Я НЕ ПРОЩАЮСЬ…

Маленький мальчик замер, запрокинув голову, у высоченного комода. Там, на черной блестящей верхотуре, стоит статуэтка. Мальчик никак не может отвести от нее взгляд.
— Нравится? – спрашивает дедушка.
Мальчик молча кивает головой.
— Хочешь подержать?
Снова молчаливое движенье головой.
Дедушка снимает с недосягаемой высоты и протягивает ему статуэтку. Девочка в прозрачном платьице, через которое видны ее ножки, с распущенными по плечам темно-золотыми волосами и голубыми глазами. Белая, светящаяся, гладкая. Лукавая улыбка: она словно знает какой-то секрет.
— Это фея, — говорит дедушка, — смотри, у нее крылышки на спине. Старинная работа, осторожно.
Неловкие детские ручки не могут удержать хрупкую красоту. И золотокрылая фея летит на пол…

— Юра, проснись, ты кричишь во сне, — теребит Тося меня за плечо.
Я с трудом открываю глаза. Лоб мокрый от пота.
— Мне приснился плохой сон.
— Не обращай внимания, это только сон. Он уйдет вместе с ночью.
— Мне приснилось, что я разбил фею. Помнишь, я рассказывал, у моего дедушки была старинная статуэтка, он ее подарил бабушке на свадьбу. Бабушка считала ее талисманом нашей семьи.
Тося смеется: Конечно, помню, ты еще говорил, что я на нее похожа. Звучало очень романтично. Я клюнула.
Я целую гладкое белое плечо: Но это же правда!
— Ох, Юрка, ну какая из меня уже фея! Ты, случайно не забыл, у нас недавно внучка родилась?
Я обнимаю жену, вдыхаю родной запах: Ты совсем не меняешься, ты все такая же, как и тридцать лет назад, когда мы встретились на автобусной остановке. Где тут твои крылышки?
Но она уже не слышит меня, спит. Я устраиваюсь поудобнее рядом, закрываю глаза. Меня окружает уютное тепло нашей постели, нашего дома. В сонной темноте я вдруг вновь вижу осколки, осколки, головка феи катится по черному полу, золотые крылышки рассыпаются мелкими крошками.
Усилием воли я вырываюсь из страшных глубин сна, пытаюсь успокоиться: Это только сон.
— Это беда, — шепчет ночная темнота.

Тося сосредоточенно собирает простыни с кровати.
— Представляешь, какая нелепость? Ночью во сне сковырнула родинку. Ту, которая под лопаткой. Никак кровь остановить не могла, всю постель испачкала. Теперь придется вываривать, а я это ненавижу.
Конечно, я помню родинку под лопаткой. Сколько раз я целовал ее, легонько касаясь кончиком языка. Крохотная точка на белой коже. Правда, Тося как-то пожаловалась, что ей кажется, будто родинка начала расти. А к врачу идти все недосуг: Люся вот-вот должна была родить, затем родила…
— А ну-ка повернись, покажи. Так, оставь эти тряпки, едем в поликлинику. Надо показаться врачу.
— Да, ну, ерунда, нас же Люся ждет, все уже и присохло.
В памяти почему-то всплыл давешний сон, головка феи катится по полу.
— Не ерунда, спина красная. Люся подождет.

Через три месяца ее не стало. Беда пряталась в крохотном узелке под лопаткой. Не помогли операция, химио- и радиотерапия. Не помогли редкие новейшие лекарства.
Меня не было рядом в тот день, когда она ушла навсегда. Я сидел в аэропорту и ждал рейс из Мюнхена, которым друг через знакомых передал еще одно, самое эффективное лекарство. Где-то далеко, в чужой стране, шел дождь, рейс задерживали на неопределенное время. Потом я гнал машину сквозь звенящий весной воздух, и был почти уверен, что в маленьком свертке на сиденье рядом я везу ей спасенье.
Я опоздал.

Я стоял в толпе людей, одетых в черное, и не понимал, что я здесь делаю. Тося терпеть не может черный цвет. Никогда его не носила. Разве что брюки. Смеялась: У меня даже тушь для ресниц коричневая. Зачем они нацепили на нее это уродливое черное платье? И отвратительную косынку? Эта косынка похожа на кусок старой занавески. Тося никогда не носила косынок. У нее полный шкаф ярких кофточек, и новые голубые брюки с такими блестящими штучками на карманах.
— Папочка, ну что ты такое говоришь, — прошептала Люся. – Так положено.
Я не мог больше находиться среди этих громко сморкающихся женщин и мрачных мужчин. Все это не имело ничего общего с моей солнечной Тосей, с ее золотыми крылышками и лукавой улыбкой.
Кто-то кричал: Юра, вернись!
Люся пыталась удержать меня: Папа, ты нас позоришь!
— Пойдем, погуляем, пока они закончат, — говорит Тося. На ней яркие голубые брюки и пестрая кофточка. Блестящие бусинки на карманах сверкают на солнце.
— А как же… — удивился я.
— Да нет, там, в гробу – не я. Разве я надела бы то жуткое платье?
— Конечно, нет, — облегченно вздыхаю я. Кошмар последних месяцев закончился. Тося снова рядом.
Мы выходим с кладбища и, взявшись за руки, идем по тропинке к лесу. Молодая травка уже пробила себе дорогу к солнцу, воздух терпко пахнет новорожденными листочками.
— Тебе не холодно? — спрашиваю я Тосю.
Ответа нет. Я оглядываюсь. Ее нет. Нигде. Зеленой дымкой окутан лесок, блестит под солнцем река. А Тоси нет.
Я сижу на теплой земле. Слово «нигде» занимает всю вселенную. Я могу пойти по этой тропинке, пройти через лесок. Я знаю, там недалеко станция. Я сяду в электричку, доеду до города. Я буду идти по улицам долго-долго. Сначала по улице Коминтерна, до бульвара Шевченко, затем по бульвару до Бессарабского рынка и Крещатика. Затем по улице Грушевского до площади Славы. А могу сразу отправиться в аэропорт автобусом и сесть на ближайший самолет все равно куда.
Все это не имеет никакого смысла: Тоси нет. Нигде. Я не встречу ее на Крещатике. Она не выйдет из Бессарабки с пакетом бананов. Она не будет спускаться в метро и подниматься по трапу в самолет. Тысяча лет пройдет тысячу дорог, но никогда мне не погладить ее плечо, не услышать, как она фальшиво напевает популярные песенки по утрам в кухне. Не увидеть синих лукавых искорок в глазах.
— Папочка, — плачет Люся, — пойдем, пожалуйста. Все ждут. Пора… закончить. Ну, будь мужественным.
Я снова в толпе одетых в черное людей. У них совершенно незнакомые лица. Тося, что мы с тобой здесь делаем?
Стук земли по дереву. Темнота.

Нигде и ничто – родные братья.
В моей голове поселилось ничто. И сам я стал нигде. Я просыпаюсь утром, бреюсь, варю кофе, смотрю новости по телевизору, иду на работу. Что-то делаю весь день. Получаю зарплату, покупаю пиво в магазинчике у метро. Я живу в бывшей Люсиной детской. Остальной дом покрывается пылью. Мне там нечего делать.
Моя жизнь – это песок. Серый, сыпучий, безмолвный. Ноги вязнут в сером безмолвии. На сером песке стоит серое небо. В сером мире живет серое ничто: без запаха, без формы, без мыслей. Это – я.
Однажды мы вышли с работы вместе с Андреем, моим старым другом. Собственно, именно Андрей в свое время помог мне найти работу на этой фирме. Мы не разлучались уже много лет, все праздники, почти все выходные вместе.
— Юра, ты меня последнее время сторонишься, — то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал Андрей. – И Таня спрашивает, почему ты перестал даже звонить нам.
— Простите, ребята. Вы здесь ни при чем, – я понимал, что надо что-то объяснить, нельзя обижать друзей. Но вместо этого сказал: Смотри-ка уже лето.
Андрей внимательно взглянул на меня: Уже июль. Слушай, приезжай на дачу в воскресенье. Танюшка там с девчонками. Чужих не будет, только мы да Лиза с дочкой. Пива попьем, шашлычок?
— Не знаю, у меня были планы… — начал я.
— Да врешь ты все! Юрка, возьми же себя в руки! Тося не вернется. А жизнь продолжается, нельзя хоронить себя заживо!

Я не стал с ним спорить, просто развернулся и пошел в другую сторону. Что он может знать о великих и всемогущих братьях: нигде и ничто? О сером вязком песке? О бесформенном времени?
А в воскресенье я неожиданно для себя отправился на дачу к друзьям.
Андрей мне обрадовался, засуетился. Но вдруг смутился: Слушай, старик, честное слово, мы ни при чем. Но… к Тане подруга приехала неожиданно. С детьми. Она от мужа ушла.
Я представил себе, что теперь нельзя будет расслабиться, придется участвовать в светской беседе, слушать историю чужой неинтересной мне жизни и отвечать на не нужные никому вопросы.
Я вздохнул и поплелся за Андреем на веранду. Из глубины желудка поднималась досада на себя и на друга, что выманил меня из моей скорлупы.
— Вот и Юра! – преувеличенно бодро провозгласил Андрей. – А это – Алла Павловна, думаю, можно просто Алла.
Женщина кивнула. Я взглянул в ее лицо и самым невежливым образом хихикнул: под глазом у нее красовался огромный, уже слегка побледневший, синяк.
— Привет от бывшего? – мне сразу стало стыдно за свою бестактность.
Но она улыбнулась, и грустные глаза посветлели: Последний веский аргумент в пользу отставки.
— Да уж, навесил, — пробурчал Андрей. – Не зря я его всегда терпеть не мог. Жлобина.
— А я говорю – в милицию надо идти. Его же посадить можно, за рукоприкладство, – рвалась Таня в бой.
— Знаешь, он такое ничтожество, мерзость – руки марать неохота. Как я могла прожить с ним столько лет?
— Тебе неохота, а ему охота. Ты посмотри на себя. Он уже год, как бывший, а все туда же!
— Это был последний раз, — прошептала Алла. – Я в Каменку больше не вернусь. Я уже и дом продала.
— И куда же вы? — ахнула Таня.
Женщина пожала плечами: Мир большой. Найдется место. Дети пока у мамы поживут.

Солнце уже давно отправилось спать за соседние холмы. Шашлык съеден, пиво выпито. Дети спят на втором этаже, Таня с Андреем в своей спальне. Пес Полкан носится по периметру участка, несет службу. Мы с Аллой сидим в саду в ветках старой яблони. Яблок она давно уже не дает, но хозяева любят ее за сказочность силуэта. Ветки яблони растут низко, закручиваются в замысловатые узлы, на которых очень удобно сидеть.
Алла болтает в воздухе ногами. Мне хочется извиниться, что я повел себя так нетактично при встрече.
— Да ладно, забудьте, — говорит она.
— Как странно, — говорит она словно сама себе, — жизнь через перевал перешла, а вспомнить нечего. Только дети – единственный свет. Все остальное – в тумане. Розовый пупс на капоте машины – вот и вся романтика. Борьба за каждую копейку, борьба против каждой рюмки. Сейчас я даже не уверена, что она была тогда, в эпоху розового пупса…
— Кто?
— Любовь…
В бледном свете ночи я вижу, что она дотронулась рукой до лица.
— Болит?
— Уже нет. Он хотел вернуться, я сказала – нет, хватит. Ну, и… У меня даже злости не осталось – пустота. Вы знаете, как это – когда все вокруг серое и ты вся – пустая, никакая?
— И еще тишина вокруг.
Я рассказываю, впервые за долгие месяцы, о великих и всемогущих «нигде» и «ничто». И мне кажется, что они стали значительно слабее. Теряют надо мною власть. Сквозь серый песок пробивается чахлая травка.
Пищат комары, кричит ночная птица. Сладко пахнут какие-то Танюшкины цветы. В мире вновь появились звуки и запахи. Неужели я еще живой?

Люся плакала в телефонной трубке и кричала всякие злые слова. Потом она приехала ко мне домой, опять кричала, плакала и обличающе размахивала руками. Называла мерзавцем, предавшим мамину память. Впрочем, она употребила более резкий эпитет. Затем трагически изрекла «у меня нет больше отца, запомни!» — и громко хлопнула дверью.
Я сидел в кухне, положив голову на руки, и чувствовал, что руки мокрые и горькие.
— Не реви, Юрка, — сказала Тося. – Она перебесится. Ее можно понять.
— Ты тоже считаешь, что я тебя предал? – я всматривался в родное лицо, искал в нем перемены, но Тосино лицо впервые стало зыбким, неуловимым.
— Что ты, любимый, — улыбнулась Тося. – Я тебе письмо написала, там все сказано.
— Письмо? Оттуда? – сердце похолодело: наверное, я схожу с ума.
— Отсюда почта не работает, — грустно ответила Тося. – А жаль. Нет, я оставила письмо в книжке, я боялась, что не успею этого тебе сказать.
— Я ездил за лекарством, — сказал я. – Но опоздал.
— Я знаю, не терзай себя. Оно мне уже было не нужно.
— Я верил… — но Тоси нет рядом.
Какую же книжку она читала в больнице? Детективчик? Нет, она их не любила. Что-то религиозное – не в ее духе. Я лихорадочно рылся в книжном шкафу. Нет, не вспомню. Господи, что я делаю! Все-таки, я схожу с ума. В сердцах я хлопнул рукой по шкафу. На пол упала и раскрылась книжка. А в ней – листочек.
Эти каракули почти не похожи на аккуратный Тосин почерк, она была очень слаба в последние дни. И все же – это ее рука.
«Живи – и я останусь жить в тебе. Я не прощаюсь».

Алла сняла микроскопическую «хрущевку» на самой окраине. Я помогал ей распаковывать вещи.
— Эти коробки не трогай, — руководила она, — все равно все это негде поставить. Я достану только самое необходимое. А остальное пусть ждет лучших времен.
— Ну, зачем тебе эта квартира, у меня полно места, могла бы с детьми жить у меня.
— Нет, Юра, я еще не готова. И дети твои меня не принимают. Еще не время.
— А когда оно наступит, это время? Мы вместе уже больше месяца.
— Не знаю, наступит. Должен быть какой-то знак, что ли.
Из коробки Алла достала что-то, заботливо завернутое в мягкую ткань:
— Смотри, это мой талисман, у него целая история. Еще в школе я ездила с группой школьников на отдых во Францию. Ну, знаешь, эти детские группы на оздоровление. С моими «летними» родителями мы как-то раз забрели в крохотную лавку. И хозяйка, этакая хрупкая изысканная дама лет ста, подарила мне эту штучку, сказала – очень старинная. И когда-нибудь эта статуэтка принесет мне счастье. Она у меня в комнате всегда стояла. А когда я замуж вышла, куда-то запропастилась, и я о ней забыла. И вот — нашлась. Правда, красиво?
Фарфоровая фея улыбается знакомой лукавой улыбкой, склонив головку на бок, словно знает какой-то важный и нужный секрет. Может, он в том, что жизнь не кончается никогда?