Люби себя, как я тебя. Повесть.

ЛЮБИ СЕБЯ, КАК Я ТЕБЯ

Повесть.

Всё началось банально, как в плохом романе. Хотя, если подумать, не всё ли в этой жизни так и начинается — с самого момента нашего появления на свет Божий?..
Как бы то ни было, при первой нашей встрече… Да что там, при первом взгляде на него я поняла, что меня прежней больше нет… Опять не вполне то: не поняла, а почуяла. Так, наверно, кошки чуют землетрясение, крысы — течь, и бегут, бегут, движимые основным инстинктом. Я не убежала. Впрочем, сначала — так сначала. Лучше даже — с предисловия.

ПРЕДИСЛОВИЕ

С маминой сестрой, Тамарой, мы не то чтобы дружили, но отношения имели довольно близкие. Их с мамой разница в девять лет казалась более заметной, чем наша с Тамарой в пятнадцать. Когда произошло то, о чём я хочу рассказать, мне было двадцать пять, а ей – около сорока. Но это — по паспорту. Внешне она мало отличалась от моих сверстников. Возможно, потому, что вела богемный образ жизни. А это и причёска — то есть, никакой, и одежда — современное хиппарство, и манеры — полная раскрепощённость.
Я знала — по обрывкам скупых разговоров между мамой и папой — что мои родители, мягко выражаясь, опечалены судьбой Тамары: не замужем, ни детей, ни своего жилья, профессия какая-то несерьёзная, ненадёжная — искусствовед. У меня же ни разу не возникло повода пожалеть её или пожелать ей чего-то лучшего, большего.
Полгода тому назад, осенью, Тамара сказала мне, что встретила мужчину своей мечты. Я искренне порадовалась, будучи посвящённой в предыдущие драмы, постигшие её в личной жизни. Зато в нашем доме воцарился едва ли не траур. Когда приходила светящаяся счастьем Тамара, мама принималась обличать её в грехе любодеяния и увещевать, дабы та опомнилась, покаялась и отреклась от небогоугодной жизни.
Зоя, говорила Тамара маме, ты понимаешь хоть что-нибудь в любви?
Это не любовь, говорила мама, это блуд.
Как ты можешь судить, говорила Тамара, ты же не знаешь наших отношений.
Вы живёте в грехе, твердила мама, прежде нужно проверить чувства, зарегистрировать брак, а потом ложиться с мужчиной – с мужем! — в постель.
Откуда ты у нас такое ископаемое? — смеялась её сестра.

Мама получила строгое, можно сказать, пуританское воспитание, которым заправляла в их доме бабушка – моя прабабушка. Я помню её совсем старенькой, в безукоризненно отглаженных тёмных платьях с безукоризненно отбеленными кружевными воротничками; безукоризненно уложенные локоны седых волос – тоже, казалось, отбеленных и отглаженных – венчали её безукоризненные манеры выпускницы института благородных девиц. После такого старта советской школе оставалось только зацементировать благоприобретённые мамой представления о том, «что такое хорошо, и что такое плохо», добавив кое-какие детали в виде морального кодекса строителя коммунизма, устава пионерской, а потом и комсомольской организации, а так же понятия «советская женщина». Последовавшее за этим христианство, в которое мама вполне логично угодила, познакомившись на пятом курсе с папой — он вырос в верующей семье – окончательно выхолостило её душу, заменив «прекрасные порывы» на упорядоченное существование по писанным в Библии и дописанным во всяческих к ней приложениях правилам, и в непреходящем страхе перед карой Божьей за каждое неверное движение не только тела, но и души.
Мне тоже с детства говорили о Боге, о вечной жизни, о пути спасения и учили заповедям. Не знаю уж, в кого я удалась, такая вольнодумка – не в тётку ли? – только многое, очень многое смущало меня и в том Боге, который, называясь Любовью, нещадно и жестоко карал всех и вся за малейшую провинность, и в организации под названием «церковь». Любые попытки поговорить с родителями на волнующие меня темы, заканчивались их проповедями о «смирении» и «неосуждении» и не добавляли ничего нового к тому, что я уже знала.

НАЧАЛО

Однажды Тамара пригласила меня на вернисаж своей подруги-художницы, который по моде нынешних времён устраивался с помпой каким-то новоявленным то ли концерном, то ли банком в только что отстроенном офисе.
И вообще, сказала она, я теперь за тебя возьмусь, хватит вести монашеский образ жизни, пора выходить в свет, пора и пару заводить, а то скиснешь скоро и душой, и телом.

Насчёт монашеского образа жизни Тамара почти не преувеличивала: в круг моих интересов входили только моя работа и мои увлечения. Я работала в проектной фирме, окончив строительный факультет, и любила своё дело. Ещё я любила театры, кино и литературу. И если усердие в работе находило одобрение у моих родителей, то вот остальное разве что не запрещалось: они считали, что это отвлекает от главного — от «стяжания Царства Божия». Но я не могла уразуметь, почему искусство входит в противоречие с Божьим Царством, и продолжала с увлечением читать и ходить в театры и кинозалы.
Пожалуй, только в одном я безусловно радовала маму с папой — не водила дружбу с мужчинами и не посещала злачных мест, таких, как дискотеки и клубы. Что они думали о моём одиночестве в двадцать пять моих лет? А вот что: Господь усмотрит тебе пару, когда ты будешь к этому готова, говорили они. И добавляли: мужа нужно искать в лоне церкви.
Я не искала мужа. На брак с «благопристойным христианином» в расчёте на то, что «любовь возникнет позже», я смотрела как на аморальный акт: так выходят замуж за деньги, положение в обществе и прочие привлекательные условия. Замуж нужно выходить по любви и только, считала я, а любовь как основа счастливых отношений – это нечто абсолютно безусловное.
Две пережитые мною до сей поры влюблённости — одна в школе, другая в институте — принесли только разочарование и укрепили в мысли, что любовь должна быть как стрела, как лавина, как цунами — когда невозможно её не заметить и невозможно усомниться: любовь ли это?
Кстати, так оно и произошло. Недаром сказано: ищите и найдёте. То есть — что ищете, то и найдёте. Но — всё по порядку.

Наряжала меня Тамара. Платье нашлось в моём гардеробе, хотя тётушка и не одобряла вкус племянницы, а аксессуары она подобрала из своих. Обычно стянутые мною в хвост волосы она помыла и взбила с каким-то муссом, приговаривая: мне бы твои волосы, дурёха, что ты их прячешь под резинки?
Косметикой я не пользовалась — только карандашом для глаз. Она тронула мои ресницы тушью, щёки — тональной пудрой, губы — помадой. Получился удивительный эффект: едва заметно, а лицо преобразилось. Мне понравилось. Тамара осталась в восторге. Знала бы она тогда, что содеяла собственными руками… Хотя это я так, глупость сказала — дело-то не в этом.

Мы пришли в сияющее огнями — и внутри и снаружи — здание. Тамара сказала: будет тьма людей, не теряйся и не комплексуй, ты выглядишь роскошно.
Она знакомила меня с подходящими к нам и с проходящими мимо. Я удивлялась: надо же, оказывается, можно жить и так — в толпе, с разговорами ни о чём и о высших материях одновременно, с невообразимым количеством друзей и приятелей, с расписанными наперёд встречами и делами. Разумеется, я не дикарка и знакома со всем этим из книг и кино – только подобная жизнь проходила где-то рядом, параллельно моей.

Тамара стала чаще оглядываться по сторонам, и я поняла, что она кого-то ждёт. Когда до церемонии открытия оставалось четверть часа, она потянула меня в холл к телефону.
Я стояла рядом и невольно слышала разговор.
— Алло. Кир? … Ты уже выезжаешь? … Почему? …Кир, ты обещал. … Ты обещал. … Но ты обещал! … Завтра допишешь. … Я прошу, Кир. … Я умоляю. … Нет, пить не будем. … Даю слово. Хотя, ты не представляешь, что тут будут наливать. … Всё, всё!.. Обещаю. … И тебе не дам. … Кир… Я жду. … Потом?.. потом поеду к себе. … Обещаю. … Не буду. … Нет. Правда.

Она повесила трубку. Её лицо осталось напряжённым — она не умела скрывать своих чувств. Пока я раздумывала, нужно ли что-то спросить или продолжать молчать, словно ничего не происходит, Тамара не выдержала тяжёлой паузы и, видимо, не желая ставить в неловкое положение меня, сказала:
— У нас перестало клеиться.
Я посмотрела на неё. Она взяла сигарету, помяла с сухим хрустом и прикурила.
— Он говорит, я мешаю ему работать. — Она помолчала. – Мы уже несколько месяцев врозь живём… так, встречаемся изредка, когда он соизволит… А я с ума схожу без него. — Тамара смотрела на оживлённую темнеющую лицу и выпускала дым тонкой струйкой, которая плющилась о стекло. — Ты ведь ещё не знаешь, что такое мужчина? — Она не ждала ответа. — Так вот он — всем мужчинам мужчина. — Она помолчала. — Но у него на первом месте работа. — Пауза. — И на втором. — Снова пауза. — И на третьем тоже.
Я вдруг с пронзительной остротой почувствовала её боль. И подумала ни с того, ни с сего, что не хочу любви, любовь – это больно.

На время церемонии мы расстались: Тамара произнесла речь в качестве куратора выставки, потом её отвлекли на интервью, потом ещё и ещё.
Я сидела в глубоком кресле со стаканом мангового сока и старалась не потерять из виду тётушкину шляпу. Кто-то подошёл ко мне и предложил полистать каталог выставки. Я разглядывала репродукции, поскольку на стенах ничего не сумела увидеть из-за огромной гомонящей пьюще-жующей толпы.
Чьи-то руки легли мне на плечи. Я оглянулась – сзади стояла Тамара.
— Не скучаешь? — Сказала она и, обойдя кресло, оказалась передо мной. — Познакомься, Кир, это моя племянница, Лиза. Лиза, это Кирилл… тебя по отчеству представить?
— Можно просто Кирилл. — Сказал стоящий рядом мужчина и протянул мне руку.
Я принялась выкарабкиваться из низкого кресла, чтобы подняться. Тамара засмеялась:
— Женщине позволительно оставаться в сидячем положении, когда её…
Я уже не слышала, что она говорит — произошёл какой-то катаклизм, похожий на внезапно наступивший вакуум.
Мне следовало бы броситься опрометью, подобно Золушке, с того вернисажа, пока не пробил роковой час. Но я стояла, как вкопанная, держась за руку Тамариного спутника, буквально вытянувшего меня из уютных и цепких объятий мебели.

Вы догадались? Тут оно и случилось — это самое начало.
Можно называть, как кому нравится: сердце пронзила стрела Амура… или молния, в глазах потемнело, в ушах зазвенело… земля качнулась под ногами… словно волной захлестнуло… И так далее — не очень-то много этих штампов на самом деле. Но как же они точны в своей безыскусности!

Я всегда отличалась особой чувствительностью в отношении людей. Вот только объяснить, почему, скажем, с этим человеком не стоит заводить дружбу, а с этим — деловые отношения, я не смогла бы. Чуяла, и всё тут.
Что я почуяла в Кирилле? Тогда — не знала, сейчас знаю: мужское начало. Силу. Силу интеллекта, силу духа. И ещё — трагедию. Не драму — Трагедию. С большой буквы.

Когда прошёл первый шок, я постаралась взять себя в руки.
Тамара сняла с проплывающего мимо подноса три бокала с розовым мартини — бокалы для мартини я знала исключительно из рекламы.
— За знакомство. — Сказала она, и мы чокнулись: клёк-клёк-клёк.
Я подумала: ведь она обещала Кириллу, что пить они не будут. Но не напоминать же об этом тётушке!..

Мы медленно пошли вдоль экспозиции. Тамара что-то рассказывала о подругиной сложной живописи. Останавливаясь перед очередным полотном, мы с Кириллом оказывались по разные стороны от неё лицом друг к другу. Он смотрел на меня сквозь свои дорогие дымчатые очки и молчал. Понятно, что он молчал, ведь говорила Тамара, но он молчал… он молчал всем существом. Он был абсолютно нем и неподвижен внутренне.
Внешность?.. Я могла бы сравнить его с одним известным и популярным журналистом-телеведущим, но не стану, чтобы не испортить сравнением неповторимый образ Тамариного возлюбленного. Тем более что не в чертах лица их сходство, а… как бы это объяснить… в поле, окружавшем обоих, в заряде излучаемой энергии. Та же харизма, то же неоспоримо мощное мужское начало. Всё остальное — одежда, манеры — вполне подстать: фундаментально, надёжно, добротно. И неколебимо. Китайская стена. А что до трагедии — так это там, внутри, вас туда не впустят.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НАЧАЛА

Да, любовь — это больно.
Я заболела. Я томилась и тосковала. Я не спала ночами. Я не могла сосредоточиться на работе.
Я не знала, что делать. Меня воспитывали в строгих правилах религиозной морали, а душа моя сочувствовала Анне Карениной и понимала Татьяну Ларину. Но и только — сама я не способна на первый шаг. К тому же — Тамара… Родная тётя. Почти подруга. Перейти ей дорогу?!.
Но я чуяла, что где-то там, во чреве города — дневного или ночного, делового или развлекающегося — меня помнят, обо мне думают. Это и пугало, и придавало смысл каждому новому дню.

Прошло около недели с момента нашего знакомства, когда позвонила Тамара. Спросила, можно ли ей зайти. Это выглядело странно: она никогда не делала так прежде.
Дома ли родители, спросила она.
Родители уехали на дачу — как и обычно в субботу.
Тем лучше, сказала Тамара.

Я увидела её на пороге и поняла, что что-то случилось.
Она прошла в мою комнату и закурила. Явление из ряда вон — в нашем доме даже ей не позволялось курить.
Она выпустила с шумом первую затяжку и сказала:
— Он в тебя влюблён. — И заплакала.
Я молчала. Я знала всё. Всё наперёд. И тем не менее, пролопотала:
— Но ведь мы… мы же совсем незнакомы…
Тамара посмотрела на меня, как на больную, что недалеко ушло от истины.
Я опустила глаза.
Она погасила сигарету и поднялась. Я услышала звук захлопнувшейся двери.

Внутри меня всё окаменело.
Я сидела в той же позе, в которой меня оставила Тамара, и смотрела в окно. Я сосредоточилась на одном: изо всех сил пыталась уловить тот момент, когда день переходит в сумерки, а сумерки — в ночь.
Зажглись фонари, и темнота стала отчётливей.
Зазвонил телефон.
— Да? — Я знала, кто звонит.
— Добрый вечер, Лиза.
— Добрый вечер, Кирилл.
— Я хочу Вас видеть.
— Я тоже хочу Вас видеть.
И всё.

Высланное им такси привезло меня в старинный переулок в центре города.
Он стоял на крыльце. Потом подошёл к машине, открыл дверцу и подал мне руку. Как и в тот — первый — раз, он вытянул меня из кресла. Мы засмеялись, вспомнив это, но не обменялись ни словом.

В огромной прихожей горел оранжевый свет.
Кирилл захлопнул за нами дверь. Постоял с опущенной головой, держась за ручку, и резко повернулся ко мне.
— Я не хочу ничего выжидать, а Вы?
— Думаю, смысла нет. — Сказала я.
Тогда он обхватил меня руками, и мы смотрели друг на друга и плавились, как две горящие восковые свечи, стоящие слишком близко и сжигающие одна другую своим жаром.

Стоит ли рассказывать, что происходило потом? Кто хоть однажды испытал настоящую любовь, прочувствует, восстановив в памяти свой собственный опыт — ведь такое не забывается никогда. И словами не передаётся.
Только один штрих к портрету Кирилла.
Когда он понял, отчего мне так больно, он словно опомнился и сказал: ты хорошо подумала, что делаешь?
А разве, когда любят, думают о таких вещах?
А ты вот так, сразу, и решила, что это любовь?
Я ничего не решала, сказала я, я полюбила.
Он лёг рядом и будто остыл, остыл в прямом смысле слова – до комнатной температуры.
Ты испугался? — спросила я.
Он молчал.
Ты испугался моей любви? — уточнила я.
Он закрыл лицо руками.
Не бойся, — я отняла руки от лица и стала целовать его, — возьми, это твоё, я ведь ничего не требую взамен, просто возьми мою любовь.
Он был очень нежен и очень аккуратен, а потом заплакал, и снова был неистово нежен.

Несколько раз принимался звонить телефон. Кирилл выдернул шнур.
Потом мы поели. Потом снова впали в забытьё. Мы почти не разговаривали — за нас это делали наши губы, руки, нутро…

Я приехала домой в воскресенье вечером, чтобы собрать свои вещи. В доме уже всё знали.
На меня смотрели как на покойника в гробу, который безвременно — а стало быть, коварно — покинул любящих его людей. Смотрели с укором, растерянно и безнадёжно.
Бледное лицо и чернота вокруг глаз не оставляли почвы для иллюзий, а лишь свидетельствовали о реальности произошедшего.
— Это грех… опомнись, дочка… — Голос мамы дрожал.
— Мама, я люблю. — Сказала я.
— Это грех. Это похоть, зов плоти. — Повторила она более твёрдо. — Отец, скажи же что-нибудь.
— Мы будем за тебя молиться. — Сказал папа.
— Хорошо. Спасибо. — Сказала я. — Я буду звонить. И приходить. Если вы позволите, конечно.
— Ты всё обдумала? — Сказала мама. — Опомнись, ещё не поздно… Никогда не поздно.
— Мама, я люблю. Ты знаешь, что такое любить? Если я сейчас же не окажусь рядом с ним, я задохнусь, я умру. Я уже умираю.
Я поцеловала обоих и ушла.

Я едва не умерла, пока ехала к Кириллу.
Оказавшись в его руках, я ожила. Я вдохнула полной грудью ускользающую жизнь.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРОДОЛЖЕНИЯ

Когда через несколько дней мы обрели утерянный было дар речи, я обнаружила, что Кирилл-то его и не терял: молчание оказалось его естественным состоянием. Он читал лекции в университете, а в остальное время листал книги, что-то помечая и выписывая, и шелестел клавишами своего Пи Си. Его профиль составляла какая-то сложная и очень узкая специализация в древней истории юга Европы, обеспечившая многочисленные научные связи по всему миру.
Я очень быстро усвоила, что разговаривать с Кириллом можно только тогда, когда он к этому расположен, и что во время работы лучше к нему не приставать. Мне же он безраздельно принадлежал только ночью.

Я любила ночи, любила его, любила его нежность ко мне и свою любовь к нему. Я любила его красивое сильное тело и его глубокую, тонкую душу, хотя и не допускалась в её тайники. Ведомая инстинктивным женским любопытством и с тем же безотчётным женским коварством я пробиралась шаг за шагом вглубь. Но, каким бы путём я ни шла, я всегда упиралась в одну и ту же стену, стоявшую на отметке «1975 год» — год, когда Кирилл приехал в наш город, окончив Новосибирский Университет. Что осталось там, за этой стеной, в Новосибирске, в юности, в детстве – он держал за семью печатями.

Почему у него не было семьи?
Потому что семья — это дети, а он не любит детей. Да, не любит. Не любит, и всё. Просто терпеть не может. Никаких — ни чужих, ни своих. С женщинами, которые не хотели этого принять, он расставался мгновенно и без сожалений.
Может быть, он ни разу по-настоящему не любил — так, чтобы хотеть детей от любимой женщины?
Любил. Но детей не хотел. Усвоила? Глупости не сделаешь? И вообще — это разные вещи: любовь и дети.

Кирилл отнёсся ко мне неожиданно: в его поведении не наблюдалось ни толики покровительства, естественного для такой разницы в возрасте — ведь он вполне мог быть моим отцом. Мне это нравилось — нравилось, что мы на равных. Не из самолюбия, вовсе нет – наши отношения оставались свободными и лёгкими. Для нас обоих.
Он не отменил визиты домработницы, которая приходила по пятницам и понедельникам для уборки и стирки.
Когда я предложила взять на себя домашние обязанности, Кирилл сказал: каждый должен делать своё дело, и если это дело позволяет зарабатывать достаточно денег, то нет смысла тратить жизнь на то, что можно купить; я не хочу, добавил он, чтобы ты после работы вместо отдыха занималась самым непроизводительным трудом на свете.
По этой же причине он не заводил собственный автомобиль: для меня есть такси — в любое время дня и ночи, что, между прочим, гораздо дешевле, нежели покупка и эксплуатация личного транспорта, а главное — нет проблем; что же касается амбиций, то в этом вопросе я их начисто лишён.
Даже ужины дома оставались редким явлением — только по какому-то особому расположению души. Кирилл замечательно готовил, и мои кулинарные способности оценил по достоинству. Правда, в отличие от меня, он всегда изобретал очень сложные блюда и сервировал стол по высшему разряду. Он был эстетом. Но без занудства.

* * *

Нужно ли говорить о том, что во мне расцветало махровым цветом чувство вины перед Тамарой? Оно не поддавалось никаким средствам борьбы. Железные аргументы вроде «я не виновата, он сам», «у них давно не клеилось», ни всякие прочие не работали.
Я попыталась поговорить с Кириллом. Я не любил, любила она, а я просто увлёкся, сказал он.
Так ты эгоист? — спросила я.
Мы все эгоисты, сказал он.
А меня ты любишь, или тоже просто увлёкся?
Время покажет, сказал он.
То есть, мне нужно быть готовой к отставке в любой момент?
Тебе нужно научиться жить здесь и сейчас.
Мудро, сказала я, и очень удобно.
Не обижайся. Поразмысли, и ты поймёшь, что я прав. Он немного помолчал и сказал: у меня-то побольше оснований опасаться, что ты меня бросишь — ты такая молодая, а я почти старик.
Ты — старик?! Я засмеялась. Да ты… ты… — я не находила слов — ты юноша… ты прекрасный, сильный юноша.
С седой бородой, добавил он.
Это не седина, это масть такая, очень редкая, перец с солью называется.
Он усмехнулся: а худое волосатое тело?
Оно не худое, а жилистое… и сильное… и гибкое, как у леопарда. Я уселась ему на живот и ласкала мохнатую грудь, крепкие плечи, руки. Ты видел когда-нибудь, сказала я, лысого леопарда?
Он хохотнул довольно. Ну-ка, что там про леопарда?
Ты похож на леопарда, разрывающего добычу, когда мы… ну, когда ты… Я не знала, как же это сказать.
Он снова засмеялся, а я продолжала говорить всякие нежности и глупости, которые извергались из меня неудержимым потоком.
Ну-ну, — приговаривал он, — давай-давай, ну ещё, ещё.

Я вдруг ощутила, что он не слушает — он впитывает мои слова, мою нежность, словно иссохшая земля живительную влагу. У меня защемило внутри: как же неуверен в себе этот могучий духом, взрослый и вполне состоявшийся мужчина.

Недолюбленный ребёнок — пришло мне в голову чуть позже. Быть может, в этом и заключалась та самая трагедия, которую я словно радаром уловила в первый момент нашего знакомства?
Я отдам ему всю себя, без остатка, подумала я, только бы он знал, что достоин быть любимым. Если правильно себя повести, я смогу вернуть ему ту любовь, которую он недополучил в детстве — лишь бы он позволил мне это — она растопит его душу, точнее, ту самую сердцевину души, заледеневшую, окаменевшую, казалось, раз и навсегда. Зачем?.. Не знаю. Знаю, что это будет хорошо… правильно. Для нас обоих.

На первый взгляд может представиться смешным — двадцатипятилетняя девчонка решила стать мамой сорокапятилетнему мужчине. Ну и что? В отношениях мужчины и женщины возраст — будь то равенство или разница в ту или иную сторону — не имеет ни малейшего значения. Значение имеет только любовь.

МАМА

С мамой мы увиделись лишь раз за прошедшие с моего ухода к Кириллу две недели. Все её помыслы устремились на спасение моей души. Я не понимала, почему душу надо спасать от любви?
Это не любовь, твердила мама.
Почему надо проштамповать чувства в паспорте, чтобы называть их любовью?
Так заведено.
Кем?
Законом государства, а Бог велит слушаться правителей, ведь они Им поставлены над нами.
Как это — Им, если голосуем за них мы сами? Ты-то знаешь, далеко не все советуются с Богом, идя на избирательный участок. И где это Бог сказал: сначала сходите в ЗАГС, а потом любите своего ближнего? Или: возлюбите, и бегите в ЗАГС узаконивать свою любовь?
Под ближним Иисус не имел в виду любовника, так можно слишком далеко зайти, Он говорил о любви вообще.
Это дело моей совести — далеко зайти, или отдать себя одному единственному мужчине. Я сама перед Богом отвечу, не ты и не кто-то. И если Иисус говорит о любви вообще, значит, о любви между мужчиной и женщиной тоже.
Ты неверно понимаешь слова о любви.
Я понимаю их как руководство к действию: «Возлюбите, любите». Любовь — это образ жизни. Любовь должна быть причиной любых поступков. Так вот мною движет любовь.
А им?
Моего любимого зовут Кириллом, мама. Я не знаю пока, что движет им — мы слишком недолго вместе. И вообще, это личное дело Кирилла. «Любовь не ищет своего» — ты знаешь. Я его люблю не за что-то, а потому что люблю.
Но ты не готовишь, не стираешь… Ты нужна ему только для плотских утех.
Ты понимаешь, что ты сказала? Ты сказала, что любовь – это работа по дому!
Но жена создана Богом как помощница мужчине.
Но помощь нужна НЕ ТОЛЬКО ЗА ПЛУГОМ, мама!

Мы так и не смогли найти общего языка, но я верила, что рано или поздно родители поймут меня.

ТАМАРА

Мне хотелось поговорить с Тамарой. Но я долго не решалась набрать её номер.
Она позвонила сама. Приходи, сказала она, поболтаем.

Сначала в воздухе витало напряжение. Но потом, когда Тамара сварила кофе и мы сели друг против друга — как это бывало прежде – нас отпустило.
— Как ты? — Спросила она.
— Прости меня, если сможешь. — Сказала я.
— За что, глупая? Ты тут ни при чём.
— Это правда?
— Правда. Конечно, правда.

И Тамара рассказала мне то, чего я не знала.
Что всё шло хорошо вначале, а потом, месяца через два она почувствовала, что в тягость Кириллу. Она не могла смириться с приближением конца. Устраивала сцены, чем только усугубляла его неприязнь. Потом, опомнившись, сменила тактику: стала тихой, покорной, как рабыня. Это тоже оказалось ему по нраву. Она придумывала разные поводы, чтобы увести его из дому, оторвать от работы: если они где-нибудь выпивали, она снова становилась нужна ему. И её уже не волновало, что нужна она ему только как женщина в постели, а не как друг, спутник на всю жизнь — она хотела привязать его хотя бы к своему телу. Но не получилось — подвернулось более молодое тело.
— Ты уж прости, что я так говорю. Боюсь, он и с тобой обойдётся так же. — Тамара усмехнулась. — Хотя у тебя времени побольше, чем у меня.
— Ты уверена, что он вот такой примитивный, как ты его рисуешь?
— А у тебя есть аргументы против?
— Я не думала об этом. Я чувствую, что он…
— Девочка моя, не доверяй женским чувствам. Тем более, когда они под таким мощным прессом, как этот мужчина.

Я не стала ничего отвечать. Мне хотелось одного: удостовериться, что Тамара не держит на меня зла, а ещё лучше — что она вовсе освободилась от своей страсти к Кириллу.
Вот он, эгоизм, поймала я себя на мысли, и мне сделалось стыдно, что мотивом моих переживаний было шкурное чувство, а не сострадание к ближнему…

Мы замолчали и потягивали кофе.
— Ты бросила курить? — Заметила я.
— Бросила. Я всё бросила. Я хочу уйти в монастырь.
— Не говори глупостей.
— Я серьёзно. Но я пойду не в монастырь, а в хоспис. Я уже договорилась. Буду про искусство рассказывать, про Бога, про любовь… Про Божью любовь, конечно.
— Ты — про Бога? — Я не могла сдержать удивления.
— Да, я. Да, про Бога! А ты думала, я конченная безбожница?.. Хотя, я и сама так думала. — Она помолчала. — Когда это случилось… у вас с Кириллом, я решила, что убью его… за себя отомщу и тебя спасу. Да-да, не смотри на меня так. Потом подумала, лучше сама сдохну — и возни меньше и ответственности. Сгребла таблеточки… разные-всякие… Написала письмецо… и встала почему-то на колени перед этими таблеточками. И почему-то вдруг сказала: Господи, прости. — Тамарин голос задрожал. Она снова помолчала. — И как пошли из меня все мои грехи… связи с мужчинами, аборты… всё то, что я и грехом-то никогда не считала. Вот так. И поднялась я с колен новым человеком. Словно излеченный дальтоник: мир вдруг цветным показался, каким-то невообразимо чистым, контрастным… Не знаю, как объяснить. Сестрица говорит, это рождением свыше называется.

Я ушла с лёгкой душой, благодаря Бога за всё, что случилось с Тамарой, и прося прощения за своё малодушие.

* * *

— Где гуляла? — Спросил Кирилл, целуя меня в прихожей.
И я рассказала ему всё.

КИРИЛЛ

Ночью он вдруг сказал:
— Я плохой. Я очень плохой. Но я буду стараться стать лучше. Только ты не бросай меня.
— Ты хороший, ты замечательный. И я не брошу тебя. — Я крепко прижала его к себе и погладила по волосам. — Я не смогу тебя никому доверить, кто же ещё сможет любить тебя так, как я? — Я целовала его лицо. — Ты мой замечательный… ты мой мальчик, мой маленький…
Он передёрнулся.
— Ты что? — Испугалась я.
— Никогда не называй меня так. — У него изменился голос.
— Почему?
— По кочану. Не называй, и всё. — Он не слишком вежливо вырвался из моих объятий и отвернулся.
— Хорошо. Прости меня.
Я подумала, что, возможно, это связано с какой-то его прежней любовью и ранит его. Но тут же вспомнила эпизод, которому не придала большого значения.

Несколько дней назад, вечером, когда Кирилл работал за своим столом, я подошла, обняла его сзади за шею и стала целовать в лысеющую макушку. Я почувствовала, как он сжался и тут же постарался высвободиться.
Тогда я решила, что за рабочим столом он не любит нежностей. Но теперь мне в голову пришла другая мысль.
Случай убедиться в правоте моих подозрений не заставил себя долго ждать.

Как-то в субботу мы пришли из театра и решили перекусить, не устраивая плотного ужина. На десерт Кирилл налил бренди, и мы сидели, потягивая его и обсуждая спектакль. В пьесе упоминался новогодний карнавал, и я спросила:
— Как ты обычно встречаешь Новый Год?
— Я ненавижу этот праздник. — В его голосе зазвучал металл.
— Этого… не может быть! — Сказала я удивлённо.
— Может. — Отрезал Кирилл, и атмосфера накалилась.
Я чувствовала себя виноватой в том, что невольно испортила вечер. Я взяла его ладонь и прижала к щеке. Поначалу напряжённая, его рука начала расслабляться. Нет, чтобы мне остановиться на этом… Но я сказала:
— Обещаю, я устрою моему мальчику такой праздник, что… – Я не успела договорить.
Кирилл вырвал руку, вскочил и запустил бокалом в стену. Он сделал это с такой силой, что хрусталь разлетелся в пыль.
— Я просил тебя! — Он побледнел, а мне показалось, что он сейчас с размаху ударит меня, и я невольно съёжилась.
Кирилл опомнился, бросил мне: «прости» — и вышел из комнаты.

«Я просил тебя!» О чём он просил меня? Я не могла сообразить от неожиданности, что произошло, и сидела в оцепенении.
Через какое-то время он вернулся успокоившийся. Присел на корточки передо мной, взял мои руки в свои и сказал, не глядя на меня:
— Пожалуйста, постарайся не обращаться со мной, как с маленьким, мне это неприятно. Это очень сложно объяснить… Прошу — запомни это и постарайся.
Я извинилась и пообещала. Теперь уж я не допущу оплошности, подумала я — теперь я знала совершенно точно то, что прежде оставалось лишь смутной догадкой. Как с этим быть, я пока не знала. Знала только, что любовь подскажет.

* * *

Прошло полгода. Заканчивался октябрь, приближался день рождения Кирилла. О нём я узнала от Тамары — именно в этот день они и познакомились.

Как-то Тамара ужинала в ресторане с компанией друзей.
Возвращаясь из дамской комнаты, она встретилась глазами с мужчиной, сидевшим за соседним столиком как раз за её спиной. Она села на своё место, но ей становилось не по себе: затылком она ощущала присутствие человека, чей взгляд словно оставлял физический след на коже — да что я тебе рассказываю! — опомнилась Тамара. Не долго думая, она повернулась к нему с сигаретой, зажатой в пальцах, и сказала: Вы не дадите мне прикурить? Он улыбнулся — за её столиком курили все — но щёлкнул зажигалкой и жестом пригласил пересесть. Он был почти пьян — иначе, сказала Тамара, он ни за что не проговорился бы.
Мужчина налил гостье вина и сказал: вот в народе говорят – «в сорок пять баба ягодка опять», а что говорят про мужика?
Тамара спросила: это Вам сорок пять?
Он сказал: да, вот прямо сейчас.
Она сказала: я Вас поздравляю.
Спасибо, сказал он, и они выпили. А дальше? — напомнил он.
А дальше, сказала Тамара, не знаю, что говорит народ, а я считаю, что у настоящего мужчины нет возраста, настоящий мужчина и в девяносто — ягодка.
А я похож на настоящего мужчину?
О, да! Вы – воплощённый образ настоящего мужчины.
Ему понравились слова Тамары, понравилась сама Тамара, а Тамаре понравился он. Почему он сидел в свой день рождения в одиночестве, он объяснил ей позже и сказал: никогда не вспоминай эту дату, я ненавижу дни рождения.
И Новый Год он ненавидит, добавила Тамара.
Я знаю, сказала я.
* * *

Но я не могла — и не хотела — проигнорировать день, который мог бы стать праздником. А сознание того, что к нему нужно подойти с невероятной осторожностью — со мной не нужно считать до трёх — заставило пошевелить мозгами, и напрячь душевные силы.
Я остановилась на тактике волнолома: чтобы лишить девятый вал разрушительной силы, нужно его упредить.

Дня за два, вечером, я напустила на себя вид печальной озабоченности.
Сначала Кирилл ничего не замечал. Но, поскольку моё состояние выходило из ряда вон, он спросил, в конце концов:
— По-моему, что-то случилось, а?
— Да нет, всё в порядке. — Кисло ответила я.
— Я не конченный балбес. — Сказал он и взял меня за подбородок. — То есть, балбес, конечно, но не конченный.
Мне хотелось расхохотаться и повиснуть у него на шее. Но передо мной стояла серьёзная задача — слишком серьёзная — и я не имела права провалить её решение.
Озабоченность Кирилла возрастала. Я едва держалась. Чтобы не выдать себя, я уткнулась лицом ему в плечо.
— Лиза, что случилось?
— Ничего. — Буркнула я.
— Я вижу. — Сказал он и попытался оторвать меня от своего джемпера. — Ты нездорова?
— Нет… То есть, да… То есть, здорова. Здорова я, здорова, не бойся! — Я хотела добавить нечто ещё более убедительное, но побоялась перегнуть палку.
— Тогда, в чём дело?
— В тебе.
— Говори.
— Не скажу.
— Говори.
— Не скажу.
— Мы долго будем так препираться?
— Возможно, всю оставшуюся жизнь. — У меня уже тряслись плечи.
— Нам больше нечем заняться? — Кирилл всё ещё не сообразил, что происходит.
Я промолчала и шмыгнула носом.
— Лиза, я жду.
— Ты рассердишься.
— Не рассержусь.
— Я не верю… знаю я, как ты умеешь…
— Я не рассержусь.
— Пообещай.
— Обещаю. Я уже обещал. И ещё раз обещаю.
— Поклянись.
— Клянусь.
— Честно-честно?
— Чтоб я сдох!
— Я хочу новое платье. – Я прикусила губу и посмотрела на него влажными от сдерживаемого смеха глазами.
— И всего-то? — Кажется, я разочаровала Кирилла, он ждал от меня большего чувства юмора. — Прямо сейчас?
— Можно завтра.
— Хорошо. — Он собирался уже оставить меня в покое.
Но я удержала его и снова спрятала лицо.
— Что-то ещё?
— Мне не нужно платье. — Сказала я. — Это я так ляпнула, потому что правду боюсь сказать.
— Говори.
— Боюсь.
— Не бойся, я воплощённая нежность. — Он гладил меня по спине.
И я поняла, что уже можно. Но сначала я поцеловала его в губы — так, как он это любил. Потом, глядя прямо в глаза, сказала:
— Я хочу, чтобы у тебя БЫЛ день рождения.
Он дёрнулся и сделал попытку освободиться от меня, но я не выпускала его и ловила глазами его взгляд.
— Ты обещал. — Напомнила я.
— Я обещал всего лишь не сердиться.
— Вот и не сердись.
— Я не сержусь.
— Я не слышу.
— Я не сержусь.
— Не верю, повторите с чувством.
Но мы уже смеялись оба. Он кружил меня, крепко прижав к себе, и мне показалось, что он сдерживает не ликование, а рыдания.

* * *

Я подарила Кириллу предмет его слабости — галстук. Он стоил мне пол зарплаты инженера-проектировщика.
Сама не ожидала, как метко попаду в десятку: цвет перекликался с седой щетиной и тёмно-серым блеском глаз, а рисунок — словно графическое выражение сущности моего любимого: монолитный сплав, конгломерат изящных хрупких деталей.
Кирилл настоял на новом платье для меня и повёл в ресторан.
Я была счастлива, глядя в его сияющие глаза и на просветлённое, казалось, помолодевшее лет на двадцать, лицо.

Ночью он впервые сказал мне: я люблю тебя.
Ты не боишься, сказала я, делать такое заявление?
Если я чего и боюсь, так только того, что однажды ты уйдёшь.
Я не собираюсь этого делать, сказала я.
Ты не сможешь долго со мной. Я тяжёлый человек. Я плохой и не стану лучше. И моложе не стану.
Мне не нужно, чтобы ты становился другим или моложе. Мне ничего не нужно от тебя, я тебя люблю вот такого. Люблю, как в тот миг, когда впервые увидела тебя.
Повтори, сказал он.
Я повторила.
Ещё, сказал он.
Я говорила ему о своей любви: о том, как я тоскую, стоит мне вспомнить о нём на работе, а не вспоминать я не могу… и я жду вечера, жду, когда увижу его или на пороге своей конторы – я так люблю, когда ты встречаешь меня в конце рабочего дня! – или в нашей прихожей — мне так нравится, что ты всегда выходишь мне навстречу!
Ещё, сказал он.
Я тоскую по твоему голосу, и когда ты вдруг звонишь мне на работу, чтобы о чём-нибудь договориться, мне кажется, что в этот миг мы соединяемся с тобой в любви…
Он не дал мне продолжить.

ПЕРВАЯ РАЗЛУКА

Как-то вечером Кирилл обнял меня и посмотрел на меня загадочно. Дай-ка мне твой загранпаспорт, пожалуйста, сказал он.
У меня нет загранпаспорта, сказала я.
Принеси от родителей, сказал он, желательно, прямо завтра.
Но у меня его нет, совсем нет, сказала я, не понимая, о чём речь.
То есть, как это у тебя нет загранпаспорта? — удивился Кирилл — а где он?
Нет его… не нужен был как-то. А что?.. зачем?..
Кирилл не смог сдержать чувств: ты это серьёзно!? Как можно жить без такой необходимой вещи, как загранпаспорт!?
Когда он объяснил, что к чему, чувства пришлось сдерживать мне. Оказалось, что Кирилл летит на две недели на какой-то свой симпозиум в Женеву, на который собирался взять и меня.
Но за десять дней сделать загранпаспорт совершенно нереально – сказал сокрушённо он — даже имея деньги. Завтра же, сказал Кирилл, хочешь — бери отгул, отпуск, увольняйся — не важно как, но ты идёшь в ОВИР и занимаешься этим вопросом; где удастся, я ускорю события.
Меня печалила предстоящая разлука, а не ускользнувшая возможность побывать в Женеве. А Кирилл успокаивал: не грусти, как только получишь паспорт, мы куда-нибудь слетаем, или съездим.

Только теперь я узнала, что у Кирилла «много денег» и что зарабатывает он бóльшую часть этого много не преподаванием в университете, а публикацией научных работ и лекциями по своей специализации, которые читает по приглашению различных университетов, комитетов и прочих заинтересованных субъектов, в основном, за границей.
И как часто ты летаешь на симпозиумы, конференции и лекции? — спросила я.
Несколько раз в год. Он сам выбирает, какое предложение принять, а от какого вежливо отказаться.
И что же ты выбираешь?
Разумеется, то, что наиболее выгодно — с материальной или научной точки зрения. Но за научный интерес, сказал он, я сам порой готов платить любые деньги и лететь, куда придётся.
А что тебе даст эта поездка в Женеву? — спросила я.
В данном случае расклад намечался следующий: пятьдесят процентов — престижность участия и необходимость поддержания своего реноме в научных кругах, а пятьдесят — желание совершить небольшое романтическое путешествие вместе с тобой.
Мне льстит такой баланс, сказала я и подумала, что хотелось бы его хоть немножко сдвинуть… Но тут же опомнилась, и мне стало стыдно.

Несколько ночей перед отлётом Кирилл засиживался за работой далеко за полночь — подготовка к конференции, объяснял он. Было непривычно засыпать одной, а ещё, думала я, четырнадцать дней придётся одной и просыпаться. Как я привыкла… приросла к моему любимому…
Любимый, ложась под утро в постель, не сдерживал нежности и страсти. Мы соединялись в одно целое, лишь коснувшись друг друга — так капли ртути сливаются, оказываясь рядом. Мы словно покрывались одной кожей. Я думала, что это предстоящая разлука на него так действует…

И вот это абстрактное до некоторых пор событие приблизилось вплотную и стало осязаемым. Утром в день отлёта мы нервничали оба, но в поведении Кирилла сквозило смятение, граничащее с отчаянием. Он вдруг бросал всё, подходил ко мне, брал за плечи и спрашивал: ты любишь меня? ты правда любишь меня? и ничто-ничто не заставит тебя уйти?
Мы уже семь месяцев вместе, говорила я, а ты всё ещё не понял, что я не уйду, пока ты меня не прогонишь.
А вдруг, я сделаю это… невольно… сам того не желая?
Обещаю, сказала я, что, даже если ты спустишь меня с лестницы, я приползу назад и попытаюсь выяснить, что же ты имел в виду.
Мы засмеялись, но из этого чуть было не получились слёзы. Чтобы как-то покончить с нервячкой, я – будь, что будет! — спросила:
— Скажи, ты всегда так расставался с…
— Нет. Никогда. — Отрезал он таким тоном, что я не посмела засомневаться.

В аэропорт я поехала, несмотря на сопротивление Кирилла. Мы едва не опоздали из-за небывалых снежных заносов. Регистрация заканчивалась, когда мы всё же добрались. Кирилл успел только заполнить декларацию и оформить багаж — времени на томительное прощание у нас не оставалось, к счастью.
Перед тем, как уйти на нейтральную территорию, Кирилл протянул мне запечатанный конверт.
— Я очень тебя прошу, выполни всё, что здесь написано.
Потом крепко прижал меня к себе и сказал:
— Знай… помни, я люблю тебя.

Вероятно, при взгляде на нас, на наши лица со стороны, в голове могло родиться сто десять сюжетов для мелодрам.
Но это была всего лишь наша жизнь. Наша с Кириллом жизнь. Наше с ним первое расставание.

Я попросила Бога, чтобы Он пронёс моего любимого на Своих ладонях до места назначения, и вернулась в город.

Готовясь к своему одиночеству, я купила несколько книжных новинок ещё до отъезда Кирилла. Увидев их, он сказал: надеюсь, вернувшись, я застану тебя на диване, читающей всё это.
На удивление, я смогла погрузиться в чтение в первый же вечер.
Когда позвонил Кирилл, я сказала, что я читаю, за окном валит снег, мне грустно одной, но это не смертельно — ведь когда мы ляжем спать, мы будем вместе, правда?
Конечно, сказал он. Ещё он сказал, что полёт прошёл незаметно, что он купил мне подарок в Венском аэропорту — я буду рада.
Не могу обещать, что обрадуюсь ему, больше, чем тебе, сказала я.
У него завтра открытие конференции и дела до вечера, а послезавтра, в воскресенье, он пойдёт искать мне другие –Женевские — подарки.
Не слишком усердствуй, сказала я.
Мы поцеловали друг друга и попрощались.

Прежде мне никогда не приходилось так откровенно торопить время. Я готова была буквально отказаться от этих двух недель жизни. К тому же, на самом видном месте лежал тот самый конверт, подписанный рукой Кирилла: распечатать такого-то, во столько-то — накануне его возвращения, то есть.

Мама с папой смирились, насколько возможно, с моим «позорным и греховным положением любовницы пожилого человека» и уже не пилили меня всякий раз, когда мы встречались. Узнав, что я остаюсь одна, они настаивали, чтобы эти дни я пожила дома.
Мой дом теперь там, где живёт Кирилл, сказала я.
Надолго ли? — сказала мама.
Как Бог даст, сказала я, я за каждый день благодарна…
Не говори о Боге, оборвала она меня, у тебя сейчас другой господин.

Мне казалось, что пропасть между нами растёт, а не сокращается. Какой же Ты безграничный, Господь, думала я, что веря в Тебя Единого, опираясь только на Твоё слово, можно так по-разному понимать Тебя, жизнь…

Кирилл звонил каждый день, точнее, каждую ночь. Нас разделяло не только расстояние, но и два часа времени. Когда он падал уставший на постель и набирал мой номер, я уже давно спала. Он рассказывал мне о прошедшем дне и мы «сверяли наш календарь» — до встречи осталось…

* * *

И вот до встречи осталось меньше суток. Мне следовало вскрыть конверт.
В конверте лежала записка:
«Это — свидетельство моего малодушия. Я не был уверен, что смогу сказать тебе по телефону в последний вечер перед встречей: включи компьютер и открой файл под именем ИСПОВЕДЬ.
Сделай это сейчас. До встречи в файле. К.»

ИСПОВЕДЬ

«Ты читаешь эти строки, значит, я всё-таки решился…
Ещё одно свидетельство моего малодушия, милый мой Лизочек. Всё, что ты прочтёшь, я никогда не смог бы тебе рассказать глаза в глаза. Но я должен это сделать. Чем дальше заходили наши отношения — точнее, чем ясней я понимал, что это ЛЮБОВЬ, — тем больше я мучился от необходимости исповедаться. Возможно, это Бог устроил нашу разлуку, чтобы помочь мне. Благодарю. И — благослови…
Перед тем, как начать, заявляю, будучи в здравом уме и ясной памяти: нижеизложенное освобождает тебя от всех данных тобою обещаний и слов; ты вольна, дочитав до конца или не дочитав, уйти навсегда, оставить меня — без каких-либо объяснений или оправданий.

(Ты спишь сейчас, моя любимая, рядом, за стеной. Я могу нажать на кнопку и пойти к тебе, и больше не возвращаться к этому.
Но нет такой кнопки, нажав на которую, я смог бы стереть из своего прошлого весь его ужас…)

Начну в обратном порядке.
Ты как-то спросила, неужели в моей жизни не было женщины, которую я бы любил так, что захотел бы от неё детей.
Была женщина, которую я любил — давно, лет пятнадцать назад. Тогда мне и не снились ни нынешнее положение, ни нынешние возможности, а совсем наоборот: хватало только на то, чтобы снимать однокомнатную страшную квартирку и питаться макаронами. Я преподавал и подрабатывал тем, что писал рефераты и научные работы студентам — едва ли не своим собственным… На книги для моих исследований я не тратился, а всё свободное время проводил в читалках. Там я и встретил свою любовь.
Она была красива, умна и тоже увлечена наукой. Роман развивался стремительно, и вскоре она переехала ко мне. Постепенно она наладила наш быт, но отношения наши нельзя было назвать гладкими. Мы часто ссорились, потом бурно мирились — мы не могли уступать друг другу. Почему я назвал это любовью? Не знаю. Любовь трудно определить словами, но душа это чувствует.
Прошло пять лет, мы достигли кое-каких успехов на своих поприщах, сменили однокомнатную на двух, притёрлись своими тяжёлыми характерами, хотя и не до идиллии.
Однажды, после страстной ночи с выяснением отношений и сладостным примирением (это утро я помню в мельчайших подробностях — вплоть до запахов и занавесок на окне кухни), она подошла ко мне и загадочно сказала: брось турку, потом доваришь свой кофе. Почему она решила сказать это именно в тот момент?.. Хотя вряд ли что-либо изменилось бы. Она, сияя счастьем, сообщила, что беременна уже три месяца.
Я помню, как загудело в голове, но я ещё какое-то время слышал её. Она сказала, что я должен придумать имя для мальчика, она уверена, что будет мальчик…
Дальше я не помню ничего. Скорей всего, я оттолкнул её обеими руками. Вероятно, с огромной силой: сотрясение мозга и сломанное о ручку холодильника ребро свидетельствовали об этом. Разумеется, ребёнка она потеряла.
Меня направили к психиатру – в суд она подавать не стала, объяснив случившееся тем, что невольно спровоцировала меня, и что, если мне кто и нужен, так это врач.
Великое дело — психоанализ! Инструмент для извлечения ржавых гвоздей из подсознания. Извлекли их не больше, чем я осознавал и без того, но – покрутив каждым перед моим носом, показав каждый во всей его красе – эти сердцеведы всё же свели к минимуму опасность их коварной работы.
С той женщиной мы расстались сразу и не виделись никогда. Кажется, она уехала из города.
Больше я не любил. Я боялся чувств и не хотел иметь с ними дела. Моим наркотиком — средством ухода от реальной жизни, с которой меня ничто не связывало: ни долги перед дружбами-любовями, которых не заводил, ни ответственность за родных и детей, которых нет — стала работа. В ней я реализую все свои потребности и преуспеваю, и, благодаря ей, имею то, что имею последние пять-шесть лет.

Теперь — самое страшное (если ты, конечно, ещё не ушла навсегда после знакомства с чудовищем, носящим моё имя).
Я рос в семье пьяниц. Я помню очень хорошо своё раннее детство. Это страшно. Не буду о нём рассказывать — оно уже не работает, а тебе ни к чему.
Когда мне было семь лет, мать родила ребёнка. Мальчика. Он родился ненормальным — это стало понятно довольно скоро.
Я любил его. Безумно (хотя любовь – настоящая любовь – и должна быть без-умной), сверхъестественно. Я любил его больше своей жизни. До сих пор не могу понять – почему? Что за узы связывали нас?
Я использовал любой удобный и неудобный случай, чтобы не пойти в школу и быть с ним. Благо, ко мне не предъявляли больших претензий – учителя смотрели спустя рукава на мои прогулы, зная ситуацию в доме, а с уроками я справлялся и учился на твёрдые четвёрки.
Я разговаривал с братом, рассказывал ему о школе, пересказывал прочитанные книжки, мыл и кормил его. Он смотрел на меня глубоким — бездонным! – взглядом огромных голубых глаз, а мне казалось, что это взгляд какого-то высшего существа, которое знает всё, ВСЁ наперёд, что это взгляд из другого мира, где давно уже общаются не с помощью слов. Я до сих пор уверен, что он понимал меня.
Ему шёл третий годик, но он всё лежал и только вяло дёргал маленькими, нерастущими, ручками и ножками, прикреплёнными тонкой шеей к большой, совсем не детской, яйцевидной голове. Он не умел издавать никаких звуков и никогда не плакал. Мать с отцом забросили его с самого рождения — ещё бы, ведь их заменила отличная няня. Иногда, будучи пьяной, расчувствовавшись, мать подходила ко мне и начинала ласкать меня, целуя в голову и приговаривая: мой милый мальчик, досталось же тебе от этого урода… брось его, пусть подохнет, что ему мучиться и нас мучить.
Несколько раз, придя из школы, я заставал братика лежащим под открытым окном на полу — окоченевшим и недвижным. Я принимался отогревать его своим дыханием, вливал в него тёплое молоко или пустую воду — в доме далеко не всегда водилась еда, и молоко для него мне приходилось прятать от родителей.
Однажды, вернувшись после Новогоднего утренника домой, я застал мать и отца валяющимися голыми в бессознательном состоянии на диване. Около дивана на полу лежал их сын. Я поднял его, прижал к себе на какое-то время — пока не почувствовал, что его тельце начинает отогреваться — потом обернул одеялом и положил в кресло, стоящее рядом. Пошёл в кладовку, достал отцовское охотничье ружьё, зарядил и вернулся в комнату. Я взвёл оба курка, навёл ствол на родителей и сказал: вставайте. Потом крикнул: вставайте!
Мать услышала и очнулась. Она приподнялась, попыталась прикрыться грязными простынями, но когда поняла, что происходит, схватила братика и прижала к себе.
Я не успел остановиться. Обе пули — это были патроны для охоты на лося — прошили и его и её.
Меня водили по врачам — тогда я часто слышал слово дурдом и боялся его больше смерти. Чтобы не попасть туда, я изо всех своих сил держался так, словно на меня произошедшее вовсе не повлияло: чётко отвечал на все вопросы и давал подробнейшие объяснения обстоятельств жизни нашей семьи. Только о взгляде синих глаз, устремлённом на меня в тот миг, и оставшемся на моей сетчатке вечным оттиском, я молчал. Если бы я сказал врачам, ЧТО я прочёл в нём, в этом взгляде, тогда бы точно не миновать мне психушки.
Отца отправили на принудительное лечение, где он вскоре погиб, выпив какую-то гадость. Меня определили в интернат.
Выходные я проводил у нашей учительницы истории. Она жила одна – ни родителей, ни мужа, ни родственников, никого. Она почему-то очень любила меня. Думаю, что выбор мною исторического поприща — это её заслуга, а все мои достижения — памятник ей и её любви ко мне (она умерла давно, совсем молодой).
Ну вот, теперь ты знаешь всё.
Прощай.

P.S. Как здорово, что между «прощай», которое СЕЙЧАС написал я, и тем же «прощай», которое СЕЙЧАС читаешь ты, есть две недели надежды. И даже — возможность отказаться от задуманного… И я могу пойти и обнять тебя, прижаться к тебе, и ты ещё будешь любить меня. Ты будешь любить меня ещё две недели…»

LIUBI SEBIA, KAK IA TEBIA

Я металась по комнате в каком-то непонятном состоянии. В голове стоял оглушительный звон.
Нужно что-нибудь выпить, подумала я. Но Кирилл не держал в доме никаких лекарств. Я налила полбокала его любимого бренди и выпила залпом.
Это подействовало сразу — ком в душе рассосался, а парализованное сознание ожило — что тут же дало о себе знать бурными слезами и одной-единственной мыслью, метавшейся по пустой черепной коробке: бедный, бедный мой любимый! бедный мой любимый!
Потом мною овладело негодование: как… как он посмел подумать, что я его брошу из-за всего, что узнала! как он посмел!..
Но потом и это прошло.

Я посмотрела на часы — около часа ночи. Кирилл должен быть в отеле — если бы я знала, в каком! Завтра рано утром он вылетает. В том, что он больше не позвонит, я не сомневалась. Как мне найти его?
Я знала английский в пределах бытового. Но в Женеве говорят по-французски… Если допустить, что я смогу дозвониться до какой-нибудь справочной службы, и там найдётся кто-нибудь, говорящий по-английски, как объяснить, что это за конференция — я и по-русски-то её правильно не изображу…
Но женщину, движимую любовью, не так-то легко остановить такой чепухой, как незнание чего либо! Я принялась аккуратно перебирать бумаги на столе Кирилла: в стопке ничего, наводящего на след, не обнаружилось, в одной папке — тоже ничего, в другой тоже, в третьей — о, чудо! — лежала ксерокопия приглашения. Как я поняла из французского текста, что это именно приглашение и именно на эту конференцию, — не спрашивайте, пожалуйста.
Я внимательно изучала текст, выискивая слова, заключённые в кавычки или выделенные каким-либо иным образом. Но всё оказалось проще: hotel — он и в Африке, и в Женеве — hotel. И название рядом, и – ещё одно чудо — адрес!
Я сделала заказ. Сердце прыгало, как мячик… нет, перекатывалось, как камень. Господи, твердила я, милый мой Боженька, соедини нас с возлюбленным, пожалуйста…
Зазвонил телефон.
Хеллоу. Вы говорите по-английски? … Окей. Пожалуйста, соедините меня с номером мистера… … Простите, а где он? … Можно оставить ему записку? … Спасибо. Говорит ли кто-нибудь по-русски? … Жаль… Окей, тогда, по-английски, диктую по буквам: Эл Ай Ю Би Ай пробел Эс И Би Ай Эй запятая Кей Эй Кей пробел Ай Эй пробел Ти И Би Ай Эй. Пожалуйста, скажите, что звонили из… Спасибо большое. До свидания.
И я положила трубку.

* * *

— Как же ты нашла меня? — Спросил Кирилл.
— Чтобы задать тебе хорошую трёпку, я пропахала бы весь земной шар, не сомневайся! Твоё счастье, что банкет ещё не закончился, когда я звонила. – Я трясла его за грудки. — Как ты посмел так думать обо мне?!
— Как я посмел?.. Ты своей запиской ответила на этот вопрос.
— Придётся мне пока любить тебя за двоих…
— А ты не могла бы делать это за двоих всегда? — Перебил он. — У меня так здорово ни за что не получится.

* * *