по большому счету, не приносящие обществу пользы, бегать по учреждениям – собирать материал для этих самых статей, пить пиво, кофе, даже простую некипяченую воду в центре города, у памятника какому-нибудь корифею отечественной науки. Слушать ночные пьяные вопли молодежных тусовок, присоединяться к ним, записывать номера телефонов новых знакомых и никогда по ним не звонить. Зачем тогда записывать? Просто так – дань дружелюбию.
Красоты не должно быть много, иначе она теряет свою ценность. То же самое можно сказать и о природе. А у костра все усиленно говорили о том, какое классное озеро – Негарь. Я с ними соглашалась. Кстати, чистосердечно. Дело было не в том, что я разлюбила природу. Я ценила ее по-прежнему. Только мне стало все равно. Появилось чувство отстраненности. Похожее на то, как профессор консерватории с абсолютным музыкальным слухом понимает, что музыка «Пинк Флойд» качественная, глубокомысленная, и по этим показателям приближена к классике. Понимает, а слушает режущие по ушам ритмы «Гражданской обороны», где, к тому же инструменты не строят. (Да не обидятся поклонники «ГрОба»: я «Гражданку» сама с удовольствием слушаю.) Не строящие, дикие, грубые – а так притягивают!
Я люблю город. Каменные, бетонные сооружения, воздвигнутые человеческими руками. Люди, когда осознают, что сотворены, начинают творить сами. Ночные клубы, маленькие и крупные; жилые дома — совковые коробки и современные вычурные коттеджи, — сбербанки с тонированными стеклами, здания университетов, ладные с лицевой стороны и обшарпанные со стороны дворов.
Если мой город разрушат, я останусь жить в руинах. Люди, наверно, уйдут в леса, строить жилье, разводить коров, заниматься огородом. Я буду к ним приходить, чтобы собрать ягод, грибов, поставить капкан для зайца, а заодно и пообщаться с бывшими одногорожанами (знаю: нет такого слова, — а как сказать? Не с бывшими же согражданами). Я человек общительный. Они – жители леса — тоже будут меня навещать и удивляться, как можно жить в обломках города. Они скажут:
— Люди – дети природы. Незачем от нее отгораживаться. Надо быть с природой – это естественный мир для всего живого.
Да, город – это искусственная жизнь. В нем мы забываем, кто мы и зачем живем. Мы поддаемся миражу «красивой городской жизни», ради которой готовы продать всё и вся. Но не за это я люблю город. Город – это, прежде всего, символ. Символ исторического движения – стремления человечества к новому. Это движение вечно, значит, город – это тоже символ Вечности. Мерка – чего достигла история в лице очередного поколения людей.
Природа – это существующий причудливый фон, а город — создаваемая людьми причудливая картина на этом фоне. Бог сотворил людей, люди сотворили город, действуя по примеру Создателя. И разве есть у кого право уйти от своего творения, даже когда оно превращено в прах?

Добавить комментарий

Пейзажная лирика

Город

+++
Ты маленький город жители
Которого зажигают керосиновые
Лампы разноцветные свечи даже
Иногда электрический свет при том
Совершенно необязательно что это
Обозначает вечер или ночь просто
У них такое настроение в другое
Время они наоборот закрывают
Двери завешивают окна синими
Оранжевыми зелеными любыми
Другими шторами оставляют
Открытыми только форточки
И представь себе ходят в гости
Здравствуйте здравствуйте
А расскажите мне а давайте
Я вам расскажу а больше всего
Они любят строить новые улицы
В своем городе укладывают мостовую
Ставят витые заборчики вкапывают
Большие фонари ведь вы знаете
Как это важно а потом вокруг
Появляются дома сразу так удобно
Жить танцевать в коротких юбках
И длинных штанах или разговаривать
А расскажи мне а давай я расскажу.

+++
Ты большой город никому не известна
Длина твоих проспектов и улиц высота
Твоих домов и площадь твоих площадей
В этом городе конечно найдутся уютные
Квартирки маленькие окошки мягкие
Кроватки но дело не в этом дело
В бесконечном ветре я слышу
Он приближается ко мне
В электрическом свете фонарей
Вывесок и витрин я знаю он обманывает
Меня в нескольких случайных прохожих
Я чувствую они ищут меня здесь столько
Стекол столько возможностей чтобы
Отразиться а еще здесь все заметят
Твою французскую прическу твои
Ковбойские штаны и скажут тысячу
Слов потому что этот город
Твоя любовь.

Добавить комментарий

Разные стихи (не вошедшие в рубрики)

Город

ГОРОД

Шум и гам.
Домов нагромождение.
Тысячный поток машин и тел.
Каждый день, что помню я с рожденья, —
в этом шуме, в этой тесноте.

Каждый день,
как будто на пожаре,
суматошно мечемся в чаду.
Каждый день,
примерный горожанин,
я впрягаюсь в эту суету.

Каждый день,
как вышколенный пони,
ко всему привычный и глухой,
но своим терпением довольный,
я бегу
по замкнутой кривой.

Проходная, магазин, больница —
до минуты выверен маршрут.
Я бегу —
нельзя остановиться:
затолкают, выдавят, сомнут.

Все вокруг движеньем одержимо,
вертится с утра и дотемна,
словно кем-то скрытая пружина
властною рукой заведена.

Только к ночи опустеют резко
улицы.
Нагрянет тишина,
и в асфальт,
зашарканный до блеска,
глупая засмотрится луна.

0 комментариев

Добавить комментарий

Гражданская лирика

Город

Растет на реке город,
Как-будто рожден громом,
Кому-то он столь дорог,
Что стал навсегда домом.

Когда-то он был стольным,
Но стал, погодя, спальным,
Когда-то он был вольным,
Но стал, невзначай, сальным.

Растет уже лет триста
Каким-то смешным комом,
И люди уже трижды
Латали его ломом.

Стоят, сторонясь, стены,
Живут в вышине крыши,
Разносят мостов вены
Потоки густой жижи.

Пора запалить город,
Чтоб стал он опять свежим,
Чтоб людям лихой порох
Напомнил его прежним.

Пожар оживит город,
Который пропах старым,
А рваных огней ворох
Заменит закат паром.

Добавить комментарий

Гражданская лирика

Город

Приходите в наш город. Оставайтесь в нем жить.
Я со всеми попробую вас подружить,
Я ведь дружбу вожу не с плохими людьми —
Здесь без бедности жить вас научат они.
Вот Надежда и Вера у церковных ворот
Смотрят зло на того, кто не им подает.
Вот Любовь на панели согревает всех тех,
Кто за деньги любить не считает за грех.
Благородство и Честь на дорогах больших
Делят между собой не свои барыши.
Делят их на двоих, третья — Совесть — не в счет,
Точно знают они — и сама украдет.
И в торговле Мечта без претензий живет-
Все, что только захочет для себя, достает…

Вам не хочется жить здесь? Вы ответили нет?
Вот вам деньги — купите себе пистолет.

Добавить комментарий

Фантастика и приключения

Город

Сплетая тысячи огней,
Прогорклый запах, шум колес,
Поток машин и фонарей
И тонкий запах женских слез…

Пусть карты лягут на сукно:
Здесь дама пик, алеет, король,
Семерка, туз – да все равно,
Ведь скоро возвратится боль…

Из окон льет хрустальный свет,
Здесь сну нет места до утра.
Еще не близится рассвет,
И расходиться – не пора…

О, нет, город не может ждать,
Он ведь хищник – так же, как ты.
Город зовет убивать,
Забудь слова и мечты.

Вино – лишь тленом на губах,
И ты покинешь светлый зал,
Где жалобно рояль играл,
И ты был князь в своих правах…

Сплетая тысячи огней,
Пойдешь по темным мостовым,
Мимо домов, среди людей –
И в полночь обратишься в дым…

О, нет, город не может ждать,
Он ведь хищник – так же, как ты.
Город пришел убивать
Тебя и твои мечты.

Добавить комментарий

Фантастика

Город

Холодная, мертвая, злая земля.
И дождь из мыслей не выманит грусть.
Мой конь в ожидании стоит у ручья,
Напрасно — мы больше не тронемся в путь.

Нам здесь оставаться сулят небеса
И светлый и чистый град воздвигать.
Пусть наполняют его голоса
Тех воинов, кто не привык погибать.

Их много растаяло в поле чужом,
Но каждый, уйдя, в чьем-то сердце останется.
Их души беседуют ныне с дождем,
Их боль умерла, а глаза улыбаются.

Мы город построим для душ одиноких,
И пусть его стены незримы стоят.
Все близкие станут однажды далекими,
Ушедшими в город, где воины спят.

Добавить комментарий

Просто о жизни

Город

Город. Текут оловянные лица,
Четко равненье держа.
Ветер слетает, как самоубийца,
С десятого этажа.

Люди несут хачапури и пунши
В розовых животах.
Город воробышком бьется, запутавшись
В собственных проводах.

Пели, смеялись и плакали вместе —
Все река унесла.
Город — почти идеальное место
Для добра и для зла.

Добавить комментарий

Поэзия

ГОРОД

***
Этот город мне приснился?
В черных окнах отразился,
Словно чайка, накренился,
Наклонился надо мной
Всею полночью бездонной
И гранитною колонной
Тронул лоб разгоряченный
Как ладонью ледяной.

Убежать — какая смелость?
Просто это в сердце въелось,
У щеки моей пригрелось,
Переплавилось в слова,
И сроднившееся тело,
Как лишайник прикипело
К стенам черным поседелым
И не помнящим родства.

***
В белой коросте последнего льда
Злая речная вода.

Стоя лечу над пролетом моста.
Рядом парит пустота.

Вместе с мостом уплываю назад
В край под названьем закат.

Льдинками чайки взлетают.
Лед улетит и растает.

За четвергом наступает среда.
Я не вернусь никогда.

***
А фонари стоять устали,
Шагнули в воду босиком,
И лунными столбами стали,
Охваченные столбняком.

А я — не ветер и не птица —
Стою на стонущем мосту,
Но трудно мне не оступиться
И не умчаться в пустоту.

И, зоркость зрения ослабив,
Глаза затягивает вниз,
Где исполняют пальцы ряби
Какой-то ветреный каприс.

А фонари стоять устали,
Шагнули в воду босиком.
И стали саблями из стали,
И стали беглым молоком.

Татьяна Житлина (1952-1999) — талантливая петербургская поэтесса.
Страничка будет вестись её друзьями. Большая просьба ведущим портала помочь донести голос Татьяны до людей.

0 комментариев

  2. tatyana_jitlina

    Спасибо, Григорий! У Татьяны все стихи очень искренние. Других писать она не умела. Мы постараемся постепенно опубликовать и другие её замечательные стихи о городе.
    С уважением от друзей Татьяны, Леонид Криницин

  3. yuliya_filatova

    Спасибо — ТАтьяне.
    Спасибо — ее друзьям.
    ЭТИ СТИХИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ УСЛЫШАНЫ!!!

    А фонари стоять устали,
    Шагнули в воду босиком.
    И стали саблями из стали,
    И стали беглым молоком.

    И ничего говорить не хочется!

Добавить комментарий

Поэзия

Город

Даже ночью вздыхает от старости матовый Город,
Переполненный жизнью до самого до кадыка…
Его главная пища – вселенская пресность. Тоска.
И, под слоем белил неожиданно cтроен и молод,
Маскируя под красками тонкие струйки седин,
Он дрожащие вены проспектов питает толпой.
Мне так дорог тот город, что больше навечно не мой,
Тот, что с детством моим так щемяще — до боли — един.

Мне до Стрелки бежалось в то время почти полчаса.
Развернулась – и медленным шагом обратно домой.
(Говорят, что теперь Город стал совершенно другой).
Ветер с Балтики листья на мерзлую землю бросал.
Коммунальные дрязги тогда мне казались игрой,
Мама грела на кухне огромный чугунный утюг…
А у Горного жил мой с забывшимся именем друг —
Наши судьбы размыты давно отхлестнувшей волной…

И в стиральной машине играла малышка-сестра –
Не найти было в городе ныне привычный манеж.
Маме был так к лицу тот искристый кремпленовый беж.
А мы вечно в колодце своем – детвора со двора.
Я – блондинка тогда – в страшном горе от срезанных кос
Увлекалась войнушкой и Вовкой из пятого ‘Б’ –
Он был странным, как я… На концертах играл на трубе
И однажды портфель мне до самого дома донёс.

Поменялись давно времена, имена… И страна.
Даже Городу прежнее имя вернули опять.
Я не знаю — веренусь ли. Но буду всегда тосковать
По тебе – Ленинград. Из того белоснежного сна –
Из июньских ночей, где дворцов отраженья в волнах
И по звонким камням мостовых — перестук каблучков —
Как гулялось тогда у ночных разведенных мостов!
(Оказалось – навек для меня разведенных мостов)…
Жаль – не встретиться людям на разных речных берегах.

Добавить комментарий

Поэзия

Город

Город набережных и каналов,
Милых дам и прирученных львов
Экспонаты из уличных залов
Поливает обрывками снов.

Лужи снов, словно «черные дыры»,
Поглощают остатки домов:
Капители,балконы, квартиры,
И гулявших на крышах котов.

Город-мистик,живущий в ненастье,
Сотворивший себя в пустоте,
Как монетка с банальным:-«На счастье!»
Исчезает в холодной воде.

0 комментариев

Добавить комментарий

Поэзия

Город

Белые мошки — в глаза,
За воротник,
В руку.
На остановке, как столб
С выбитой лампочкой,
Тухну.
Зимней дороги асфальт
По-городскому
Грязен.
Брызги из-под колес
Вступают в случайные
Связи.
Выбита из колеи
Жизнь развращенного
City.
И я со своим грехом
В его растворилась
Свите.

15.01.2006

Добавить комментарий

Просто о жизни

Город

Город

Боже как одиноко,
удушливо и убого.
круглосуточно вертится
одна и та же программа…
Страхи. Порнореклама.
Теракты
и бледные лица, как мумии,
как если бы умерли.

От них несет барбитуратом
и третьесортным развратом.
Мерседесы. Роскошные виллы.
Фешенебельные гориллы.
Адский хохот от реклам.
В крови холод по утрам.

Нижнепоясная вечная тоска.
Запродал дружка
за три серебреника.
Обменял монету у попа.
Свечку поставил
вместо телеграфного столба.
И рассеялся,
как дым на тротуаре,
поминай как звали.

Добавить комментарий

Просто о жизни

ГОРОД.

Машина счастья, дрожит на солнцепёке, плавит свет стёклами домов. Варикозные путепроводы с тромбами пробок, “районы — кварталы — жилые – массивы”. Дворы. Дети на площадке… Cытое, жирное от избытка лето вязнет в асфальте. Перемешивая зной, трамваи глушат зависшее над городом Одиночество.
Брошенная обёртка от эскимо среди выгоревшей листвы в сквере.
…пустота подступает и точит изнутри, незаметно для других.
Всё просто… Строятся дома, пауки плетут паутины, едут автомобили, дети растут, подсолнухи поворачивают головы вслед солнцу, и раздавленная кошка подсыхает на осевой, заживает сбитая коленка, озёра наполняются новой водой, беременная глухонемая соседка 16-ти лет гладит беременную кошку, и тени касаются её босых ног.
И ты тихо сходишь с ума от этого ненужного натиска бессмыслия.
Поворачиваешься от окна и ложишься на пол. Закрываешь глаза. Оставляя звуки..
Пустота.
Короткий и окольный. Два пути. Просто срезаешь угол.
От неба отслаивается пласт, и спускается к тебе всё ниже, проходя сквозь перекрытия, этаж за этажом.
Всё дальше…
Всё ближе…
Где холодный ветер у перевала.
И озарение от которого останавливается сердце.
Всё просто… Строятся дома, пауки плетут паутины, едут автомобили, растут дети, подсолнухи поворачивают головы вслед солнцу, и раздавленная кошка подсыхает на осевой, заживает сбитая коленка, озёра наполняются новой водой, беременная глухонемая соседка 16-ти лет гладит беременную кошку, и тени касаются её босых ног…
…И ЭТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ…

Добавить комментарий

Просто о жизни

Город.

Когда с моря начинает дуть ветер, заставляя поднимать воротник, и город зажигает желтые огни фонарей, я выхожу к набережной и смотрю на черную воду реки. Ветер ломает течение, спорит с ним, гонит злые острые волны, увенчанные белой пеной. Мне почему-то нравится эта странная битва, не имеющая ни цели, ни смысла, вечная и привычно-яростная. Город за моей спиной остается безучастен к ней, выбирая роль наблюдателя. И этот выбор и злит и восхищает меня. Виденное, слышанное и сделанное мной ранее не выработало во мне спокойствия привычности, и каждый раз, когда моё безразличие оставляет меня, я сомневаюсь в правильности выбора моего города, и сомневаюсь в правильности своего.
Слово «город» в русском языке – мужского рода, и это накладывает на нас некоторые ограничения, как языковые, так и метафизические. Если, описывая характер города, мы ограничены его мужской природой – природой, не имеющей ничего общего с нашими отношениеми, мы ограничены языковым выбором, сделанным, к тому же, за нас – совсем другими людьми. Мужское начало города, навязанное нам языком, меняет сознание и меру ответственности. В то же время город и сам по себе во многом определяет то, чем мы становимся или к чему стремимся, и это влияние, в отличие от ограничения языкового, неслучайно. Город – это больше, чем здания, и больше, чем люди, его населяющие. Так или иначе, город обладает своим собственным «я», и, приняв изначальное соглашение о «мужественности» города, мы ставим себя в жесткие рамки вполне случайных правил. Есть города-мужчины, есть города-женщины. У каждого есть свой возраст, и он никак не связан с историческим возрастом – так же, как и у многих людей возраст не определяется датой рождения. Города-дети, пытающиеся уже говорить, города-девушки, делающие первые пробы своей женственности, молодящиеся старухи, тщетно старающиеся прикрыть следы времени деланной и напускной веселостью, мудрые старики. Отказавшись от суждения о городе только как о мужчине, я возвращаю себе свободу – свободу своих отношений и своих эмоций, своего понимания и знания.
Мой город – это женщина возраста расцвета женственности, утвердившейся в своих правах. Она знает о своей привлекательности, она горда этим и свободна благодаря этому знанию. Я люблю ее, и, разумеется, дело не только в её красоте и элегантности. Я видел красивее, и даже увлекался ими на время. Становятся ли такие кратковременные увлечения изменой? Что такое измена вообще? Мне представляется сомнительной возможность измены тому, что любишь – увлечение всегда носит отпечаток недолговечности, и оставляет после себя разве что набор воспоминаний-картинок – возможно, приятных, но не занимающих важного места в душе и не вызывающих особого желания их хранить. Перебирая старые фотографии, иногда находишь на них людей, незнакомых совершенно, находящихся рядом с теми, кто близок и дорог. И я с удивлением смотрю на эти чужие лица – надо полагать, я знал этих людей, говорил с ними, испытывал к ним какие-то чувства – но прошло время, и всё, что осталось от них – кусок фотографической бумаги, и даже с его помощью не вспомнить их имен. Вполне вероятно, я был увлечен кем-то из них, но они не стали ни друзьми, ни возлюбленными, и, стало быть, никогда и не были ничем иным, чем сейчас – картинкой на бумаге. Любовь предполагает исключительность, и говорить об измене ей с картонным человечком – смешно. И нужны эти люди-картинки и увлечения-фотографии только для создания даже не фона – грунта для чего-то большего.
Сильные привязанности создают верность сами по себе, так же, как самое увлекательное путешествие предполагает возвращение домой. Неискушаемая же верность вряд ли вообразима: отсутсвие соблазна и верность – явно не одно и то же, и что за гордость в том, что всегда шел единственной возможной тропой, даже не зная о существовании других? Неискушаемая верность, любовь, не имеющая объекта, гордость правильностью выбранного пути при отсутсвии выбора вряд ли могут стать смыслом и целью. Все религии так или иначе превозносят как великое благо любовь и верность, и уничтожают и то, и другое, подменяя понятия – любовь в религиозном толковании не имеет конкретной направленности, а верность существует только как отсутсвие соблазна и выбора. Все слова сказаны, все ответы известны – стоит только протянуть руку и прочитать одно из священных писаний. Личный опыт – тоже своего рода священное писание, но индивидуального пользования. Прошлое имеет склонность повторяться, и повторяться дословно, до мелочей.
Знание всех ответов заранее должно бы однозначно определять выбор поведения, заставлять наблюдать, но не вмешиваться. Смотреть, но не принимать участия. Роли наблюдающего и творца удивительно схожи, если их знания равны. Знание вместо веры не оставляет возможности для самообмана. Веря, можно усомниться. Зная – нет. Казалось бы, знание должно порождать уверенность и силу, но порой оно рождает только уверенность в бессилии. И тогда выбор становится беспощадно жестоким – наблюдать, не предвидя, но зная чем закончится бесконечно повторяющаяся история, или попробовать вмешаться с целью изменить ход вещей, зная заранее, что это невозможно.
Заметно холодает, я возвращаюсь, я иду по пустым улицам моего города. Я растворяюсь в лабиринте улиц, и падающий снег заметает мои следы и скрадывает звук моих шагов.
И в наступающей тишине я снова слышу ее голос.

Добавить комментарий

Просто о жизни

Город

Когда с моря начинает дуть ветер, заставляя поднимать воротник, и город зажигает желтые огни фонарей, я выхожу к набережной и смотрю на черную воду реки. Ветер ломает течение, спорит с ним, гонит злые острые волны увенчанные белой пеной. Мне почему-то нравится эта странная битва, не имеющая ни цели, ни смысла, вечная и привычно-яростная. Город за моей спиной остается безучастен к ней, выбирая роль наблюдателя. И этот выбор и злит и восхищает меня. Виденное, слышанное и сделанное мной ранее не выработало во мне спокойствия привычности, и каждый раз, когда моё безразличие оставляет меня, я сомневаюсь в правильности выбора моего города, и сомневаюсь в правильности своего.
Слово «город» в русском языке – мужского рода, и это накладывает на нас некоторые ограничения, как языковые, так и метафизические. Если, описывая характер города, мы ограничены его мужской природой – природой, не имеющей ничего общего с нашими отношениеми, мы ограничены языковым выбором, сделанным, к тому же, за нас – совсем другими людьми. Мужское начало города, навязанное нам языком, меняет сознание и меру ответственности. В то же время, город и сам по себе во многом определяет то, чем мы становимся или к чему стремимся, и это влияние, в отличие от ограничения языкового, неслучайно. Город – это больше, чем здания, и больше, чем люди, его населяющие. Так или иначе, город обладает своим собственным «я», и, приняв изначальное соглашение о «мужественности» города, мы ставим себя в жесткие рамки вполне случайных правил. Есть города-мужчины, есть города-женщины. У каждого есть свой возраст, и он никак не связан с историческим возрастом – так же, как и у многих людей возраст не определяется датой рождения. Города-дети, пытающиеся уже говорить, города-девушки, делающие первые пробы своей женственности, молодящиеся старухи, тщетно старающиеся прикрыть следы времени деланной и напускной веселостью, мудрые старики. Отказавшись от суждения о городе только как о мужчине, я возвращаю себе свободу – свободу своих отношений и своих эмоций, своего понимания и знания.
Мой город – это женщина возраста расцвета женственности, утвердившейся в своих правах. Она знает о своей привлекательности, она горда этим и свободна благодаря этому знанию. Я люблю ее, и, разумеется, дело не только в её красоте и элегантности. Я видел тех, кто был красивее, и даже увлекался ими на время. Становятся ли такие кратковременные увлечения изменой? Что такое измена вообще? Мне представляется сомнительной возможность измены тому, что любишь – увлечение всегда носит отпечаток недолговечности, и оставляет после себя разве что набор воспоминаний-картинок – возможно, приятных, но не занимающих важного места в душе и не вызывающих особого желания их хранить. Перебирая старые фотографии, иногда находишь на них людей, незнакомых совершенно, находящихся рядом с теми, кто близок и дорог. И я с удивлением смотрю на эти чужие лица – надо полагать, я знал этих людей, говорил с ними, испытывал к ним какие-то чувства – но прошло время, и всё, что осталось от них – кусок фотографической бумаги, и даже с его помощью не вспомнить их имен. Вполне вероятно, я был увлечен кем-то из них, но они не стали ни друзьми, ни возлюбленными, и, стало быть, никогда и не были ничем большим, чем сейчас – картинкой на бумаге. Любовь предполагает исключительность, и говорить об измене ей с картонным человечком – смешно. И нужны эти люди-картинки и увлечения-фотографии только для создания даже не фона – грунта для чего-то большего.
Сильные привязанности создают верность сами по себе, так же, как самое увлекательное путешествие предполагает возвращение домой. Неискушаемая же верность вряд ли вообразима: отсутсвие соблазна и верность – явно не одно и то же, и что за гордость в том, что всегда шел единственной возможной тропой, даже не зная о существовании других? Неискушаемая верность, любовь, не имеющая объекта, гордость правильностью выбранного пути при отсутсвии выбора вряд ли могут стать смыслом и целью. Все религии так или иначе превозносят как великое благо любовь и верность, и уничтожают и то, и другое, подменяя понятия – любовь в религиозном толковании не имеет конкретной направленности, а верность существует только как отсутсвие соблазна и выбора. Все слова сказаны, все ответы известны – стоит только протянуть руку и прочитать одно из священных писаний. Личный опыт – тоже своего рода священное писание, но индивиуального пользования. Прошлое имеет склонность повторяться, и повторяться дословно, до мелочей.
Знание всех ответов заранее должно бы однозначно определять выбор поведения, заставлять наблюдать, но не вмешиваться. Смотреть, но не принимать участия. Роли наблюдающего и творца удивительно схожи, если их знания равны. Знание вместо веры не оставляет возможности для самообмана. Веря, можно усомниться. Зная – нет. Казалось бы, знание должно порождать уверенность и силу, но порой оно рождает только уверенность в бессилии. И тогда выбор становится беспощадно жестоким – наблюдать, не предвидя, но зная чем закончится бесконечно повторяющаяся история, или попробовать вмешаться с целью изменить ход вещей, зная заранее, что это невозможно.
Заметно холодает, я возвращаюсь, я иду по пустым улицам моего города. Я растворяюсь в лабиринте улиц, и падающий снег заметает мои следы и скрадывает звук моих шагов.
И в наступающей тишине я снова слышу ее голос.

Добавить комментарий

Любовная лирика

Город

Знаешь на свете есть город
В котором ты не была
В нем звучат иначе
Все фразы и все слова
Эт не город, а сказка
Там все как-будто в кино
Знаешь, я в этом городе
Не был уже давно
Давай полетим туда вместе
Его покажу я тебя
И ты уже не захочешь
Опять жить на земле
Ты станешь моей королевой
Среди земной суеты
И буду тебе при встречи
Кидать под ноги цветы
Станешь моею нимфой
Мечтой моей любви
Зову я тебя с собою,
Но «нет» говоришь мне ты
«Привыкла я жить реально,
Привыкла, что все наяву,
А это все лишь мечтание —
Прости я так не могу…»
А я то глупец мечтаю,
Что ты полетишь со мной,
Станешь моей богиней,
Станешь моей звездой….

Добавить комментарий

Повести

Город

Город: колонны покорных авто
(Край манекенов в картонных пальто),
Клубов голодных клёкот
(Свет в закоулках блёкнет).

Город: в сверкающей клетке река
(Бьют о скамейку лицом старика),
Банков высоких крыши
(Щёлкни ногтём — услышат).

Город: пустой тонконогий бокал
(Пьяный из лужи помои лакал),
Белый оскал и шёпот
(Грохот стекла и топот).

Город: кино за кулисами штор
(Матовый гной из прокуренных пор),
«Мэри» и бармен лысый
(Стрекот холёной крысы).

Город: покатые плечи тигриц
(Стены домов — как иконы без лиц),
Кипы журнальной чуши
(Здесь продаются души).

Добавить комментарий

Гражданская лирика

Город

Мой город был зачат в веках не наших,
И времени незримое движенье
Меняло жизнь и облик поселенья,
Леса и реки, будущие пашни
Менялись тоже.
Он рос, похожий
И не похожий ни на что на свете,
Сначала с одинокими домами,
Что прятались за буйными садами,
И каждый дом почти был не заметен
В цветеньи вишен.
С годами, выше
И выше устремлялись к небу крыши,
И в жителях стремленье зарождали –
Стремленье к звёздам, тем, что молча ждали,
Но к ним ещё не становились ближе,
Меняясь всё же.
Земля не может,
Не хочет оставаться без движенья,
И улицы в проспектыпревращались,
В металл и камень быстро одевались.
И вот уж городское населенье
Гуляет поздно,
Летает к звёздам.
А звёзды, изменяясь, тихо дремлют,
Их свет неяркий обещает знанье
О том, как на границе мирозданья
Когда-то появился город древний.
Там шёл прохожий.
На нас похожий.
Он тоже иногда смотрел на звёзды
И понимал, что если в небе тучи,
То нужен дом, под крышей будет лучше,
И нужно строиться, пока ещё не поздно,
Пока не холод.
Так вырос город…

Добавить комментарий

Философская и религиозная лирика

Город

Я еще не вошел в ваш город,
но уже мне кричат:
«Не мучь!», —
в этих мутных очах не скоро
отразится сознанья луч,

ваши земли пусты и
скорбны,
и мрачнее гробов
дома,
жалкой доле своей покорны,
все как-будто сошли с ума,

Я спросил одного,
дружище,
что отводишь глаза,
и рот
твой слюняв
от прескверной пищи,
рвотных слов
и душевных рвот?

Подойди,
я облегчу душу,
сделай шаг
и открой глаза,
легиона твоих
не струшу,
подойди,
Я тебе сказал,

вот,
сбывается все
по слову,
проясняется
мутный взор,
видишь,
стадо
тупоголово
мчится к морю
во весь опор,

видишь,
бросилось стадо с кручи,
видишь,
как на душе легко,
жгучей ревностью
страх не мучит,
повезло тебе,
повезло,

я уже не войду
в ваш город,
стынет
в сердце
крупица льда,
острым выкриком
сумрак вспорот:
«не приду я к вам
никогда!»

2005.08.22.

Добавить комментарий

Философская и религиозная лирика

Город

Я еше не вошел в тот город,
но уже мне кричат:
«Не мучь!»
В этих мутных очах не скоро
отразится сознанья луч,

их пустынные земли
скорбны,
и мрачнее гробов
дома,
жалкой доле своей покорны,
эти люди сошли с ума.

Здесь привольно
лишь свиньям,
сыто,
манит грязь из пригретых луж,
сердцу милое,
как корыто,
производное «чушки»
«чушь».

Что на сердце твоем,
дружище,
что отводишь глаза,
и рот
твой слюняв
от прескверной пищи,
рвотных слов
и душевных рвот?

Подойди,
я облегчу душу,
сделай шаг
и открой глаза,
легиона твоих не струшу,
подойди,
я тебе сказал,

вот,
сбывается все по слову,
проясняется мутный взор,
видишь,
стадо тупоголово
мчится к морю во весь опор,

видишь,
бросилось стадо с кручи,
видишь,
как на душе легко,
жгучей ревностью
страх не мучит,
повезло тебе,
повезло…

Я уже не войду
в ваш город,
стынет в сердце
крупица льда,
острым выкриком
сумрак вспорот:
«не приду я к вам…
никогда…»

2005.08.22.

Добавить комментарий

Литературно-критические статьи

ГОРОД

Что-то ты, Город, мне надоел. Убогий ты. И как могло меня сюда занести после двух столиц? Вдоль твоих домов вечно сифонит мерзкий холодный ветер. Ветер – «хариус», всё время дует в харю. Идёшь куда-нибудь, а он гонит тебе в лицо пыль и мусор вместе с каплями дождя. Думаешь: «Ладно, пойду назад, будет в спину дуть». Не тут-то было, идёшь назад – та же история. Буквально, станешь лицом к стене, и то умудряется кинуть в глаза пару горстей песка.
И почему половина твоих улиц названа именами кровавых французских террористов (Марат, Робеспьер и т. д.), а другая – не менее кровавых русских революционеров? Да и само имя твоё – от злейшего гения, который, убеждаюсь, мог родиться только здесь. Уж лучше старое название, от которого, правда, тоже веет острожным холодом.
То, что по полгода нет горячей воды, к этому уже привыкли. И никто не ропщет. Надо же, как быстро нас можно поджать. Дороги — жуть. Раньше хоть ямы кирпичом закладывали по весне. А теперь решили: «Зачем?». Я вот думаю, когда дороги достигнут такого состояния, что по ним ездить станет совершенно невозможно? Таксисты говорят: «Уже», и мой автомобиль с ними соглашается.
Молодёжь, заканчивая школы, непоколебимо уверена, что тебя надо покидать, Город. И покидают. Как всегда, — лучшие. Кто в соседние города, более продвинутые, кто в резиновую Москву, а кто и дальше. А те, что остаются… лучше лишний раз об этом не думать.
Ты что-то возражаешь, Город? Оправдываешься. Что???
Я
должен
платить
тебе
налоги?
Ну ты наглец! Да за что? За то, что вбегаю в свой подъезд с зажатым носом? За то, что у тебя осталась одна библиотека, и да вызывает слёзы? И вот ещё, Город, совершенно не с кем у тебя поговорить. Просто help, SOS, как хочется побеседовать с образованным, начитанным человеком, этаким рафинированным русским интеллигентом. Чтоб не про работу, баб и прочие проблемы, а про Канта, или Гумилёва, например. И чтобы он сказал: «Позволю с Вами не согласиться, милейший. Древние египтяне называли свою страну «Кеме», что значит «Чёрная», по цвету её тёмной почвы». И чтоб за всё время двухчасовой беседы – ни одного бранного слова.
Но не то, что рафинированного, не то, что интеллигента, но, кажется, и русского в тебе трудно встретить. Только разговоришься с милейшим человеком по фамилии Егоркин, как выясняется, что он мордвин. Чуваши, мордва, татары. Чуматары, как их называет пьяный русский брат. А вот евреев в тебе маловато, Город. А это верный признак безнадёжности.
Выручают девчонки. Красота их не иссякает. Какие ручки, ножки, глаза и груди. А какая целина в душах! Могут спасти Город девчонки, если не будут открывать рты. Девушки, не открывайте рты, прошу вас! Ну хотя бы ещё какое-то время! Если вы их откроете, возле ваших прекрасных губ тут же появятся сигареты и банки с пивом, а нецензурной брани существенно прибавится. Знаю я всё, знаю, вы не виноваты. Я давно оправдал вас, хоть и нет у меня такого права. Вы могли быть воспитанными, если бы родители и дебильные парни не разговаривали с вами матом. Если бы Город не был таким убогим. Если бы не страна… Если бы не народ, эпоха, телевидение, реклама и ваша собственная глупость. Если бы не мы все, которые губим вашу молодость и красоту, скрываем от вас прекрасную литературу, навязывая вместо неё пиво, домогаемся, насилуем и эксплуатируем в борделях.
Мне сказали: «Нельзя жить в Городе и бесконечно его ругать».
Да?
Вообще-то, конечно, ты приютил меня, дал жильё и работу, когда в панике и депрессии я бежал… Опять же, в моём районе широкие проспекты, большие и светлые магазины. Полчаса пешком – и лес. А за ним и Великая Русская Река, она же Великая Татарская. Мутная, правда, и грязная, и цветёт зелёной водорослью. Да и лес загажен донельзя и никогда не убирается. И вот всегда меня мучает вопрос: откуда в лесу бетонные глыбы? Повсеместно разбросаны.
Ну прости, Город, прости. Правда, что это я тебя всё ругаю. Неблагодарная я скотина. На самом деле, не всё так плохо. Ты, например, опрятнее и чище, чем многие соседи. И не во всех твоих частях ещё укоренились автомобильные пробки. А воздух, благодаря тем же ветрам, всё ещё чист настолько, что по прилёту из Москвы разница сразу бросается в … нос.
Пришёл новый губернатор, вызвал бизнес на ковёр: «Так, все перед своими магазинами, забегаловками и киосками срочно ставят урны, вазоны, сажают цветы. И ещё — губернаторские скамейки». И надо же, зашевелились. Появились клумбы, ограды. А недавно я видел, как школьники убирают дорогу к пляжу. Что-то меняется? А раньше что мешало?
Предприниматель N взял в аренду районный ДК, отремонтировал его после пятнадцати лет разрухи, и превратили в киноконцертный зал. Красиво, достойно. Ура! Наконец-то можно сходить в кино. Сижу на открытии, жру попкорн. На сцене мэр с губернатором, районный голова, и ещё какие-то тётки из отдела культуры. Бьют себя в грудь: «Это мы, мы. Мы разрешили. Спасибо нам. Ну и господину N немножко». N уставший и бледный. Сколько он денег вбухал: ремонт, реклама, взятки. А крови потерял ещё больше. Как его полоскали в газетах: «Уникальные творческие коллективы выгоняют из ДК». А теперь благодарят.
Однако народ в кино не идёт. Отвык. А на фига? Лучше пива. Прихожу на сеанс:
— Билет сколько стоит?
— Семьдесят.
— Дорого.
— Ну, проходите за пятьдесят.
Всё же, Город, ты не то место, где можно жить и радоваться, что живёшь. Слишком ты беден. Денег в тебе мало крутится. Насчёт налогов ты, конечно, прав. Но извини, если бы я мог заплатить налоги, я бы жил не в тебе.
Я недавно понял, Город, ты тяжело болен, возможно, ты умираешь. Ты болен нами, своими жителями. Вот так же, наверное, умирали Ур и Вавилон, Фивы и Теотуакан, Итиль и Сарай. Медленно и мучительно. Сперва нищала торговля, ветшали дороги. Молодёжь подавалась в лучшие края. Потом уходила вода, сохли колодцы. Население постепенно уменьшалось, пока, наконец, последняя семья не покидала своё убогое жилище. Здания ветшали и рушились, и на месте городов оставались руины, которые со временем заносил песок. А теперь их откапывают археологи и восхищаются. Исторгай же нас скорей из себя, Город, и зарывайся в грунт. И когда, через несколько тысяч лет, археологи откопают осколки наших рюмок, они точно скажут, отчего ты погиб.

Добавить комментарий

Без рубрики

Город

Ласкаемы сладким дуновением ветра
Падают листья, землю целуя.
Падая тихо, целуют так нежно,
Что тучи заплакали, видя всё с неба.
Берег песчаный под лаской прибоя
Нежится, песним птичьим внимая,
Забудутся дети природы в покое,
Ночь осторожно их обнимает.
Звезды зажгутся в расплывшихся тучах,
Тусклый свой свет сквозь туман пробивая,
И полетит этот крохотный лучик,
Грустно в холодной воде отражаясь.
Белый туман осторожно спускался
С горных высот, чтобы не оступиться.
Облик земли в нем расплывался,
Нежною трелью запели в нем птицы.
Где же теперь эта сказка природы?
Где эта ласка, безмерная нежность?
Камнем упал на места эти город,
Плачет душа и страдают поэты.

0 комментариев

  1. pont

    МОИ стихи — выражение МЕНЯ: мировоззрения, мыслей, чувств. Я пишу о том, что МНЕ довелось пережить. Писать наигранную чушь не для меня — сильной женщины, перенесшей множество трудностей и разочарований, но идущей вперёд с гордо поднятой головой.
    И если ты не можешь понять, что человек мёртв, это говорит о заторможенности нервной системы.
    Мышиная возня со «скорой» — сучение ручками-ножками недоделанной студенточки.
    «Ах, может быть, он(а) жив(а), а мы стоим!…» — тупо, дорогая. Пора взглянуть и смерти и жизни в лицо.
    Деточка, застявшая в максимализме…
    Грустно…
    Ах, какой пафос: «никогда не понять». Слишком много на себя берёшь, тщеславная, нахальная дурочка.
    Не тебе, эгоцентричному рачку, закрывшемуся в раковине своих инфантильных «переживаний», учить кого-то писать стихи, осуждать, советовать…
    «Стихи влюблённой в писаря прачки…Занудно, коряво и неинтересно…
    С состраданием…» — верно заметил Хмельников М.О.

  2. andrey_voronov

    За белым туманом — город, он песням внимает птичьим,
    Где листья целуют землю, пока еще ветер тих.
    Под лаской прибоя сказка и нежно звучит и зычно.
    Как плачет душа, cтрадая — вдали от красот твоих.

Добавить комментарий

Проза

ГОРОД

Что-то ты, Город, мне надоел. Убогий ты. И как могло меня сюда занести после двух столиц? Вдоль твоих домов вечно сифонит мерзкий холодный ветер. Ветер – «хариус», всё время дует в харю. Идёшь куда-нибудь, а он гонит тебе в лицо пыль и мусор вместе с каплями дождя. Думаешь: «Ладно, пойду назад, будет в спину дуть». Не тут-то было, идёшь назад – та же история. Буквально, станешь лицом к стене, и то умудряется кинуть в глаза пару горстей песка.
И почему половина твоих улиц названа именами кровавых французских террористов (Марат, Робеспьер и т. д.), а другая – не менее кровавых русских революционеров? Да и само имя твоё – от злейшего гения, который, убеждаюсь, мог родиться только здесь. Уж лучше старое название, от которого, правда, тоже веет острожным холодом.
То, что по полгода нет горячей воды, к этому уже привыкли. И никто не ропщет. Надо же, как быстро нас можно поджать. Дороги — жуть. Раньше хоть ямы кирпичом закладывали по весне. А теперь решили: «Зачем?». Я вот думаю, когда дороги достигнут такого состояния, что по ним ездить станет совершенно невозможно? Таксисты говорят: «Уже», и мой автомобиль с ними соглашается.
Молодёжь, заканчивая школы, непоколебимо уверена, что тебя надо покидать, Город. И покидают. Как всегда, — лучшие. Кто в соседние города, более продвинутые, кто в резиновую Москву, а кто и дальше. А те, что остаются… лучше лишний раз об этом не думать.
Ты что-то возражаешь, Город? Оправдываешься. Что???
Я
должен
платить
тебе
налоги?
Ну ты наглец! Да за что? За то, что вбегаю в свой подъезд с зажатым носом? За то, что у тебя осталась одна библиотека, и да вызывает слёзы? И вот ещё, Город, совершенно не с кем у тебя поговорить. Просто help, SOS, как хочется побеседовать с образованным, начитанным человеком, этаким рафинированным русским интеллигентом. Чтоб не про работу, баб и прочие проблемы, а про Канта, или Гумилёва, например. И чтобы он сказал: «Позволю с Вами не согласиться, милейший. Древние египтяне называли свою страну «Кеме», что значит «Чёрная», по цвету её тёмной почвы». И чтоб за всё время двухчасовой беседы – ни одного бранного слова.
Но не то, что рафинированного, не то, что интеллигента, но, кажется, и русского в тебе трудно встретить. Только разговоришься с милейшим человеком по фамилии Егоркин, как выясняется, что он мордвин. Чуваши, мордва, татары. Чуматары, как их называет пьяный русский брат. А вот евреев в тебе маловато, Город. А это верный признак безнадёжности.
Выручают девчонки. Красота их не иссякает. Какие ручки, ножки, глаза и груди. А какая целина в душах! Могут спасти Город девчонки, если не будут открывать рты. Девушки, не открывайте рты, прошу вас! Ну хотя бы ещё какое-то время! Если вы их откроете, возле ваших прекрасных губ тут же появятся сигареты и банки с пивом, а нецензурной брани существенно прибавится. Знаю я всё, знаю, вы не виноваты. Я давно оправдал вас, хоть и нет у меня такого права. Вы могли быть воспитанными, если бы родители и дебильные парни не разговаривали с вами матом. Если бы Город не был таким убогим. Если бы не страна… Если бы не народ, эпоха, телевидение, реклама и ваша собственная глупость. Если бы не мы все, которые губим вашу молодость и красоту, скрываем от вас прекрасную литературу, навязывая вместо неё пиво, домогаемся, насилуем и эксплуатируем в борделях.
Мне сказали: «Нельзя жить в Городе и бесконечно его ругать».
Да?
Вообще-то, конечно, ты приютил меня, дал жильё и работу, когда в панике и депрессии я бежал… Опять же, в моём районе широкие проспекты, большие и светлые магазины. Полчаса пешком – и лес. А за ним и Великая Русская Река, она же Великая Татарская. Мутная, правда, и грязная, и цветёт зелёной водорослью. Да и лес загажен донельзя и никогда не убирается. И вот всегда меня мучает вопрос: откуда в лесу бетонные глыбы? Повсеместно разбросаны.
Ну прости, Город, прости. Правда, что это я тебя всё ругаю. Неблагодарная я скотина. На самом деле, не всё так плохо. Ты, например, опрятнее и чище, чем многие соседи. И не во всех твоих частях ещё укоренились автомобильные пробки. А воздух, благодаря тем же ветрам, всё ещё чист настолько, что по прилёту из Москвы разница сразу бросается в … нос.
Пришёл новый губернатор, вызвал бизнес на ковёр: «Так, все перед своими магазинами, забегаловками и киосками срочно ставят урны, вазоны, сажают цветы. И ещё — губернаторские скамейки». И надо же, зашевелились. Появились клумбы, ограды. А недавно я видел, как школьники убирают дорогу к пляжу. Что-то меняется? А раньше что мешало?
Предприниматель N взял в аренду районный ДК, отремонтировал его после пятнадцати лет разрухи, и превратили в киноконцертный зал. Красиво, достойно. Ура! Наконец-то можно сходить в кино. Сижу на открытии, жру попкорн. На сцене мэр с губернатором, районный голова, и ещё какие-то тётки из отдела культуры. Бьют себя в грудь: «Это мы, мы. Мы разрешили. Спасибо нам. Ну и господину N немножко». N уставший и бледный. Сколько он денег вбухал: ремонт, реклама, взятки. А крови потерял ещё больше. Как его полоскали в газетах: «Уникальные творческие коллективы выгоняют из ДК». А теперь благодарят.
Однако народ в кино не идёт. Отвык. А на фига? Лучше пива. Прихожу на сеанс:
— Билет сколько стоит?
— Семьдесят.
— Дорого.
— Ну, проходите за пятьдесят.
Всё же, Город, ты не то место, где можно жить и радоваться, что живёшь. Слишком ты беден. Денег в тебе мало крутится. Насчёт налогов ты, конечно, прав. Но извини, если бы я мог заплатить налоги, я бы жил не в тебе.
Я недавно понял, Город, ты тяжело болен, возможно, ты умираешь. Ты болен нами, своими жителями. Вот так же, наверное, умирали Ур и Вавилон, Фивы и Теотуакан, Итиль и Сарай. Медленно и мучительно. Сперва нищала торговля, ветшали дороги. Молодёжь подавалась в лучшие края. Потом уходила вода, сохли колодцы. Население постепенно уменьшалось, пока, наконец, последняя семья не покидала своё убогое жилище. Здания ветшали и рушились, и на месте городов оставались руины, которые со временем заносил песок. А теперь их откапывают археологи и восхищаются. Исторгай же нас скорей из себя, Город, и зарывайся в грунт. И когда, через несколько тысяч лет, археологи откопают осколки наших рюмок, они точно скажут, отчего ты погиб.

0 комментариев

Добавить комментарий

Без рубрики

ГОРОД

За прозрачным стеклом —
Город.
Это город стекла и
Камня.
Эти стены стоят
Крепко.
Этим стенам подвластно
Время.
В этом городе мертвый
Воздух.
Этот воздухпропитан
Нефтью.
А загородом цветут
Весны.
Эти весны будут жить
Вечно.

0 комментариев

  1. andrey_voronov

    За холодным стеклом — вечность
    Обретенных жилищ, работы
    В круговерти забот нежно
    Распросить не успеют кто-ты
    Мертвый воздух глотать жадно
    Расцветая душой весною
    По коморкам храня стадность,
    Отдаваясь в жару зною…

Добавить комментарий

Проза

Город

Ночь.

Испокон веков человек одушевляет окружающие его предметы, окружающий его мир. Подойдя к набегающим на берег волнам, мы говорим: «Море дышит», а гуляя ночью по городу, мы тихи: «Город спит».
И все же – большие города не спят. Они лишь затихают не надолго перед рассветом, набираясь сил для нового дня.
Начало четвертого ночи. Единственный небольшой промежуток, когда город успокаивается. Уже в четыре загрохочет железная дорога, подбирающаяся через окраины к самому центру и успокоившаяся лишь час-полтора назад. Чуть позже заснуют разъезжающиеся по городу машины-пылесосы, «поливалки», «мусорки», казалось бы, только вернувшиеся. А там не долго ждать и первого трамвая.
Неправда, что ночь опускается на землю, на город. Нет. Она поднимается от земли. Выползает из переулков, из скверов, таится вдоль фундаментов домов, избегает открытых мест поначалу, но все же захватывает их – медленно, осторожно и верно. Так она наступает. Но в городе не бывает полного мрака. Даже после полуночи, когда меркнет свет части фонарей и вывесок. Становится темно, но темно по-разному – различные оттенки темноты мягко переходят друг в друга, разрезаются полосами света, перетасовываются между собой движением деревьев, шелестом кустов.
Города дышат. И ночь для них – вдох. Освободив проспекты и улочки, маленькие дворики и переулки от людей и машин, город вдыхает, вдыхает, вдыхает живительный, заносимый ветерком с залива, из леса, степи, с гор, чистый и свежий воздух. Он накатывает волнами, сбивает, сталкивает и уносит тяжелый душный смог. Вольно становится на улицах. Политые, чистые трава, кусты, деревья, цветы тоже вдыхают, вдыхают, чтобы запастись на долгий трудный день.
Улицы города. Они более похожи, когда темнота скрадывает различия. Очень похожи улицы спальных районов. Очень похожи тихие и тенистые пригородные улицы. Но улицы центральные – яркие, открытые, определяющие – более различны ночью. Сполохи реклам и яркость освещенных фасадов, богатство фонарей и подсветок, приглушенный шум ночного клуба и толпа с ночного сеанса кино делают каждую из них неповторимой, может быть — более неповторимой, чем днем.
Можно сказать, что ночью в городе почти нет людей. И ширина проспектов, громада старинных домов, монолит памятников, даже свет реклам и витрин существует сам по себе, для себя. И для города.

Утро.

Утро. Город просыпается, если считать, что он вообще спал.
Первыми ощущают пробуждение города диспетчера энергосистем. Сначала нагрузка возрастает чуть-чуть. Это зажигаются первые лампочки — ночники спален, плафоны кухонь. Затем вступают чайники и электроплиты — завтрак. Нагрузка растет — их все больше. Скачек! Подключились линии электропитания общественного транспорта, выходят на линии первые трамваи, троллейбусы.
Еще темно. Зимой — темно безусловно. Летом — на небе, в простенках домов и в широких просветах проспектов появляется намек на рассвет, ощущаемый во все более тускнеющем свете фонарей.
Освещение улиц ранним утром, почти пустых, — редкий высокий свет. Лишь центр и главные проспекты освещены ярко и разноцветно, в большей степени рекламой и вывесками. Освещение жилых кварталов ранним утром — свет окон. Под ним, мимо домов, идут люди. Сначала по одному. Затем, во все усиливающемся свете утра, их все больше.
Если смотреть с высоты, эти более-менее светлые точки на фоне темного асфальта создадут впечатление целеустремленности и организованности. Почти все движутся в одном направлении, сближаются, соединяются в потоки. Из громад кварталов — к транспортным магистралям. Уже здесь образуются первые водовороты, первые запруды — на остановках транспорта, на площадях, на центральных улицах.
То же — на дорогах. Одиночные машины, выезжающие из гаражей, дворов, со стоянок, соединяются в межквартальных проездах и вливаются на магистрали — все более плотно и медленно. Все больше машин останавливается на обочинах и парковках. Начинается час пик. Начинается рабочий день.
Город утром — это всеобщее перемещение. Это все более ускоряющийся ритм, не всегда, впрочем, подтвержденный непосредственным движением. Это все более наполненные тротуары и дороги. Это открывающиеся, принимающие первых посетителей магазины и офисы.
Новый темп.

День.

Большой город днем — разный. Центр и пригород, набережная и деловой квартал, университетский городок и спальные районы, промзона и главные проспекты живут своей, особенно, ощутимо различной в это время жизнью.
Спальные районы города днем принадлежат детям и старикам. Тихие дворы с ребятишками на детских площадках. Бабушки, сначала спешащие в магазин, а потом, управившись с домашними делами, сидящие на лавочках за неспешным разговором. Хороши старые дворы, где деревья уже поднялись, где застройка оставила пространство для воздуха и простора, где те же старушки разбили клумбы и полисаднички, где деды режутся в домино и шахматы за каким-нибудь затененным столиком.
Заводы. Здесь больше шума. Здесь больше людей. Они быстры, порой — стремительны в спешке. Здесь больше машин, заполнены парковки. Здесь все подчинено производственному ритму. Идущие по своим делам мимо, вдоль везде одинаковых бетонных серых заборов, отличимы сразу. Но таких здесь мало.
Еще более ощущается быстрый ритм в центре, не историческом, но административном и деловом. Как правило, по тротуарам здесь идут целеустремленно, быстро, обгоняя друг друга, иногда плотно, почти скученно, сдерживая нетерпение. Транспорт не имеет возможности набрать скорость. Обочины и стоянки полны, и остановить, оставить машину — проблема. За внешней суетой улицы, во дворах — те же машины, те же люди. Даже жилые здания отдают свои подвалы и первые этажи под магазины и кафе. Выше, вытесняя из квартир людей, не выдерживающих шум и суету, заполняют помещения офисы.
Среди этой круговерти тем более заметны небольшие островки тишины и покоя. Памятник, стоящий чуть в стороне. Маленький скверик на пересечении двух улиц, с несколькими лавочками, с небольшим газончиком и цветами. Березки, оставшиеся во дворе после перестройки старого здания.
Набережная. Днем — не многолюдная, не спешная. Здесь отдыхают, прогуливаются. Здесь почти всегда ветерок, лучше если слабый. Летом — освежающий, зимой — не мешающий, не усиливающий мороз. Здесь можно устроиться удобно у парапета и наблюдать за течением воды в реке или волнами моря, думать. Здесь кружат избалованные, прикормленные чайки, голуби.
Пригород, притягиваясь своими кварталами, частными домиками и домами отдыха, турбазами к городу, всегда отличается от него. Иногда — очень сильно. Другие дороги, другие дома, простор, пространство. Летом здесь всегда зелень, даже в засушливых степях, — здесь есть вода. Зимой — снег, не испорченный черными выбросами города. Место, куда стремятся: дышать, двигаться, купаться, отдохнуть у костра.
Большой город днем — разный. Люди, своими делами, заботами, стремлениями лишь усиливают эту разницу, выраженную городом в архитектуре домов, ширине проспектов, зелени парков.

Вечер.

Ранний вечер в городе — это спешка неоконченных дел рабочего дня, и это возможность, наконец, покинуть рабочее место. Это магазины с быстрыми или неторопливыми очередями, это детские садики, в которые нужно успеть, это снова наполненные магистрали и множество людей на остановках общественного транспорта. Но это и возможность неспешно пройтись по улице, на воздухе, который после помещения обязательно покажется свежим, среди плотной, но уже не несущейся толпы.
Пустеет деловой центр. Потоком, напоминающим реку, идут сотрудники крупных предприятий, почти тут же, за проходной, расходясь и разъезжаясь по другим районам города. Не заметно присоединяются к прохожим, к транспортным потокам работники бесчисленных фирм и фирмочек, разбросанных по всему городу.
Дневной, настроенный на работу ритм, отпускает. Голова переключается на заботы собственные, домашние, личные. Назначаются и подтверждаются свидания. Покупаются гостинцы и букеты цветов. Встречаются влюбленные. Собираются компании.
Большой город постепенно справляется с пробками, очищает проспекты и улицы. Но не становится пустым. Город собирает людей у кафе и закусочных, у кинозалов и театров. Чуть позже — у ресторанов и клубов.
Спеша воспользоваться остатком дня, наполняются парки и скверы. Неспешно гуляют пары по набережным и площадям. Гуляют просто по улицам, чаще выбирая зеленые, спокойные, тихие.
Закат расцвечивает город в невообразимые, не привычные, не свойственные ему цвета. Отблеск заходящих лучей на зеркальных стенах новых зданий, прямой оранжевый свет почти лежащего на асфальте предзакатного солнца в створе домов, ограничивающих улицу, длинные стрельчатые тени, уже сгустившиеся сумерки закутков, уже почти мрак в арках старых домов.
Время зажигать фонари. Но, упреждая их, загораются подсветки рекламных щитов, световые вывески и панно. А вслед за фонарями начинают бежать строки световых газет. Обычное, чуть желтоватое, освещение города дополняется разноцветной иллюминацией, а кое-где и музыкой, создавая вид праздничный, нарядный, поднимая настроение.
Спокойнее, тише, прозаичнее в жилых кварталах. Но не менее оживленно. Во дворах собирается детвора всех возрастов. Возвращаясь с работы, встречаются, здороваются, перекидываются несколькими фразами, а то и останавливаются надолго соседи. Пока еще продолжается вахта старушек у подъездов.
Но постепенно вечер переходит в ночь. И постепенно пустеет город. Пустеет лишь внешне, собрав большинство своих жителей в дома, охраняя и оберегая их, обеспечивая им уют и комфорт.
И готовится к завтрашнему, долгому и наполненному дню.

Добавить комментарий

Поэзия

Город

Город
Не зря, точно в зеркало, в сердце мое глядится:
В сердце —
Огни его окон, созвездия и сады.
Снится:
Широкие крылья раскинув, летит этот город-птица,
Летит над землею и ищет повсюду мои следы.

Снятся
Игрушки-дома под оранжевой черепицей,
Синий
Трамвай-торопыга, слезинкой текущий с холма.
Память
Открыткою в книжке забытой лежит до поры, таится…
Отрадою детства душа неизбывно
Полным-полна.

Память
Вразброс разноцветные переберет картинки.
Вспыхнет
В дурмане акаций — бессонница звонких зорь.
Зыбко
Сады золотятся в сентябрьской прозрачной дымке
И поезд надежды увозит из детства
За горизонт.

В детство
Однажды вернемся мы в будущем воплоощенье.
Город
Вновь примет в объятья надежд моих и дворов.
Встретим
Душой просветленной простое его прощенье
И вновь унесемся на крыльяз манящих
Семи ветров…

Добавить комментарий

Разные стихи (не вошедшие в рубрики)

Город.

Город болен, стены бледны,
Лбы крыш в холодной испарине,
И больничной тишины
Простыни-облака выстиранные.

Люди парами ходят в кино,
Убегая с пустых улиц.
Глаз, измученный жаром, — окно
Закрывается, жалобно хмурясь.

Небо в белом сухом бреду,
Тучи крошат вниз порошки горстями.
В этом городе, как в аду.
В белом, чахлом саду с низкими скоростями.

Под ногами то снег, то соль –
Как земля прикрылась иссохшей рукою.
В этом городе цифры ноль
Человек навсегда заболел тоскою.

Добавить комментарий

Поэзия

Город

Город
Не зря, точно в зеркало, в сердце мое глядится:
В сердце —
Огни его окон, созвездия и сады.
Снится:
Широкие крылья раскинув, летит этот город-птица,
Летит над землею и ищет повсюду мои следы.

Снятся
Игрушки-дома под оранжевой черепицей,
Синий
Трамвай-торопыга, слезинкой текущий с холма.
Память
Открыткою в книжке забытой лежит до поры, таится…
Отрадою детства душа неизбывно
Полным-полна.

Память
Вразброс разноцветные переберет картинки.
Вспыхнет
В дурмане акаций — бессонница звонких зорь.
Зыбко
Сады золотятся в сентябрьской прозрачной дымке
И поезд надежды увозит из детства
За горизонт.

В детство
Однажды вернемся мы в будущем воплоощенье.
Город
Вновь примет в объятья надежд моих и дворов.
Встретим
Душой просветленной простое его прощенье
И вновь унесемся на крыльяз манящих
Семи ветров…

Добавить комментарий

Авангардная и психоделическая поэзия

Город

Город, изрезанный шумом, измучен истомой июльской;
Гамом клаксонов наполнен, жаром моторных чрев;
Выплеснут люд торопливый из недр метро и трамваев;
Вычерпнут силы источник, вытянут жизненный нерв.

Женское имя он носит; будто под старость кокотка,
Чванится прошлой красою; властью кичится своей.
Как он бездушно-бездумен, как отвратительно тучен!
Как равнодушно огромен, как истерично шумлив!

Маленький мальчик в постельке, душно пропитанной зноем,
Крутится, вертится, бедный, веки не может сомкнуть.
Что же ты медлишь с прохладой, ночь, долгожданно-немая?
Что же в усталые глазки мальчику сон не вольёшь?

Он безразличья, о ночь, не испытал ещё в жизни,
Завистью он не отравлен и не обучен он лжи,
Пыль бытия не вкусил, тлена надежд не изведал,
Не торопи его детство, счастье не торопи!

Город вечерний мерцает окнами дальних кварталов;
В небе игриво сверкают лучики маленьких звёзд;
Месяц сияет надменно, торжественный и одинокий.
Мальчик уснул, наконец-то, сладкими снами объят…

15 июля 2004 г.

Добавить комментарий

Без рубрики

Город

Город к небу подвешен на нитях дождя.
Город так невесом под вуалью тумана,
Будто выстроен без топора и гвоздя,
Будто тихо плывёт по волнам океана.

Нас, наверно, случайно сюда занесло.
Как кукушкины яйца в гнезде воробьином…
Полпроцента ошибки – и бес под крыло,
И пустые глаза, и сутулые спины…

От тяжёлого взгляда – круги по воде.
Задыхаясь, троллейбусы ходят по кругу.
Есть одна затаённая радость в дожде –
Зонт один на двоих – значит, ближе друг к другу.

Нам бы радугу в небо, и солнце, и тень,
Нам бы в душу прохладные струи озона.
Но – обетом молчанья встаёт новый день.
Стало больше зонтов. Стало меньше влюблённых.

Кто нарушит обет? Снова пуст мой эфир.
Только ливень утешит – и горе не горе.
И становится маленьким – маленьким мир,
И комочком сырым умещается в горле.

0 комментариев

  2. aleksandr_valentinov

    Все очень хорошо,за исключением последней строчки.И почему Вы считаете,что эти стихи-пейзажная лирика?Абсолютно все Ваши стихи-это стихи о любви!И последнюю строку я вижу так: \»..и сухим языком не вмещается в горле\»

Добавить комментарий

Без рубрики

город

горит город,
дышит багрово
в затылок
солнце
по улицам катится
всякая тварь
мается
колокольня стонет
жалобно
в каменном котле города
боги плавят марево
цвета и запаха
жжёного сахара

Добавить комментарий

Авторская песня

Город

Город
Не зря, точно в зеркало, в сердце мое глядится:
В сердце —
Огни его окон, созвездия и сады.
Снится:
Широкие крылья раскинув, летит этот город-птица,
Летит над землею и ищет повсюду мои следы.

Снятся
Игрушки-дома под оранжевой черепицей,
Синий
Трамвай-торопыга, слезинкой текущий с холма.
Память
Открыткою в книжке забытой лежит до поры, таится…
Отрадою детства душа неизбывно
Полным-полна.

Память
Вразброс разноцветные переберет картинки.
Вспыхнет
В дурмане акаций — бессонница звонких зорь.
Зыбко
Сады золотятся в сентябрьской прозрачной дымке
И поезд надежды увозит из детства
За горизонт.

В детство
Однажды вернемся мы в будущем воплоощенье.
Город
Вновь примет в объятья надежд моих и дворов.
Встретим
Душой просветленной простое его прощенье
И вновь унесемся на крыльяз манящих
Семи ветров…

Добавить комментарий

Гражданская лирика

Город.

Город.
Страсть выпита ночью,
днём выпита сила.
Вкус – приторно-сочный,
цвет – ярко-красивый.

Вопрос без ответа –
незаданно-острый.
Привычны приветы
посмертного тоста.

Жизнь выпита ночью,
днём выбита виза.
Бессмысленна очень
чужая реприза.

Один остываешь;
кричат с новой силой.
Ты не поспеваешь
угнаться за миром.

4 октября 2003 года,
Россия, г. Санкт-Петербург,
Александр Питерский.

Добавить комментарий

Фантастика

Город

***
Город
вычурный
из бетона
и стали, –
Словно
чайник
с оббитой
эмалью,
Словно
слово,
брошенное
невпопад…
Это –
не сердце!
Это –
фасад!

0 комментариев

  6. helgi

    ну здравия желаю.

    начнём с того, шо я прекрасно осведомлён, каков есть дольник, каковы бывают другие размеры. просто в силу образования.

    я пишу так как я пишу.
    если вам поперёк и вы не находите подтверждения в теориях стихосложения — так тому и быть.

    а эмаль не может быть оБбитой.
    вы же не оббиваете что-либо эмалью.
    эмаль оТбита, оТколота.
    и вообще, сочетание ББ звучит коряво.
    по закону благозвучия.

  7. mihail_solovev

    Спасибо, Хельги, за критику — всегда рад!
    Извините, если случаем обидел — не хотел. Все и всегда, распираемые гордостью, дают советы с позиции всезнайки. Я, наверное, стал жертвой этой же болезни!
    Разве я сказал, что я не нахожу подтверждения чему-либо? Я сказал свое частное мнение, разве не так? Я посоветовал, что (на мой пристрастный взгляд) было бы лучше.
    Закон благозвучия — хорошая вещь. Когда специально подбираешь слова для выпусклого прочтения, благозвучие начинает работать немного в другом направлении. Это — акцентный стих, здесь важно передать строй.
    Спасибо! Было приятно услышать Вашу критику! 🙂

  9. mihail_solovev

    Нет, здесь специально слово «оббитой». Отбитая эмаль — это нечто отдельное от чайника, а чайник — с оббитой эмалью. Нужно смотреть все сразу, а не по-отдельности! 🙂 Семантика слова, благозвучие слова — это хорошо, но нужно помнить, что мы говорим не о силабо-тоническом стихотворение, а об акцентном стихе!

  26. mihail_solovev

    Нету… 🙁 А что, пряники уже давать не будут? Точно — сейчас посмотрел в положении… Кошмар!!! Пряников не будет… А ведь там не только нас нет — там еще кое-кого почему-то нету… И ведь таких хороших людей нету!!! 🙁 Будем читать себя сами, тихо, по внеконкурсной программе… 🙂

Добавить комментарий

Без рубрики

ГОРОД

За прозрачным стеклом —
Город.
Это город стекла и
Камня.
Эти стены стоят
Крепко.
Этим стенам подвластно
Время.
В этом городе мертвый
Воздух.
Этот воздухпропитан
Нефтью.
А загородом цветут
Весны.
Эти весны будут жить
Вечно.

0 комментариев

Добавить комментарий

Без рубрики

Город

Забытой, холодной, прошлой весной
Я была в городе серых камней.
На земле чужой все искала покой,
Чужая, ходила по ней.

В том городе тоже была весна, —
Она, очевидно, была везде,
Я черпала уют его улиц до дна,
И звоны его площадей.

По нетронутой раньше росе с утра
Я прошлась, не касаясь травы.
Серый город, прости. Мне, пожалуй, пора.
Мы опять перейдем на «вы».

Криком чаек «прощай» прокричал он мне
И обнял меня пеной волны.
Как мне дорог стал ты, город серых камней,
Мы еще повстречаться должны.

Добавить комментарий

Просто о жизни

ГОРОД

Жителям всех Городов, искалеченных войной

Говорят, что души убитых и покалеченных людей превращаются в белых голубей и живут вечно.

По всему Городу жили тысячи и тысячи белых голубей. Их любимым местом была площадь Ак-Атуним, где под прозрачно-синим небом стояли вместе белая христианская часовенка справа, мусульманская голубая мечеть слева, и золотистый улыбающийся Будда сидел меж ними, подставив бугристые ладони солнечным лучам. Жители Города часто приходили сюда покормить голубей. Говорили, что христианам общение с белыми птицами заменяет благословение духовного отца, буддистам дарит просветление, а мусульманам указывает путь в Мекку.

При ближайшем рассмотрении становилось видно, что мечеть и часовню часто ремонтировали, а Будду собирали из многочисленных обломков. Это происходило каждый раз после очередного набега или войны.

Было лето. Белые стены невысоких домов ярко горели отраженным солнцем. Фонтаны дарили вожделенную прохладу. Несмотря на свое полновластие, солнце не тиранило землю жарой, а одаривало ее теплом. Спокойствие рассыпалось и неслышно похрустывало в хрустальном воздухе Города.

Как всегда внезапно в Город пришли Враги. Просто въехали однажды утром в открытые северные ворота. Все так же шумели фонтаны, и лето не пряталось за пеленой дождей, но Враги пришли. Они снова искали «это». Что такое «это», не знал никто. Кажется, даже сами враги. Однако они упорно допрашивали каждого встречного на предмет «этого» и, ничего не узнав, убивали. В конце концов, Главарь приказал расстреливать каждого второго. Вражеские солдаты шутили, что проще было бы построить Жителей в одну шеренгу и попросить рассчитаться на «первый, второй».

В эти дни в Городе прибавилось белых голубей.
В надоедливых птиц пытались стрелять, но пули пропадали даром: они просто растворялись в воздухе.
Через неделю Враги ушли, напоследок взорвав площадь. Пришедшие на нее Жители увидели черные после пожара обломки часовни, изломанные взрывом стены мечети и истолченного в пыль Будду. Взрыв не тронул только его ладони. Они лежали неподалеку от развалин, все так же развернутые к небу.

Глава Города, потерявший в эти дни двух сыновей, жалко усмехнувшись, хрипло ответил на вопросы Жителей: «Не подлежит восстановлению»,- и широко перекрестился на согнутый в кольцо золотой крест.
В ту же секунду на Город налетела пурга, невозможная, немыслимая летом, но оттого не менее реальная и почему-то теплая, шелестящая тысячами крыльев. Белоснежная туча облепила останки площади и застыла. А через секунды ее не стало.

Только два голубя, купаясь в солнечной улыбке Будды, клевали с его ладоней ржаные зерна, да сверкающий крест и серебряный полумесяц обменивались солнечными зайчиками под прозрачно-синим небом.

Добавить комментарий

Фантастика

Город

Синие рыбы по скатерти плавают
Где океан ваш?
Плачет от горя девочка малая-
привычный типаж
Пива на скатерть пролита толика
малая- лужица
за кособоким уличным столиком-
телу недужится
Синих рыб отпущу в океан-
плывите спокойно
эх алкогольный привычный дурман-
всем недовольный
Кто-то приходит, кто-то уходит
туловы плюхами,
цветок подвядает на подоконнике,
задерганный мухами.
Рядом пихается десятиклассница,
с стареньким боровом,
выпью еще, где она разница?-
Город

0 комментариев

Добавить комментарий

Без рубрики

ГОРОД

я — город из камня на камне
кожа моя — стеклянные стены
ждущие солнца
и двери — черные провалы
живущие осторожными силуэтами
окна — поры тела моего
заляпанные сгустками жара и пыли
не отмыть их уже не продуть
где ты дыхание мое?
горло обнажено и надрывается
сиплыми вздохами
загоняя натруженные струи
засиженного воздуха
и легкие — пойма души моей —
равнодушные и неразборчивые:
люди и крысы жмутся друг к другу
люди и крысы
крысы как люди
крысы лучше людей
дружелюбней умеренней
мера сознания моего —
мое прерывистое дыхание
рвущееся сквозь проломы
и стены
и копоть
и крысы
я — город
придуманный в камне

0 комментариев

  1. udachina_yuliya_Itiel

    1-ая строчка: весь город – сплошные камни.
    2-ая строчка: но если город «из камня на камне», откуда же взялись стеклянные стены?

    Далее:
    Я — город.
    Двери – черные провалы
    Окна – поры
    Легкие – пойма души.
    Замечательно, но если окна поры – то провалы чего же двери?
    Далее, по аналогии легкие тоже должны бы сравниваться с площадью или чем-нибудь таким, к городу относящимся, а то какое-то разношерстное описание, уклоняющееся то вправо, то влево, и с толку исключительно сбивающее.

    Город, вероятно, настолько загажен промышленностью, что парниковый эффект и загрязнение атмосферы в нем достигли апогея– пресловутые каменные стены ждут солнца, но при этом окна «заляпаны сгустками жара». Хотя тогда б он из бетона и кирпича был, а не из камней, и крыс бы потравили.

Добавить комментарий

Гражданская лирика

Город

Снова Город

Встает во тьме.

Брошенный раз,

Тянет к себе.

Снова сердце

Рвется наружу

Может, от кофе,

А может, нет.

День за днем

В этой стране.

Каждый вечер

Кажется мне

Сердце вот-вот

Разорвется на части.

Может, от кофе…

Скорее, нет.

0 комментариев

Добавить комментарий

Детективы и мистика

ГОРОД

Помню, что когда-то в детстве я гулял в лесу, заблудился и всю ночь бегал кругами, продираясь через колючий кустарник, уворачиваясь от корявых сухих ветвей. Когда к утру я наконец, выбрался на дорогу и в изнеможении рухнул прямо под колеса какого-то грязного старого грузовика, мои ноги так гудели от усталости, что казалось, что они так и остались в лесу, изодраные в клочья лесными колючками. После этого я стал считать себя величайшим специалистом по хождению пешком на большие расстояния… не считая, конечно, следующего дня, когда не то что ходить — сидеть было весьма и весьма проблематично…
Не знаю, почему я вспомнил сей эпизод из своей бурной, но несколько быстротечной молодости. Скорее всего, хотя и не наверняка, потому что сейчас я тоже шел.
Я шел по дороге так же бесцельно и бесперспективно как тогда, когда отчаявшись выбраться из зарослей, начал просто бежать вперед, не разбирая дороги — лишь бы только вперед… Сейчас дорога-то как раз была, но вот кроме нее не было ничего. Ни леса, Ни терзающих тело острых веток, ни сил идти дальше. Лишь дорога, да полное отсутствие шансов на выживание, усугубленное присутствием сузившего круги стервятника.
Я опять сосредоточился только на переставлении ног и на время как бы отключился. Когда я вновь осознал себя и окружающий пейзаж, то понял что неизменным осталось и то, и другое. Нещадно палило солнце, прямая как стрела дорога уходила в размытую от жары даль, а я, обливаясь потом, не имел сил даже обернуться — посмотреть в ту размытую даль, откуда эта дорога начиналась. Я понял, что уже окончательно дошел до ручки, оказался на краю пропасти и что еще чуть-чуть и придется сделать решающий шаг вперед — в пропасть, или в закрытую дверь. Я устал… Я устал как собака… уставшая…
Повинуясь чему-то, я сделал шаг с дороги, хотя, впрочем, вокруг все равно никого не было. Я сел прямо на землю, а потом со стоном лег на спину и в изнеможении закрыл глаза. Тогда — в детстве — выбравшись из лесу и очутившись, наконец, в машине, я был переполнен такого же блаженства, вызванного отсутствием необходимости что-либо делать, да и двигаться вообще.
Я заснул.
***
И вновь я бежал по лесу.
Ветви деревьев царапали лицо, а колючие кусты норовили оторвать от меня кусочек по-вкуснее и по-больше и сделать это как можно по-болезненнее. Не останавливаясь, я перемахнул одну яму, упал в другую и, чуть не выколов глаз веткой, ударился о неудачно подвернувшийся ствол дерева.
— Вот черт!
Я выругался, после чего вновь вскочил на ноги и побежал дальше, тяжело дыша и не разбирая дороги. Деревья то расступались передо мной, то наоборот — как на зло вырастали прямо на пути и я чуть ли не, а то и натыкался на них.
Неожиданно я выскочил на дорогу, споткнулся о внезапно опустевшее пространство и упал, уткнувшись лицом в холодный асфальт. Это было даже приятно — касаться своим разгоряченным телом чего-то прохладного и надеяться на то, что эта сумасшедшая гонка по ночному лесу наконец-то закончилась.
Я тут я внезапно услышал ужасный рев и увидел огни фар мчащегося прямо на меня грузовика. Скрип тормозов, вонь паленой резины, яркий свет фар, заливающий все вокруг — себя, скорчившегося посреди дороги, грузовик, испуганное лицо водителя…
***
Я судорожно дернулся и понял что уже не сплю… хотя, раньше, наверняка, спал. Высоко в небе злорадно светило и зло ухмылялось ясное солнышко. “Вот дерьмо…” — пронеслось у меня в голове. Оскалив зубы, я приподнялся на локтях, а потом — с трудом поднялся. Порывшись в и без того почти пустом мешке, я достал из него и без того почти последний бутерброд. С хмурой физиономией я его прожевал и подумал о том что “…ой, как кушать хочется!” Потом, помечтав еще о завтраке и умывальнике, я, оценив также всю бесперспективность продолжения валяния на дороге, взвалил мешок на спину и побрел дальше.
На следующий день, после того как я выбрался из леса, я получил по шее за то что отправился куда-то гулять, в то время как мои папочка с мамочкой изволили волноваться. А потом я был окружен любовью и заботой как любимый блудный сын нашего семейства, после очередного, хотя и долгожданного возвращения с блужданий.
Пот катил градом и я подумал:
“Погода дерьмовая. Ненавижу когда жарко…”
Не знаю, почему собственно я оказался именно здесь, в этой триклятой пустыне, где из всех достопримечательностей есть одна только дорога. Тем не менее, у меня была твердая уверенность, что так и должно быть — Судьба, в некотором роде…
На горизонте тем временем замаячило что-то, что выделялось среди монотонно колышущейся пустыни. При ближайшем рассмотрении и при приближении на некоторое расстояние, я разглядел, что это — город. Посреди пустыни? Странно. Единственный город, который имеет подобное пустынное окружение, по моим сведениям — Багдад, да и то, это знание почерпнуто большей своей частью исключительно из сказок, так что за достоверность его я поручиться не могу. Вернее, могу, но только под дулом пистолета.
Не смотря на то, что город я рассмотрел еще днем, а солнце уже начало потихоньку смываться с небосклона, я до него так и не дошел. Мало того, но почти не приблизился и к тому времени когда солнце вообще село за горизонт. Одним, вернее — дв… несколькими словами, мне опять пришлось заснуть у дороги.
***
Я ехал на машине. Это был старый и давно не мытый грузовик какой-то мало известной фирмы. Я весь день сидел за рулем и мечтал исключительно о том что бы отдохнуть… или сдохнуть, что бы не мучиться.
Вообще-то, этот грузовичек на самом деле был обычным мусоровозом и служил я в компании “Мусор Инкорпорейтид”. Я возвращался из дальнего рейса куда-то в другой город в поисках новых, еще не открытых месторождений мусора.
И тут в свете фар я увидел скорчившегося на середине дороги ребенка, который, наверняка, решил свести счеты со своей короткой жизнью. Я вдавил педаль тормоза, казалось, сквозь пол в асфальт, однако, грузовик, казалось, отказался повиноваться и почти не замедляя ход, проскочил еще метров сто, после чего, свершив свое черное дело, встал как вкопанный. Волосы у меня на голове встали дыбом, в желудке что-то булькнуло и потяжелело, спина вспотела и прилипла к рубашке. Прошла целая вечность прежде чем я смог заставить себя открыть дверцу и выйти из машины.
Останки ребенка представляли из себя ужасное месиво — колесами грузовика его растерло по асфальту на протяжении добрых ста метров тормозного пути. Дно грузовика было залито кровью, которая капала на землю, стекаясь в две маленькие лужицы. У основания правого заднего колеса было намотано что-то грязно-красное. Неподалеку от моего монстра-убийцы на колесах лежала груда мяса, в которой с трудом можно было узнать только руку с двумя оставшимися пальцами; угадать что-либо в остальной кровавой массе я просто не смог.
Мне стало плохо, голова закружилась и меня вырвало туда же — под колеса.
Я прислонился к окровавленному борту, не в силах устоять на подгибающихся ногах и тут меня осветил яркий свет фар неожиданно выскочившего из ниоткуда автомобиля. Я почувствовал, как при ударе раскололась моя голова, треснули, ломаясь, сминаемые ребра, как все тело, расплющиваясь, пронзила ужасная боль из-за вспарывающих его осколков костей. И…
***
Я проснулся и несколько секунд в ужасе озирался, ища глазами сбивший меня автомобиль, размазанного по дороге ребенка, или ангела с крылышками. Ничего. Вообще, вокруг ничего не было. Ну, кроме меня, разве что, да где-то на горизонте маячил этот город.
Я позавтракал, размышляя о том, что путешествуя в одиночку и вообще вдали от человечества, и двинуться можно — ведь мой миленький кошмарчик был, наверняка, ни что иное, как поездка моей многострадальной крыши на уикенд куда-то за город. Да, кстати, город…
Съев последний из бутербродов, я помечтал о том, как хорошо было бы сейчас умыться, почистить зубы, и опять заснуть… на этот раз — без сновидений. Однако, переборов это аттавистическое желание, я завязал и столь трагично опустевший мешок и побрел дальше.
В город.
И опять шел весь день. А заснул при дороге с мыслями о бутерброде с колбасой. Желательно — с докторской. Ах, да! Еще и попить чего-нибудь надо. Пива, например… Ну и раков к нему, разумеется — Какое пиво без раков!? Никогда такого не любил. Пить приходилось — признаю, но в большинстве своем — на большой перемене в институте, когда времени хватало лишь на то что бы выкурить сигарету по дороге в гастроном и купить там пива. Денег, кстати, тоже…
***
Грянул гром и с неба обрушились струи дождя. Сверкнула молния и вновь донеслись раскаты грома. Я вознес руки истекающим водой небесам и закричал. Вновь сверкнула молния.
И следующий кадр — освещенный языками огня я погружаю руки в кроваво-красную жидкость, которая струится сквозь пальцы и со звоном падает в чашу. Я прячу лицо в ладонях и по солоноватому привкусу на губах понимаю, что это и правда — кровь.
Я погружаю свои окровавленные руки в окровавленную груду передо мной и вырываю клочья мяса. Впиваюсь в него зубами. Чувствую, что меня сейчас вырвет, так как понимаю, что оно еще живое. ОНО ШЕВЕЛИТСЯ! К горлу поднимается комок… и постепенно отступает. Я просыпаюсь…
***
…вновь…
Просыпаюсь и с неутоленным чувством голода вновь иду вперед. На сей раз город не убегает от меня — он медленно, но неукротимо приближается. И вот он здесь. Он вокруг меня. Я пришел.
Вопреки моим ожиданиям, это не Багдад, а тем более — не такой, каким он изображен в арабских сказках. Это был обыкновенный современный город. Пяти-шестиэтажные коробки, изредка разбавленные небоскребами этажей в десять. И все это как-то блекло, мрачно… безотрадно, что-ли… Дом Эшеров, только размноженный до необходимого для города количества.
Дорога, по которой я пришел, вела дальше и дальше и, вероятно, рассекала город пополам.
Людей не было видно, как будто они вымерли, или заболели болезнью, обязательно завершающейся летальным исходом, после чего все дружно закончили болеть со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Я прошелся по улице и не заметил никакого движения, разве что уныло колыхались редкие травинки, пробивающиеся кое-где меж кирпичами и в трещинах в стенах домов.
Я увидел разбитое стекло в одном из окон и сверкающие росой осколки под ним. Пустая рама била затянута пыльной паутиной, в которой чернела дохлая муха.
И тут я почувствовал необходимость войти в этот дом, сошел с дороги и окунулся во мрак темного подъезда. Поднялся на третий этаж и остановился перед дверью, в верху которой можно было различить потемневшие от времени цифры 3 и 8.
Звонок. Тишина. Еще один и опять тихо. Я толкнул дверь и она бесшумно открылась.
В моей голове пронеслась глупая мысль “и де я нахожусь”, но тут же исчезла, предоставив телу полную свободу действий и передвижения. Естественно, видя перед собой открытую — им же — дверь, оно, не задумываясь более, вошло, хотя, на поставленный после вопрос, а что я там забыл, я не могу ответить и по сей день.
Я заглянул на кухню и увидел стоящую на плите кастрюлю. Как и окно, она была затянута паутиной и в заплесневевших останках содержимого распознать первоначальный продукт было невозможно.
Покинув кухню, я заглянул в ванную, но ничего интересного там не обнаружил и последовал в гостиную, вернее, — туда, где она должна была по предварительным расчетам располагаться. Я отгадал и, действительно, за открывшейся дверью обнаружил столь же заброшенного вида комнату. Тут я заметил в кресле перед телевизором хозяина комнаты. В центре телевизионного экрана чернела большая выгоревшая дыра, в которую он, похоже, и уставился. Я подошел по-ближе и над спинкой кресла показалась лысая макушка, своей лысостью напоминающая череп.
Я подошел по-ближе.
Ч-черт! Это, и правда, оказался череп! А сидевший в кресле — человеческий скелет, одетый в выцветший купальный халат… Рубашка мгновенно прилипла к спине, как будто электрический заряд прошел по моему телу, от кончиков пальцев и затухая где-то в желудке и оставляя после себя острые иголочки страха. Как только волна нервной дрожи прошла, я как человек, неожиданно увидевший мертвеца, что я, впрочем, и сделал, в ужасе выскочил из ужасного дома, с облегчением окунаясь в теплые волны солнечного света.
Полиция… Где здесь у них управление полиции… И только тут я осознал отсутствие людей на улицах. Раньше я никогда не жаловался на одиночество, даже наоборот — жаждал его, щедро распространяя вокруг ауру своей к людям неприязни, но теперь, смутно ощутив причину пустынности города, готов был кричать и звать их. ЖИВЫХ…
Поборов новый приступ нервной дрожи, я постарался взять себя в руки, а взяв — удержать. Чуть не звеня от внутреннего напряжения, я двинулся дальше, чувствуя спиной чей-то колючий злобный взгляд.
Побродив по улицам, я почти убедил себя что это был сон, что мне это просто показалось — слава богу, обжигающее спину ощущение слежки исчезло. Единственное, что не вписывалось в эту галюциногенную теорию — я так и не встретил ни одного человека. Ни одного! Люди! Кто-нибудь! Hominem quaero! И никого…
Никого. Город пуст. Населен одними тенями. То — в квартире — был никакой не сон. Если б это был сон, то это — его продолжение. А если так, то почему я не могу проснуться? Потому что это не сон? Тогда и эпизод в пустом доме так же является не сном. Но тогда… Меня отвлек один предмет — дерево невдалеке.
Меня опять пронзила дрожь, так как возле дерева, прислонившись к стволу, как ни в чем не бывало, стоял человек. Первый живой человек, встреченный мной в этом проклятом городе.
Но подойдя к нему по-ближе, я увидел следы тления, его высушенное солнцем лицо было искажено, а из груди торчала ржавая железяка, которую я издалека принял за ветку дерева.
Заметив, что я наступил на темно-коричневое пятно, кольцом окружающее место смерти, я содрогнулся и отступил, в следствии чего мне на глаза попалась волосатая пятка, настороженно выглядывающая из кроны дерева.
Стараясь не смотреть под ноги, я подошел и раздвинул ветки. Любопытная пятка оказалась продолжением ноги, а нога — левой ногой повешенного на согнувшейся под тяжестью тела ветке. Посиневший язык мертвеца вывалился изо рта, глаза вылезли из орбит и остекленели. На щеке бурела струйка вытекшей изо рта крови. Из правой ноздри спускалась такая же струйка, которая, дойдя до подбородка, обрывалась миниатюрным засохшим сталактитом, но заканчивалась окончательно лишь на ботинке — три побуревшие капли. Второй ботинок исчез.
Я попятился назад, наступил на чью-то отсеченную руку, упал, но потом — вскочил и уже не в силах превознемочь ужас, побежал.
Я несся, не разбирая дороги, натыкаясь на стены, на трупы, спотыкаясь о черепа… И, наконец, провалился в канализационный люк, ударился головой и потерял сознание…
***
…я был коровой. Коровой на бойне. И меня били, с целью или убить, или, хотя бы, при жизни, сделать говяжью отбивную. Я вскочил на четыре ноги, но тут сверкнул огромный нож и опустился мне на спину, почти перерубив позвоночник. Я упал и вновь попытался встать, но тот же нож воткнулся мне в живот и, обливаясь кровью, я вновь рухнул на скользкий пол. Нож взмыл вверх и опять упал вниз, повторяя свое смертоносное движение каждый раз, когда я пытался пошевелиться. Вновь и вновь…
***
…Я встал на ноги, хотя каждый шаг отзывался болью и громким хрустом костей. Моих и чужих — канализация была завалена костями, в которую мои ноги проваливались по колено.
Надо придумать, как мне выбраться отсюда — ямка-то глубокая, не выберусь и мои кости дополнят и без того безрадостную картину.
Оглянувшись по сторонам, я увидел ведущую наверх лестницу из проржавевших и искореженных металлических скоб. Два раза срывался, вместо скоб ловя рыжую металлическую труху, но потом все же изловчился и достиг края ямы, подтянулся на руках и, вызвав небольшой обвал, все-таки выпал из раскрытого зева своей потенциальной могилы на серую от пыли траву. И заплакал от безысходности.
***
Я мрачно брел по тротуару. Накрапывал мелкий дождик и я начинал промокать. Создавалось впечатление, что я не в центре пустыни, а в своем родном городе, только усеянном трупами.
И теперь я знал, что мне отсюда не выбраться и в этом городе я и сдохну. И кости мои-таки пополнят местный кладбищенский пейзаж. Небось, единственным более-менее живым обитателем этого “Монстр-сити” является бабушка с пресной физиономией и остроотточенной, истосковавшейся по работе косой. Да и само наличие жизни в этой старушке весьма и весьма проблематично. Тут я и сдохну. Тут я и сдохну. И будут мои косточки белеть тут же…
Я явственно ощутил за спиной чье-то присутствие. Наверняка, именно той вот старушки. Причем, ощутил я его настолько явственно, что опасаясь принятия ею радикальных мер, даже обернулся… За моей спиной и правда стояла старушка, занеся свою косу для последнего в моей жизни удара милосердия. Свист рассекаемого воздуха, я нагнулся и отпрыгнул в сторону. Коса пролетела мимо и Смерть вновь подняла ее.
Я вскочил на ноги и побежал. Бежал я долго — пока не выбился из сил — и, споткнувшись обо что-то, перешел на шаг.
Господи! Это была ОНА? Я еще могу поверить в город, набитый мертвецами, как мешок Деда Мороза подарками, но ОНА!? Боже…
…И опять прямо над ухом — свист. Я вновь чудом избегаю косы и бросаюсь вперед.
Внезапно на пути выростает, словно из-под земли, дерево с пришпиленным к нему трупом. Я пытаюсь, оббежать его, но тут рука мертвеца приходит в движение и вырывает пригвоздивший его к дереву кусок железа и делает шаг мне наперерез. Он протягивает ко мне свои высохшие лапы. Бред какой-то! Но тут я вспомнил о старухе и понимаю, что бред начался гораздо раньше и рванулся вперед.
Труп бросился ко мне, но я на бегу двинул ему локтем в лицо и он с каким-то странным скрипом споткнулся и отстал.
Второй мертвец — с передавленой веревкой шеей, схватил меня за плече костлявой рукой и еле ворочая своим страшным языком, прошамкал:
— Не уйдешь…
Я дернулся, рука оторвалась, продолжая сжимать плече, а ее некогда счастливый обладатель упал на землю, продолжая размахивать другой рукой. С трудом разжав мертвые пальцы, я сбросил руку с себя.
Земля под ногами зашевелилась, но я уже проскочил это место. Мне в спину полетели комья земли. Я бросил взгляд через плече. Из разверзшийся могилы вылазил скелет… А чертова рука, между прочим, порвала мне на плече рубашку.
Я припустил еще быстрее.
Легкие рвались от бешеного бега. Плече болело. Ноги вообще грозили перестать слушаться, впрочем, как и бешено колотящееся в горле сердце.
Кто-то схватил меня за ногу и я кубарем полетел куда-то вниз. Неугомонная рука вновь пыталась меня остановить. Я снова оторвал ее от себя, а потом с силой сжал запястье так, что кости затрещали.
Теперь бегать я уже не мог. Я ковылял, прихрамывая на вывихнутую ногу и время от времени оглядывался назад. Но вдруг, что я вижу, впереди стоит машина. Белый автомобиль стоял посреди пустыря, одинокий, заброшенный и, явно, неуместный в этом вконец рехнувшемся городе. Я заковылял быстрее. На глазах выступили слезы.
Небо, и без того серое, почернело, тучи летучих мышей пикировали на меня, вырывая острыми зубами клочья мяса и норовя вцепиться когтями в лицо.
Размахивая руками, отбиваясь от них, я прорвался к машине, распахнул дверь и ввалился в кабину.
Ключ был на месте. Я повернул его, злорадно подумав: “Вот весело-то будет, если машина не заведется”, однако мотор взревел, вспугнув летающих монстров, с первого же оборота. Вроде, работает…
И тут в облаке мышей возникла тень моей старой знакомой — пресловутая Старушка. Ну вот теперь-то мы с тобой, сволочь, и попляшем! Вместе. Я вдавил педаль в пол кабины и автомобиль рванулся вперед.
Летя к Ней со все нарастающей скоростью, я успел ее рассмотреть. В сущности, это была никакая не старушка вовсе, а выбеленный временем скелет. Череп с пустыми черными глазницами, будто бы пылающими черным огнем ненависти. Черный плащ с капюшоном припорошен пылью. Коса зазубренная и покрытая пятнами засохшей крови. Череп, казалось, усмехнулся и она подняла свое оружие, готовясь то ли обрушить его на капот машины, то ли запустить им в меня.
И тут автомобиль врезался в нее.
Черную фигуру разорвало пополам. Нижнюю часть перемололи колеса, а верхняя, ударившись в лобовое стекло, перелетела через машину, причем, я видел как оскаленный череп подмигнул мне налету, а потом, весело подпрыгивая, ускакал куда-то.
”Ну вот и все… кажется, — подумал я, — Похоже, я победил.”
Впереди показалась старая кирпичная дорога — выезд из города, который вновь стал серым, пустым и безжизненным. Я прибавил газу, желая по-быстрее покинуть сие царство смерти, где умерло все, даже сама Смерть. И вдруг я опять почувствовал руку на своем плече. На этот раз я не вздрогнул — сил пугаться уже не осталось. Я оглянулся — нахальная рука опять пыталась меня задержать. Я с наслаждением сжал ее в дружеском рукопожатии, дробя кости, после чего выкинул в окно. Изуродованная конечность подпрыгнула пару раз на неровностях ландшафта и затихла.
— Уф, — вздохнул я со знанием бела и взглянул вперед. Дорога была уже на расстоянии каких-нибудь ста метров.
И тут мой взгляд упал на сиденье рядом с водителем. Вот тут-то я-таки вздрогнул. В кресле сидел мертвец и злорадно ухмылялся. Он раскрыл рот, из которого посыпались белые черви и зашелся каким-то неестественно глухим смехом.
Машину занесло. Я попытался справиться с управлением, но тщетно — на пути внезапно возник столб, в жаркие объятия которого машина и ринулась на всей своей скорости. По ушам резанул скрежет сминаемого железа, мой вопль и сатанинский хохот.
Меня вышвырнуло силой инерции из кабины и тут же машина взорвалась. Взрывная волна швырнула меня вперед и приземлился я в каких-то метрах от вожделенной “тропы войны”. Я знал, что, достигнув ее, буду спасен, причем, что самое ценное — не только духовно, но и телесно.
Однако, знал это и мой червивый попутчик. Бросив взгляд на пылающий автомобиль, я увидел, что внутри что-то зашевелилось.
Объятый пламенем, он выбрался из “гроба на колесах” и с неумолимостью ножа гильотины начал приближаться ко мне.
Я пополз к дороге. Метр. Другой. Боже, за что? Почему! Еще чуть-чуть, всего несколько сантиметров.
Я чувствовал, что он приближается. Вот уже чувствую жар и вонь горелого мяса.
Почему я? Почему я оказался в этом городе?
Еще чуть-чуть. Еще буквально чуть-чуть.
На плече мое падает тлеющая рука.
Я сбрасываю ее, ползу дальше.
Опять он хватает меня.
И тут я, собрав последние силы, прыгаю вперед…
Лечу, кажется, целую вечность. Приземляюсь на пыльный кирпич и, ударившись об него головой, теряю сознание…
***
Я в Аду. Кругом горят костры. Моя кожа пузырится и лопается от жары. Раны гноятся, в них заводятся черви и пожирают мое мясо, причиняя поистине, адские страдания. Слышны крики, стоны. Воняет гарью. Передо мной, на троне из черепов и огня сидит Он, Князь Тьмы. Он поднимает руку, смотрит мне в глаза и в лицо мне летят шары огня. Я, горящий Олимпийским факелом, падаю навзничь, понимая, что должен умереть, но не умираю, а горю живьем. Обожженная кожа обугливается, сворачивается, облазит; черви извиваются, изжариваясь в огне, вопли все громче и громче — это я сам ору. Огонь врывается в легкие и вырывается обратно ужасным огненным кашлем.
А-А-А-А!!!…
***
…Я в ужасе вскочил на ноги…
Я стоял посреди старой кирпичной дороги на краю города. Город был серым и мрачным, и заброшенным, а впереди — пустыня. Я медленно побрел вперед, с каждым шагом все удаляясь от этого проклятого места.
Ближе к вечеру, когда город совсем исчез из виду вдали и во мраке, меня подобрала какая-то машина. Старый грузовик-мусоровоз.
— Издалека? — спросил водитель, нажимая на газ.
— Да, похоже. — он окинул взглядом мои лохмотья и, наверняка, согласился.
— Тут на многие мили нет ни жилья, ни вообще людей, — заметил он.
— Верю. — охотно согласился я и устало откинулся на спинку сиденья.
— А мы тут часто с Джо ездим, — продолжал трепаться он. — Он сейчас спит, а так…
И тут в свете фар я увидел скорчившегося на середине дороги ребенка, который, наверняка, решил свести счеты со своей короткой жизнью. Мой собеседник так же заметил его маленькую одинокую фигурку и вдавил педаль тормоза, казалось, сквозь пол в асфальт, однако, грузовик, казалось, отказался повиноваться и почти не замедляя ход, проскочил еще метров сто, после чего, свершив свое черное дело, встал как вкопанный. Волосы у меня на голове встали дыбом, в желудке что-то булькнуло и потяжелело, спина вспотела и прилипла к рубашке.
— М-мы его сбили?
— Да, — пробормотал я не слушающимся языком. — Надо сходить посмотреть…
Прошла целая вечность прежде чем я смог заставить себя открыть дверцу и выйти из машины.
Останки ребенка представляли из себя ужасное месиво — колесами грузовика его растерло по асфальту на протяжении добрых ста метров тормозного пути. Дно грузовика было залито кровью, которая капала на землю, стекаясь в две маленькие лужицы. У основания правого заднего колеса было намотано что-то грязно-красное. Неподалеку от монстра-убийцы на колесах лежала груда мяса, в которой с трудом можно было узнать только руку с двумя оставшимися пальцами; угадать что-либо в остальной кровавой массе я просто не смог.
…И тут останки зашевелились. Из кровавой массы выделилась голова, руки, ноги. Мертвец встал на них и сделал шаг в моем направлении. Верхняя половина каким-то чудом еще держалась и он, неловко балансируя, сделал еще один шаг. Оставляя кровавый след, за ним потянулись веревки кишок. Он мрачно рассмеялся и сделал еще шаг.
Мы с водителем смотрели на него расширенными от ужаса глазами и только когда он подошел еще на несколько шагов, я закричал:
— Бежи-им!!! — и рванулся к машине.
Водитель, парализованный ужасом, сорвался с места чуть позже, но ему все же удалось избегнуть рук чудовища.
Я вскочил в кабину, перелетев последние метра два пути и со стоном плюхнулся на сидение. В проеме показалась голова водителя. Я протянул ему руку, помогая залезть в машину, но мертвец на дороге с диким ревом прыгнул ему на спину и кулаком расколол черепную коробку. Кровь с частями мозга брызнула в потолок и я понял, что водителю уже ничем не помочь и выпихнул их обоих ногой из кабины и быстро захлопнул дверь.
Перебравшись в кресло водителя, нажал на газ и грузовик рванул с места.
— Ага! — торжествующе завопил я, задев бортом уже поднявшегося мертвеца. Его отбросило в сторону, разорвав окончательно. — А!
Перерезанный ребенок остался позади, а я гнал старый пыльный грузовик, спасший мне жизнь, все вперед и вперед, продолжая свое безумное бесконечное путешествие. Куда угодно, лишь бы подальше от этого города мертвецов и самих мертвецов, желающих заполучить меня.
— Тщетно, ребята, — воскликнул я в ответ на эти мысли. — Я победил!
— Ты так думаешь? — раздался у меня за спиной скрипящий голос.
Я медленно обернулся, уже понимая, что это. Это был Джо, сменщик погибшего водителя, он отдыхал после езды за спинками кресла, закрытый занавеской. Теперь же мой вопль его разбудил. А зря.
— Никому еще не удавалось избежать смерти, — проскрипел он, обнажая клыки. — И тебе не удастся…

Добавить комментарий

Без рубрики

ГОРОД

«Нигде не чувствуешь так свое одиночество как среди людей»
Т. Ребрик

А ВДРУГ?

Кто-то сказал: «Жить в большом городе – большая жертва».
«Да бросьте», — возразят те, кто сочтет за удачу оказаться в центре огромного мегаполиса. Для них слово «жертва» — наигранное. Для них город – шанс. Не задумываются: Бог не живет в городе.
А город… сверкает неоновыми огнями – огнями надежд на успех, на благополучие, на волшебную любовь, на тот самый случай, который один на тысячу, о котором рассказывают фильмы в центральных кинотеатрах с DDS*, о котором написаны тонны книг – веселые картинки, пасьянсом разложенные на прилавках с печатной продукцией. А вдруг?

ЖИЗНЬ — ДЕНЬ

С какого часа город начинается? С утра ли, с ночи ли? Город живет круглосуточно, дышит прерывисто, бежит без устали. Все в городе движется стремительно: и автомобили, и пешеходы, и наружная реклама сменяет одна другую. Бегущая неоновая строка обещает райские кущи – ты ей не веришь, усмехаешься: «Меня не проведешь!», но нет времени задуматься, натыкаешься – замираешь: «Надо попробовать, не зря рекламируют». А только купишь, новое появляется – не успеваешь! А успеть хочется: за временем, за модой, за тенденцией — за всеми! А как же? Успеть надо. Быстро. Быстро родиться, быстро вырасти, пожить и быстро умереть, без боли – надо успеть заслужить. Бабки-няньки, детский сад, школа, институт, а как без него? Связи – обязательно, работа, деньги. Работы много, денег – не всегда. Семья, дети, дом, дерево… Нет времени на остановку, на паузу, время спрессовано до секунды — только голову повернуть, увидеть, что торопишься не в ту сторону и, ловко сменив траекторию, устремиться в другую, временно правильную – может, повезет?
Автомобили нетерпеливо гудят, подрезают друг друга, с крутого виража устремляются в точку по городским хайвейям.
Бежишь по городу-улицам, опережаешь прохожих: на работу, с работы, на встречи, в больницу, в театр, за ребенком, к любимому, к родителям, на прием… Что там дальше? Что в органайзере? Ведешь автомобиль (эх, вечером успеть бы на сервис), вовремя отвлекаешься от мобильного, вскидываешь глаза, видишь «зеленый», вдавливаешь педаль в пол — оставляешь всех позади.
А иногда бросаешь машину – нет времени в пробках простаивать — и торопишься в метро затолкаться со всеми в вагон, а тот несется по узким подземным туннелям, грохоча колесами. Никто не страдает клаустрофобией? Да что клаустрофобия! Не взорвал бы кто мимоходом, посланческую миссию выполняя и обеспечивая себе безбилетный проход в рай.
Поздно, за окном ночь. Щелк-щелк по пульту телевизора – способ отдыха. Скачешь по программам механически, слушаешь урывками, о своем думаешь: ты уже в дне завтрашнем. Это твой день, твоя жизнь. Засыпаешь.

ТИШИНА

Город – он разный…
Город может быть тихим. Выходишь из подъезда утром – тихо, чисто и свежо — утренняя улыбка ребенка. Проходишь гулко по двору-колодцу – шаги слышны. Уличная кошка беззвучно проскользает черной тенью мимо. Дворник головой кивает: «Доброе утро», — считываешь с губ. Сосед-собачник, ежась, молчаливо покуривает первую сигарету.
Да и днем в городе наступает момент — все звуки замирают: в летнем ли мареве, в зимнем ли снегопаде, в дождливом межсезонье в какую-то минуту воздух насыщается городским шумом, дрожит и, доведя громкость до максимума, застывает в пространстве, как в немом кино – одни титры на рекламных вывесках. Люди открывают рты, как рыбы, губы быстро что-то произносят, потом улыбаются или сердятся на молчаливом городском экране. Все объединено в один безмолвный диалог суетливой жизни.
«Как дела?» — спрашивают губы.
«Дела-дела, суета…», — произносят другие.
«А что не суета?»
«Ты».
Дыхание перехватывает от неожиданности, и кто-то сверху рукой невидимой нажимает кнопку «Пауза» — ты на секунду погружаешься в тишину своего сердца: «Неужели?».
Проходит день, приходит вечер, тишину подлавливаешь ночью. Не спится. Встаешь и проходишь на кухню, заглядываешь в холодильник, открываешь окно, закуриваешь. Город спит. Черные глазницы окон смотрят на тебя равнодушно, им наплевать на твои мысли-тревоги, там в этих окнах-пещерах тебе не помогут – сами запутались. Но вот замечаешь — еще одно окно светится, и там кому-то не до сна. Тоже вслушиваются в тишину, пытаясь жить здесь и сейчас, ни к кому не привязываясь, не рефлексируя – сложно. Свобода есть одиночество.
Эх, куда бы запечатать свои мысли под семь замков и печатей, чтобы остановить свой болтливый беспокойный ум-эго, вечно расставляющий всему оценки «хорошо-плохо». Вот проходит одинокий прохожий – торопится, идет быстро в темноту своего дома, в свою постель, чтобы забыться тревожным сном и войти в следующий день с галочкой «прожито».
Тишину ночи нарушает телефонный звонок, твое сердце сжимается, так долго ты этого ждал – напряжение, доведенное до оцепенения. Нарочито медленно идешь к телефону, словно проверяешь на стойкость звонящего. Но тут понимаешь, что твой телефон молчит, звонок за стеной или с улицы – из окна открытого. Вновь вопросы твои зависают в недрах квартиры, тебе кажется, что ты близок к отчаянию. Но делать нечего – таковы правила, надо довериться жизни. Ты постепенно отпускаешь боль, заворачиваешься с головой в одеяло как в кокон, поджимаешь ноги, закрываешь глаза, делаешь вид, что спишь. Спишь-прячешься до утра без снов и сожалений, цепляясь в душе за своего Бога.
Город – он разный…
Тишина.

НА ИГЛЕ

Город владеет тобой полностью, город — собственник. «Денёк бы взять, выспаться, — думаешь. – Закрыться, чтоб никого не видеть, не слышать – нет меня. Погрузиться в покой и гармонию…».
Но город – вечный зов, как не прячься у реки в ухоженном доме с васильками на кружевной скатерти, с развевающимися занавесками и родниковой водой в ведре у входа, с ночными запахами влажной земли и мыльного корня, с мотыльками под абажуром над столом на террасе – вечером, с книгой на коленях, в подушках в гамаке… Но как не создавай иллюзию спокойной жизни, для горожанина она искусственна — паутина на истине. Город предательски нарушает магическую тишину вожделенного загорода и как капризная любовница «К ноге!», — командует, требуя сверхурочного свидания в семейный week-end. И как не отключай мобильный, как не закрывай двери и не предавайся медитации, нет тебе покоя: не спрятаться, не скрыться – от себя не убежишь.
И вот ты уже места себе не находишь, словно кто-то зовет тебя голосом насмешливым, уверенным – никуда ты не денешься. «Я быстро: туда и обратно», — говоришь ты зомбировано, хлопаешь дверцей автомобиля, давишь на газ и с волнением первого свидания летишь в запутанный лабиринт стрессов и разочарований – почему? Нет ответа. Не можешь жить вне города. На игле.

ВЫХОЛОЩЕННОСТЬ

Шумный город, спрессованный временем, не терпящий сентиментальностей. Город многоликий, многосудьбинный — смесь взрывоопасная, нет здесь приюта Богу, как бы его не славили.
«Я не здесь!» — пришпилил он записку на клочке бумаги к воротам главного храма и ушел пить чай в одиночестве – среди людей оно чувствуется особенно.
А вокруг горожане и приезжие. Горожане – изящный флакон с ярко-рубиновым содержанием, утаивающий о примесях, — улыбку светскую на лицо натягивают. Приезжие – разноцветная палитра цветов и красок, терпимости и агрессии – с горожанами перемешиваются, жирной линией разделяя свою жизнь на «до» и «после». «Уж десять лет в городе!» — говорит кто-то весело, всеми силами адаптируясь ко всему новомодному.
«Горожане – приезжие» — антагонизм по умолчанию бежит волнами, претензии взаимные, но в мегаполисе выживает сильнейший, дойдя до исступления и человеческое сердце сменив на андроидное – у каждого ведь своя история.
А история общая трансформируется, держится за край черной пропасти, изо всех сил цепляется, дабы не кануть в безвестность, в забвение. Нет, конечно, кто-то ее удерживает, старается, ногами упирается: одни — семейное древо тушью выводят с внуками, другие – предлагают версии, авторские расследования в книго-фильмовых формах, цвета слегка желтоватого. Да и какая разница, какого что цвета? Главное, чтобы хоть что-то от старухи-истории выжило.
А рядом паренек присоседился, не по убеждениям, а так, от голода-одиночества. Выбрит наголо, весь в черном, на ногах ботинки тяжелые на шнуровке, глаза стеклянные, флагом паучьим в воздухе машет, и не один он, а много таких, наполненных национальным самосознанием из-за собственной ущербности. Корни утеряны.
Выхолощенность.

ЛЮБОВЬ — ОПУСТОШЕНИЕ

Город — всеядный Казанова — дарует свою любовь, не задумываясь. Как и великий любовник, он принимает тебя всякого: умного — глупого, худого и толстого, богатого — бедного, открытого — скрытного, праведника и подлеца. В этом секрет любви: можешь быть всяким – ты будешь принят! И веришь этой иллюзии безоговорочно, как хозяину верит собака , не подозревающая о человеческой подлости. Город манит и завлекает белозубой улыбкой алмазных огней-брекетов, элегантными костюмами от Borrelli с живым гламурным горностаем на плече, разноголосой речью c милой путаницей «с» и «из», очарованием игры в недоступность и благопорядок, искрящимся юмором и снисходительной иронией. Он приглашает тебя на бизнес — ланчи и ужины в модные заведения, где царит приятный гомон, пахнет корицей, теплыми булочками и ароматом от Annick Goutal – Mandragore; где обсуждают одновременно дела и любовь, а за чашкой кофе привычно щелкают по клавишам ноутбука. Город шепчет тебе на ухо сладкие речи — глянцевые истории из «Esquire», «L’Optimum» и «Априори»… Он рисует многоярусные замки успеха и благополучия — искрящийся коктейль: дом в Борвихе, отдых от «Sodis», диплом МВА и саквояжи от Bruno Magli. Он катает тебя на Mini Cabrio, а хочешь «новую концепция мышления» – бери LexusGS!
Но городская любовь – скоротечна. Она лишь насмешка, лицедейская и сценически выверенная.
«Ах, — возразит кто-то, прищуриваясь от сигаретного дыма и попивая Jack Daniels, — если роза теряет красоту, значит, была настоящей. Ничто не вечно под луной, и глупо просить «любви до гроба»! Но еще глупее не наслаждаться этим сейчас!»**.
Все так. И ты отдаешься этой страсти полностью — страсти, перерастающей в зависимость. Твой город-любовник лишь улыбается, он — вечно юный вампир, дерзкими губами высасывающий все силы и чувства и, всласть насладившись, отбрасывающий твою усталую душу в сторону как кожуру от банана.
Любовь — опустошение.

АСТМА

Город выставляет счета. Всем и всегда – это правило. Ты не веришь цифрам и пальцами закрываешь три последних нуля. Тебе неловко, не выспался, силы на исходе, апельсиновый сок кажется кислым, стакан грязным, кофе растворимым. Оглядываешь свой дом-гнездо, которое так долго и упрямо вьешь. Приглядываешься к тем, с кем спишь и к тем, с кем живешь, и не понимаешь, где ты и кто эти люди. Берешь телефон и набираешь номер – тихо: «друзья превратились в других». Ты покидаешь свой дом, идешь по городу, стремясь подключиться к его кровотоку в надежде себя реанимировать. Но нет, и ему ты уже не нужен. Ночь обнажает язвы, ночь обнажает боль. Ловишь руками пустоту – все кончено: карета превращается в тыкву, а кучер — в крысу. Элегантный костюм плавится и скрючивается на ступеньках подземного перехода в отрепья уличного попрошайки — тот лежит щекой на холодном бетоне, поджав к подбородку коленки, он — эмбрион. Ухоженная рука с маникюром, с Longines на запястье, небрежно бросает на мостовую смятую пачку «Сalume». В робкой надежде на милость, дворняга бездомная, голодная, с отвисшими сосками, незаметно втягивает воздух. Она тоскливо заглядывает в глаза встречным людям, торопливо снующим мимо, пытаясь поймать равноценный взгляд и вычисляя возможное количество теплоты. Эти «минуты добытого за день тепла складываются в медленно остывающий час, который ночью греет её одиночество на … крышке канализационного люка»***.
Изящный бумажник из крокодиловой кожи с наработанной ловкостью исчезает в рукаве грязной куртки с чужого плеча – семилетний ребенок с лицом падшего ангела виртуальной тенью скрывается в подворотне.
Круглые столики летних террас с язычками свечей и букетами сливочных роз пластилиновыми комками летят в переполненные баки с мусором – пристанище крыс и бомжей. Бегущие неоновые строки, извещающие о Фотобениале и светских тусовках, фейерверически взлетают в воздух мятыми обрывками газет с новостями о погромах скинхедов и убийствах чернокожих студентов. Сквозь «Trans» и «House»-музыку ночных клубов звучит сирена «скорой помощи» и синие мигалки смешиваются с красно-зелеными отсветами ночных заведений. Коктейльное платье от Guchi превращается в полночь в бумажные блестки, бриллианты – в стекляшки, а сама хозяйка с облегчением закрывает глаза от передозы, сжимая в руке как волшебную палочку шприц. Сквозь завораживающие звуки музыкальных хитов рвутся крики о помощи и хрипы отчаяния.
Ты не выдерживаешь, кричишь: «Мне б антиударное сердце, мне б солнцезащитный взгляд…»****. Но крик тонет в ночном небе в грохоте праздничного салюта – день рождение народного фавна!
Город – это боль.

— Почему ты такая грустная?
— Я была у врача…
— Неприятности?
— Нет… но то, что мы с тобой пять лет считали оргазмом, называется астмой.
Астма.

САМ

Но ты не хочешь быть кожурой от банана. Встаешь и идешь. Ключом открываешь дверь дома — возвращение. Тишина, все уже спят, в холле у лестницы горит желтый свет, на кухне оставлен ужин – ждали.
Дверь приоткрыв в детскую, ты заново смотришь на чудо — ребенок. Это твоя надежда или отдельный свой путь? Дальше – спальня: смесь одиночества и запахов шелка, любви и ночи. Нет, не придумал ты эту любовь, тебе повезло, она — здесь, живая и теплая и у нее есть имя. В ней ты черпаешь силы.
Потом ты проходишь в гостиную, залпом глотаешь плеснутый в стакан виски и набираешь номер мобильного – ты звонишь сам себе.
«Если не я за себя, то кто за меня? Но если я только за себя – зачем я?».
Надо найти стержень, чтоб за него зацепиться, не вылететь, чтоб центробежная сила не вынесла тебя на обочину со сверкающего диска, стремительно вращающегося.
Ты думаешь, хватит ли сил? Устоишь ли? Сохранишь ли в душе приют своему Богу – твоему единственному собеседнику?
Нет, никто тебе не ответит: ни друзья, ни близкие – только ты сам.
Ты – САМ в своем городе.

Москва, сентябрь, 2006 г.

* — Dolby Digital Surround
** — Сомерсет Моэм: «Если роза к закату теряет ту красоту, которой обладала на рассвете, значит, ее красота была настоящей. Ничего нет вечного в этом мире, и мы поступаем глупо, прося, чтобы что-то продлилось, но еще более глупо не наслаждаться этим пока оно у нас есть».
*** — Автор ЧХА: Avigeja «У жилой ноги человека».
**** — Группа «Високосный Год».

0 комментариев

  2. olga_grushevskaya_

    Юлечка, спасибо, Вы — мой постоянный читатель, я Вам очень признательна. Этот «Город» — мой город, тот, в котором я живу, от которого бегу и не могу убежать, и чем больше бегу, тем больше стою на месте (помните Алису в «Зазеркалье»?). И мне уже даже не страшно и не грустно — привычка, правила игры: поболеешь душой день-другой, неделю, месяц… а потом спасаешься — жить надо дальше, тряхнешь головой, вытянешь себя за волосы из очередной ситуации, как тот самый барон М., и опять заскользишь по этой жизни вперед, а что делать? Мы же пришли в этот мир, чтобы научиться принимать себя, людей и все вокруг таким, как оно есть. Иллюзии.
    Ваша Ольга

  4. elizaveta_polonskaya_

    «Как дела?» — спрашивают губы.
    «Дела-дела, суета…», — произносят другие.
    «А что не суета?»
    «Ты».
    Дыхание перехватывает от неожиданности, и кто-то сверху рукой невидимой нажимает кнопку «Пауза» — ты на секунду погружаешься в тишину своего сердца: «Неужели?».
    Чудесный диалог

    И вот этот понравился:

    — Почему ты такая грустная?
    — Я была у врача…
    — Неприятности?
    — Нет… но то, что мы с тобой пять лет считали оргазмом, называется астмой.
    Астма.

    Впечатление от рассказа — он показался не очень выстроенным. В нем как-то существует сквозной герой, к которому автор обращается на «ты». Он, похоже, имеет семью, детей, хорошую работу? Или это одинокая женщина, ждущая звонка среди ночи? Или сам автор, или кто-то ещё? Если это прием — «я, ты, он, она…», его, мне кажется, хорошо было бы обозначить, дать читателю подсказку. Если это всё-таки один персонаж, его ощущениям у меня веры нет. Почему в спальне живет любовь, но ночью ожидается звонок? Не вяжутся внимание к маркам одежды и моде и желание тяпнуть виски… Может, всё можно объяснить, но в таком жанре важен характер деталей. Это ведь не о судьбе конкретного человека или конкретных людей. Поэтому так мешают восприятию противоречивые лишние детали, как бы «не из той оперы».
    Вернемся к предположению, что «ты», к которому обращается автор, многолико. Тогда, логично было бы ожидать различное отношение к городу. Но город в рассказе — монолит. Этот образ как раз целостен.
    Наверное, было бы удачнее говорить о своем личном отношении напрямую.
    Стиль не всегда ровен, мне кажется. Есть штампы, а есть чудесные поэтически куски.
    «А город… сверкает неоновыми огнями – огнями надежд на успех…»
    «Шумный город, спрессованный временем, не терпящий сентиментальностей…» — это штампы. Да и сама тема о городе-монстре не нова. Однако следует отметить, что на эту тему автору удалось высказаться нестандарно. Поэтому, собственно я и решилась на такой пространный отзыв, почти рецензию. Извините за сбивчивость. Не уверена, что донесла свои мысли в лучшем виде:)

  5. olga_grushevskaya_

    Спасибо за слова, за достаточно подробный анализ, прочитала с интересом.
    Вы знаете, конечно, тема «города» не нова. Более того, тем в природе со времен еще Шекспира всего пять-шесть от силы (Любовь- Ненависть, Отцы-Дети, Война-Мир и т.д.). Ничего мир пока нового не создал. Вопрос в том, как эти «заезженные» темы подать, т.е. вопрос формы и того самого главного, что зовется душевным ситом — пронести через себя.
    Мне сложно объяснить, как так может быть: в спальне живет любовь, а еще и звонка ждут… И разве те, кто «тяпает» виски не может быть внимателен к брендам одежды? Кстати, виски «не тяпают», их пьют.
    Но это не главное.
    Штампы посмотрю.
    Спасибо.

  7. mikael_abadjyants

    Дорогая Оля! Прочитал с большим интересом твои заметки о жизни в мегаполисе, о том какие тревоги одолевают ее жителя и какими ощущениями полнится его душа. Написано очень правдоподобно, так что твои ощущения достоверно и художественно отражают жизнь большого города. Я же читал, удивлялся и невольно сранивал с моим собственным городом (мне чудилось, будто я турист в собственном городе) и находил большие отличия. Этими отличиями я готов с тобой поделиться. Думаю, что тебе будет интересно…
    Ереван почти целиком построен из вулканических туфов – большей частью из розовых, меньше – ораньжевых, реже – черных и желтых. У своих оснований дома «оторочены» базальтом «под шубу». Но город, не смотря на обилие цветного туфа, сероватый… серовато-красный, серовато-ораньжевый… Это оттого, что туф камень пористый и вбирает постепенно в себя всю городскую пыль и грязь. Часто на стенах домов попадается искусный орнамент – ветви винограда, переплетенные в затейливом узоре с плодами граната и т. д. Очень красиво выступают ложные балкончики, фронтоны домов часто украшены декоративными колоннадами. Первые этажи целиком, особенно в центре, заняты под магазины. Здесь каждый старается, как умеет. Пестрая вереница магазинов, с наружной рекламой – часто дорогой, похожей на произведения искусства не сливаются в бегущий бесконечный ряд, как в твоих заметках. Жизнь бежит по проспектам-артериям плавно, с какой-то чувственностью даже, может из-за обилия красивой модной молодежи…
    Город уже не тот, что в советское время – на каждом шагу идет строительство и из-под старых фасадов лезут фешенебельные новостройки. Много новых церквей. Кстати на вывесках активно употребляется наряду с английским и русский язык, что в Тбилиси – не увидишь, например. К приезжим относятся очень доброжелательно, но почти никто здесь не закрепляется и не пускает корней, не вписываются как-то. Хотя полно на улицах персов (торговцев), китайцев, арабов (студентов), глупо улыбающихся европейцев (ну эти туристы, наверное)…
    Метро и общественный гос.транспорт (троллейбус) идет наполовину пустым. Идет он медленно – поэтому никогда не увидишь, как в твоих заметках, как энергично и беззвучно шевелятся губы у соседа по вагону метро. Горожане перемещаются в основном на маршрутных такси. Сейчас, кстати, в городе осень – самое лучшее здесь время, и улицы и парки утопают в зелено-золотой листве…
    Нельзя не сказать о двух громадных вулканах, что нависли над городом: один – с севера (Арагац), другой – с юга (Арарат). Зрелище воистину величественное, куда там Фудзияме или Калиманджаро.
    Жизнь тоже жесткая, без связей и друзей – ни работы тебе, куда ни ткнись – везде от ворот поворот. Самую плохую и тяжелую работу нельзя получить без протекции. Многие живут просто тем, особенно старики, что им шлют родственники из Америки, Франции, России и т.д. Ясно, что тоже переживаешь за успехи на работе – от этого часто зависит останешься ли на «вращающемся диске», только он у меня не серебристый – не знаю какой. Одиночество, как таковое, не ощущается – полно всякого народа вокруг, много дел и друзей. Устаешь от навязчивых родственников – со стороны жены, но ничего не попишешь…
    Ночью город вспыхивает многочисленными огнями, жизнь забивается в бары и открытые кафе, что каждое на свой стиль и лад и что на каждом шагу. К часу ночи жизнь вымирает – ни собаки. Только мусор, ну его к утру уберут. Кстати, очень спокойно в криминальном плане.
    Вот, Ольга, такая вкратце ереванская жизнь. Даже не знаю интересно было тебе, но захотелось рассказать немного. Вместо рецензии – такое вот.

    твой Микаел Абаджянц.

  8. olga_grushevskaya_

    Микаел, очень красивый город получился: что-то в нем есть размеренно-ленивое, а в то же время экпрессивное — «оранжевое»!. Вот и рассказ почти получился у тебя — о своем городе, о самом себе. Мне понравилось — сделай из этого описания рассказ-размышление, добавь в него чуть-чуть самого себя и свое настроение. Будет классно!
    Твоя Ольга

  9. lev_lanskiy

    Очень понравилась мне Ваша поэмочка, Оля!
    Грустная, умная, правдивая.
    Такой Человек, как Вы, и должен быть в жюри.
    Прочел Вашу заметку на нашем Конкурсе,
    которому, видимо, пока путь закрыт,
    и понял, что автор Вы умный и талантливый.
    И не ошибся.
    Позвольте прислать Вам в подарок свою
    книжечку стихов «Речь появилась для прекрасного».
    Дайте мне свой домашний адрес на мой e-mail:
    levlansky@yahoo.com
    С уважением, Лев.

  13. gorohov_sergey

    Отличное эссе.
    Всё выверено и точно, прожитО и отстраненно. Для того, чтобы писать такие вещи, мало смотреть и слушать, надо прочувствовать это шестым или восьмым чувством.
    И все равно Вы его любите…

  14. olga_grushevskaya_

    Сергей, спасибо. Да, прожито и отстранено. Вы правы.
    … а Город я люблю — я горожанка в душе, несмотря на любовь к уединению, загородным прогулкам, созерцанию, .. на «игле», да-с.
    Заходите еще, буду рада.

Добавить комментарий

Верлибр

Город

На ребрах домов отпечатался след уходящего лета.
Свитком сворачивался разреженный воздух,
Скапливаясь в трещинах золотой пылью.
Слитками топорщились губы каменных львов,
Лежащих на площади.
Глашатай у стен театра провозгласил окончание лета.

Трущоба будила глухих, призывая проснуться.
Разрежался прозрачный воздух, с летом уходил кислород.
Никто не заметил это:
Сидящие в бельэтаже видели, как каменеют
Лица, сидящих в партере,
Но думали: это сон.
Кислород уходил снизу, вверх поднимался озоном.
Многие видели радугу, но ослепли внезапно и вдруг.

Глашатай на площади замолчал…
Свернулся свиток, подогнулись колени,
Присев на ступени рядом со львами,
Окаменел их лучший собрат.
Музыканты трубили в трубы, думали, что успеют
С окончанием лета выдуть лучшие грезы.
И грезы кружились в небе, тихо струясь к солнцу.
Молчащие музыканты не сумели вдохнуть реальность
Вследствие ее разреженности
И застыли подобно львам, и сидящим в партере,
А так же глашатаю и другим гражданам города,
Замолкнувшим в парках, трамваях и пляжах,
Домах и гостиницах, вокзалах и переходах подземных.

Замедляющейся кинолентой ускользала из города жизнь…

Бог-драматург поставил диагноз городу:
Вялотекущая жизнь. Свернул его в свиток
И спрятал папирус в своих бесконечных архивах.
Улыбка каменных львов растаяла в воздухе.
Никто не успел заметить, что нет ничего.
И только коты переняли улыбку каменных львов
И улыбались детям воскресным утром,
Встречая их у подъездов, в подворотнях;
На чердаках улыбались кошкам,
Но город не видел их, залегая папирусом
В бесконечных архивах бога.
Историк подал в отставку,
Архивариус вдруг заснул.
Во сне он увидел свиток, развернувшийся городом,
Но, проснувшись, он все забыл.

Добавить комментарий

Без рубрики

ГОРОД

Как над синим морем чайка летит,
Ниже темных туч, хоть и выше гор,
Справа в городе вечном что-то звенит,
Ну, а справа от храма прогнивший забор,

Покосившийся крест, захудалый кабак…
И над городом ужас встал в полный свой рост.
Собирает бумажки старый чудак,
На порушенный кем-то относит погост.

А на улицах города пьяный бардак,
Погружается город в предрассветную муть…
Чистый свет над собором освещает зевак,
Да и тех кто отправился в первый свой путь.

А на площади города пришлый пророк
Убеждает в чем-то напуганный люд:
Он и в страшном бреду описать бы на смог
Как коварен враг, и к народу он лют.

На стене, на плакате ощетиненный ствол
Так и метит в того, кто нынче не прав…
Держит в правой пророк осиновый кол,
Угрожая неверным, от пророчеств устав.

На помосте палач звонко точит топор,
Обнажив волосатые руки свои.
Убежден он, что каждый на площади вор,
Ну, а если не вор, то хотя бы марксист.

В переулке солдат к стенке бабу прижал,
А она разомлела от ласки тупой.
Он-то в жизни таких — эх! – повидал,
А вот нынче от страха он пьяный и злой.

Треплет ветер веревки на фонарях,
Мертвенным светом освещая того,
Кто вчера еще мчался на всех парусах,
А сегодня шагнул за темный порог.

Ураган разметает останки домов,
Унесет за собою безумство и страх,
От помоста и площади не оставит следов,
Чтобы не было мест, пригодных для плах.

0 комментариев

  1. vadim_sokolov

    Благодарю Вас,Саша, за внимание и отклик.Вообще-то, стих навеян книгами Стругацких и И.Ефремова (напр."Час быка"). Так что город здесь не реальный, другой. Здесь много ассоциаций… Еще раз спасибо за внимание.
    С Новым Годом и всех благ Вам!
    С уважением

Добавить комментарий

Без рубрики

город…

(пелевинские мотивы) (из давнего…)

В одиноком пространстве моей квартиры раздалось неосознанное пиликанье. Мне пришлось нащупать в темноте свои остывшие от одинокой ночи тапочки и, сев на циновке, осознавать, что издаёт этот оглушивший меня звук. Ощупав пейджер, я пришел к выводу, что это не он, покосившись на будильник, мою голову осенила редко посещающая меня с дружественным визитом мысль-Телефон. Мои раздумья заняли, наверное, около пяти минут, но он всё звонил. Я включил лампу-это всегда пугающее меня существо — и пошел искать аппарат, издающий бесконечные трели. Я нашел его на кухне и поднял трубку.
— Как дела? — послышалось там, — чего-то ты сегодня быстро.
— А кто это? — спросил я, осознавая то, что раньше узнавал позывные телефона лишь с третьей попытки.
— Ха-ха. Опять курил всю ночь, — подколол меня голос, — А я?
— Заходи, я на тебя посмотрю и подумаю, можно ли тебе доверять, — пробубнил я.
— Ну, давай!
Опрокинув пикающую трубку на ожидающие её рычажки, мою голову вновь посетила мысль: «А как голос может ходить? И почему он говорит, и я не могу его видеть? И как можно увидеть голос, если он — лишь голос? И что такое голос?»
Я отмахнулся от этих мыслей, но, подумав, решил ответить на эти вопросы последовательно, а главное, умно.
Итак:
1. «Как голос может ходить?» Обдумывание этого вопроса заняло достаточно много времени, чтоб до конца осознать ответ на него. «Голос ходит потому, что его кто-то носит». Меня удовлетворила эта позиция, и я продолжил свои размышления.
2. «Если его кто-то носит, то я не могу его видеть, т. к. он у кого-то, кто не рядом, т. е. я не вижу того, кто не рядом, а, следовательно, не вижу голос (или не слышу?)». Последнее показалось мне столь абсурдным, что я и не стал думать по этому поводу. «Но кто этот, кто не рядом?». Нет, я, определённо, хотел есть и поэтому задавал себе эти нелепые вопросы, которые совершенно не относились к поставленной мною теме.
Какими длинными бывают коридоры с утра, когда хочется есть, и ты пытаешься вспомнить, где находится кухня. «Или едят не на кухне?» Абсурд. Неужели я так голоден?
Холодильник оказался холодным и пустым, на полочке (той, что на дверце) я нашел лишь банку не доеденного мною варенья и невесть как оказавшуюся там пачку сигарет «Магна», которую я вчера, определённо, положил в тумбочку у кровати. Я пошел искать тумбочку, но её нигде не оказалось. «Что с людьми делает голод!»
Я уселся на табурет и стал есть варенье. Мою трапезу нарушил новый, на сегодня, для меня звук. «Ну, уж нет, тебя –то я быстро распознаю». Я стал шарить в своей головной картотеке звуков и вспомнил: «Так ужасно воет лишь он – мой дверной звонок».
Я вспомнил, где в этом одиноком пространстве находится выход в толпу, и, помучавшись, открыл его. За дверью оказался человек с безумно знакомым лицом. «Наверное, это один из героев последнего из рассказов Пелевина, — подумал я, — или кто-то из моих друзей».
— Привет, вот и я, — услышал я знакомый голос и вдруг понял, что это и есть тот кто-то, кто не рядом, и кто носит тот голос, что я недавно слышал. Ага, значит вот ты какой!
— Поесть принёс?
— А ты не просил, но я так и подумал, что ты вчера всё в окно выкинул. Ты всегда, когда обкуришься – Новый Год встречаешь, и по итальянскому, кажется, обычаю всю еду из окна выкидываешь.
— Ух, ты! Неужели я до такого додумался? Ну, заходи. Я ща поем и гулять пойдем.
— Это ты хорошо придумал. Там, кстати, опять правительство развлекается. Сколько себя помню – оно всё развлекается.
— А чё? Неужели снова без ночи жить будем?
— Ну, соображаешь ещё. Вновь врубили день вместо ночи, и люди на улицу так и сыплют.
— Так это же каждый год так летом. Они в отпуск уходят, а нам свой свет оставляют: «Типа, придём и выключим. Гуляй народ». Только странно, почему все это «белыми ночами» называют. Неужели не знают ничего?
— Так ведь это только те знают, кто в политике рубит, а остальные себе байку сочинили и прутся.
Мы уже сидели на кухне, и я дожевывал бублик, принесённый носителем голоса.
— А тебя как зовут-то?
— Опять, что ли, забыл? Каждый раз забываешь, я и обидеться могу. Вроде и имя не сложное – Борис, а ты всё забываешь.
— А, так это я потому забываю, что ты все время мне его повторяешь и говоришь, что не сложное, а если человеку всё время повторять, что это не сложно, то он, в конце концов, поймет, что это не сложно и думать над этим больше не будет.
— Это ты точно подметил. Я вот, помню, в школе таблицу умножения проходили, так я себе внушил, что это легко, и сейчас уже ничего не помню. А иногда так нужно.
— А я в школе историю любил. Особенно тот случай с мужиком, которым всем рай в шалаше обещал. Он как-то от кого-то в шалаше прятался и понял – вот он – РАЙ. Так знаешь, что самое интересное? Как бы они такой шалаш построили, чтоб в нём не тесно было, и РАЙ был? Это, по-моему, Стройшалашизмом называлось, а теория их звалась РАЙНИЗМ-шалашистским учением, во!
— Дурак ты. Это социализм был, марсистско-ленинистское учение.
— А я чего говорю. Это ты мне научную теорию толкаешь, а я тебе народную. Ладно, идём гулять.
— Только ты переоденься сначала, а то ты опять в полотенце обернулся. Наверное, султаном себя в зеркале увидел.
— Да нет. Это я вчера в баню ходил, вещи по дороге в химчистку занёс, одно полотенце и осталось. Не идти же мне в грязной рубашке по Суворовскому?
— А в полотенце, значит, можно?
— Так оно чистое.
— Иди одевайся лучше, а то я в тебя чем-нибудь запущу, философ.
Я долго вспоминал, где могут находиться вещи и зачем им там находится. Не вспомнив ничего вразумительного, я напоролся на горку хлама в углу моей комнаты. Там были и штаны, и свитер, и даже чистые носки. Мне было безумно интересно: кто их выстирал, но рядом никого не было, и этот вопрос я оставил при себе.
Мы вышли на улицу. Правительственный свет во всю светил. Шныряли иностранцы, и мне почему-то захотелось пнуть кого-нибудь из них. Но я решил удержать в себе это желание, нужно же оставить при себе какую-нибудь мечту.
Мы медленно брели по Невскому и таращились на прохожих.
— Вот почему люди ходят и смотрят друг на друга?
— Это, наверное, от того, что они тебя узнать пытаются, но у них не получается.
— А почему они меня не узнают? Я что, такой неузнаваемый?
— Да нет. Опять не врубаешься. Они тебя не узнают потому, что не знаю.
— Так зачем тогда пытаться узнать, если не знают?
— Вот этого я сам еще не понял.
На Аничковом мосту раздалось ржание лошадей, и мы поспешили туда. Вокруг столпилось много народа, и пришлось пролезать под ногами, чтоб увидеть, что происходит. Когда я вылез в начало толпы, мне показалось, что на мосту чего-то не хватает. На одном из постаментов не было лошади, а её зелёный хозяин сидел, сжав ноги в коленях, и плакал. Его слёзы каменными осколками падали в Неву.
— Ты чего плачешь? – спросил я.
— А чего еще делать. Пегас мой улетел.
— Так он же не пегас, у него крыльев не было.
— Так я же самый старший. Вот он повзрослел, и крылья отросли. Меня теперь мэр в утиль сдаст, за ненадобностью. Кому я без коня нужен? Весь городской пейзаж порчу.
Мне стало безумно его жаль, и я решил помочь найти лошадь. Но я успел лишь развернуться и посмотреть на другую сторону моста. Там происходило нечто, чего я не ожидал. Мой друг Борис вел под уздцы зелёного коня, а какой-то мужик пытался залепить глиной маленькие нежные крылья, торчавшие из спины лошади. Наконец ему удалось закончить данную процедуру, и он решил помочь затащить сопротивляющегося коня на его место. Мне очень захотелось уйти, и я, крикнув Бориса, побежал вперед. Я бежал долго, так, что уже почти взлетел, но, осознав это, больно упал и ушиб правое ухо. Пока моя голова приходила в нормальное состояние, я решил додумать те вопросы, что мучили меня дома.
3. «Как можно увидеть голос, если он – лишь голос?» Наверное, это был слишком глобальный вопрос и имел огромное мировое значение, т. к. я не смог на него ответить.
Всё остальное показалось мне столь бессмысленным, что даже стало стыдно.
Я открыл глаза. Передо мной сидел Борис и что-то читал. Мне показалось, что я в каком-то новом месте. Вокруг не было ничего, лишь я и Борис.
— Слышь? А где это мы?
— На Невском вроде. Ты чего, ударился совсем?
— Да я кроме тебя ничего не вижу. Может, фонари вырубили?
— Да нет, всё в порядке, только людей мало, хотя в это время – нормально.
— Ничего не вижу, ничего не знаю, я с тобой как птица в небо улетаю.
— Ты чего это поёшь? Тебе встать помочь?
— Так я же стою, — это последняя фраза, которую я помнил. Дальше было много птиц и туман.
Когда я очнулся, на улице был день, так как светило солнце, а я лежал в белой палате со странными потолками. Потолки имели какой-то странный оттенок, и на них было множество не симметричных разводов. Но меня больше волновало «где я?», и от мыслей о потолке я перешел к обдумыванию своего положения.
Неожиданно в это помещение ворвался Борька.
— Ну, как? Лучше? – спросил он, с явной тревогой в голосе.
— А чего было?
— Ты вырубился, врачи сказали: «Посттравматический шок».
— Ух, ты, блин. А я не помню ничего. Я вот лежал тут и думал, что люди – как носки. Вот например: черные и белые носки. Вот они есть, как люди злые и добрые. А что потом? Вот носки со временем, будь то черный или белый — серыми становятся, и люди также, со временем все внутри переменяется и не имеет той первоначальной окраски. О как!
— Ну, это ты, конечно, обидно сравнил: люди – носки. Но мысль верная.
— А я о чем. Но есть ещё фишечка. Носки покрасить можно.
— Ну, ты гений. Собирайся, короче, выписываться идем.
— Уже?!
— Да ты неделю тут провалялся. УЖЕ?!
Я оделся, и мы побрели по нескончаемому коридору. Потом я что-то подписывал, потом мы ехали на трамвае домой, потом я уснул. Проснулся от раздражающего мой мозг звука. Пришлось сесть, нащупать тапочки и осознавать, что издаёт этот звук. Ощупав пейджер, я пришел к выводу, что это не он, покосившись на будильник, мою голову осенила редко посещающая меня с дружественным визитом мысль. . .

Добавить комментарий

Байки

Город

На ребрах домов отпечатался след уходящего лета.
Свитком сворачивался разреженный воздух,
Скапливаясь в трещинах золотой пылью.
Слитками топорщились губы каменных львов,
Лежащих на площади.
Глашатай у стен театра провозгласил окончание лета.

Трущоба будила глухих, призывая проснуться.
Разрежался прозрачный воздух, с летом уходил кислород.
Никто не заметил это:
Сидящие в бельэтаже видели, как каменеют
Лица, сидящих в партере,
Но думали: это сон.
Кислород уходил снизу, вверх поднимался озоном.
Многие видели радугу, но ослепли внезапно и вдруг.

Глашатай на площади замолчал…
Свернулся свиток, подогнулись колени,
Присев на ступени рядом со львами,
Окаменел их лучший собрат.
Музыканты трубили в трубы, думали, что успеют
С окончанием лета выдуть лучшие грезы.
И грезы кружились в небе, тихо струясь к солнцу.
Молчащие музыканты не сумели вдохнуть реальность
Вследствие ее разреженности
И застыли подобно львам, и сидящим в партере,
А так же глашатаю и другим гражданам города,
Замолкнувшим в парках, трамваях и пляжах,
Домах и гостиницах, вокзалах и переходах подземных.

Замедляющейся кинолентой ускользала из города жизнь…

Бог-драматург поставил диагноз городу:
Вялотекущая жизнь. Свернул его в свиток
И спрятал папирус в своих бесконечных архивах.
Улыбка каменных львов растаяла в воздухе.
Никто не успел заметить, что нет ничего.
И только коты переняли улыбку каменных львов
И улыбались детям воскресным утром,
Встречая их у подъездов, в подворотнях;
На чердаках улыбались кошкам,
Но город не видел их, залегая папирусом
В бесконечных архивах бога.
Историк подал в отставку,
Архивариус вдруг заснул.
Во сне он увидел свиток, развернувшийся городом,
Но, проснувшись, он все забыл.

Добавить комментарий