Мы сидим со Светкой на кухне и пьём горькую. Мы давным-давно знаем друг друга как облупленных – тридцать лет знакомы. Не так чтобы дружим, но работаем вместе, поэтому секретов у нас нет, хотя об этом случае, который произошёл год назад, она не любит распространяться, да и не хочет – не слишком удачная тема для разговора.
Светка встала из-за стола, сходила в комнату и принесла небольшой портрет в рамке. Это была фотография молодого человека, чем-то похожего на Светку. Да и что тут удивительного – это был её родной племянник, сын младшей сестры Надюхи.
Надюху я тоже хорошо знала, чай, жили в общаге в одной комнате. Надюха была раскрасавица: лицо круглое, румяное, как наливное яблочко, губы пухлые бантиком, глаза широко распахнутые, голубые, как у куклы, ресницы длинные, загнутые, ручки-ножки – всё при ней. В общем, аппетитная была девушка.
Светка познакомила её с Санькой. И Санька, конечно, сразу запал на конфетку Надюху. Вся ихняя любовь-морковь на моих глазах и происходила. Ночи им было мало, так они целыми днями могли валяться в кровати, все выходные напролёт, а то и понедельник прихватывали – и скучно им не было. А когда у меня появился кавалер, так Надюха с Санькой летом спали на балконе, и Надюхины стоны слышала вся округа.
От такой бурной половой жизни скоро обнаружился и результат: Надюха забеременела. Но рожать не хотела: рано ещё, сказала. Да и то, ей семнадцать только было. Сама она была седьмым ребёнком в семье, «последышек», как звала её мать. Матери уж было сорок три, когда у неё вдруг прекратились месячные. Соседки говорили: «Это у тебя, Танька, климакс начался». Ну вот он, этот «климакс» и родился. «Эх вы, бабы, климакс, климакс», — журила Татьяна соседок. «А ты, Танька, что ж за дура, седьмой раз беременная, а понять не можешь, что с тобой», — отбрёхивались соседки. А и какая разница – не аборт же делать, в деревне это как-то не принято было. Да и что ж теперь: где шестеро, там и седьмой сгодится. А девка получилась ладная: бутончик. Выросла, как и все, а потом к сестре в Москву уехала – работать на стройке.
После аборта Надюха снова залетела, но беременность оказалась внематочной. Вот такие они – плоды любви, горькие, однако. Как это в песне поётся: «Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду — я одна». Но женщины, блин, и правда, живучие, как кошки. Не успели Надюху выпотрошить – она снова беременная, с одной трубой умудрилась залететь. На сей раз молодые рисковать не стали: расписались, как положено, и решили рожать.
В нашей общаге жили вперемешку и семейные, и холостые. Семьи образовывались быстро, пополняя среду коренных москвичей отборным молодняком.
Санька тоже был не москвич. Он вообще приехал из Сибири. А по национальности, как оказалось, был немец, хотя по виду и не скажешь, что вот он – немец: лицо его было круглое, глазки небольшие, голубые, носик остренький, характер весёлый, а не какой-нибудь нордический, рост небольшой. Хотя была у него одна черта истинно немецкая: он был чрезвычайно аккуратен и носил исключительно белые носки и белые трусы – и были они всегда чистейшими.
Санька вступил в кооператив по месту своей работы, и вскоре они с Надюхой съехали из общежития в шикарную трёхкомнатную квартиру. После этого наши пути-дороги разошлись.
Однажды я зашла проведать Надюху после работы, благо работала близко от её дома.
Надюха сидела в декретном отпуске со вторым сыном. Старший сын, Женька, которому было уже шесть лет, ушёл гулять, но был уже вечер, темнело, а он не появлялся.
— Вот гадёныш, — ругалась Надюха, — не идёт домой. Ведь стоит где-нибудь в подъезде, а домой не идёт.
— Чего это он так?
— Не знаю, Шурика, наверное, боится. Он слишком требователен к нему, чуть что – воспитывает, наказывает. А Женька упрямый… Надо идти искать. –переживала Надюха, — Шурик придёт, а Женьки дома нет, хуже будет. Знает, что попадёт, а не идёт. Он у нас такой: сам по себе, трудный характер. В кого он такой, обормот?
Прошли годы. Жили бы и жили в Москве Надюха с Санькой-Шуриком, но настала перестройка, открылись границы, рухнула стена, отделяющая ФРГ от ГДР, началась репатриация. Санькины родители и весь клан их родственников отбыли на ПМЖ в объединённую Германию, обосновались там и слали вызовы Саньке.
Санька в то время открыл в Москве свою строительную фирму, дела у него шли дай бог каждому, но родители звали на историческую родину, и кровь предков в нём заговорила, что ли, но стал он поговаривать о выезде из России. Надюха и слышать не хотела о том, чтобы уехать. Но Санька решил ехать, и они, продав свою шикарную кооперативную квартиру за сущие, по нынешним меркам, гроши, подались на чужбину, обрубив на родине все корни.
Санька влился в немецкую действительность сразу и бесповоротно, как будто и родился там, и вырос. Немецкий он знал: в Сибири, где жили высланные в годы войны поволжские немцы, в семье говорили исключительно по-немецки. Немного подзабыл, когда жил в Москве, вдали от родителей, но тут, в неметчине, кругом звучала родная с детства речь, и он себя чувствовал счастливым. Он устроился рабочим на завод и получал столько, сколько в Москве и не снилось, и был вполне доволен судьбой. Поселились они в двухэтажном коттедже на окраине большого города. Из окон видны Альпы, воздух чистый, прозрачный.
Санька стал Алексом – образцовым бюргером: после трудовой смены шёл чинно домой. В шесть часов, как все добропорядочные фрау и герры, они всей семьёй ужинали, смотрели телевизор и шли спать. В восемь вечера все улицы были пусты, а в десять все жители спали. В выходные ездили на пикник. Всё тихо, мирно, однообразно, изо дня в день. Размеренный порядок, увесистый заработок, дающий возможность содержать семью и жить безбедно, уверенность в завтрашнем дне – что ещё немцу надо?
Надюху такая жизнь: кирха, кухня, киндер – не устраивала. Ей было скучно. Целыми днями она ходила по своим хоромам и смахивала тряпкой пылинки, наводя образцовую чистоту. От безделья и хороших харчей её разнесло, она раздобрела, но это её не огорчало: «Баба должна быть в теле», — говаривала она.
На работу её не брали, во-первых, по незнанию ею немецкого языка, который она и по сю пору не удосужилась выучить. А, во-вторых, она хотела устроиться по своей профессии – маляром, но, увы, в неметчине сия профессия считается сугубо мужской, и женщины там малярами не работают.
С детьми на новой родине проблем не было: они чувствовали себя как рыба в воде. Немецкий освоили в два счёта. Старший закончил лицей, пошёл работать. Младший учился в школе, но мечтал пойти служить в немецкую армию.
Санька с семьёй были уже старожилами, а репатрианты со всех концов распавшегося Союза всё продолжали прибывать. С одной девочкой, приехавшей с родителями из Казахстана, стал встречаться Женька. Ему было девятнадцать, ей восемнадцать. Женька был рослый, вылитый русак. «Наша порода», — говорила Надюха. Вскоре, как водится, девочка оказалась беременная. Надюха с Санькой, уже забуревшие от хорошей жизни, не одобряли выбор сына:
— Не успели приехать, уже быстрей им дочь пристроить надо. Они же нищие! Рады на всё готовенькое!
Но деваться было некуда – сладили свадьбу. Надюха, по характеру незлобивая, почему-то новоиспечённую невестку невзлюбила. Да и между молодыми происходили какие-то нелады. Женька, как и в детстве, домой не спешил, а молодая жена не находила себе места от ревности. Санькина же старшая сестра, которую все называли колдуньей, почему-то взяла сторону невестки, видимо из женской солидарности. Они, поговаривают, составили заговор на Женькину смерть, чтобы Женька, которого союзницы подозревали в измене, никому не достался.
Нелады в молодой семье, в которой уже подрастала дочь, продолжались. И однажды Алекс обнаружил своего сына в гараже. Женька сидел в машине. Мотор работал. Женька был мёртв. На полу валялась бутылка из-под пива и записка: «За всё благодарите мою жену».
Мы сидим со Светкой и пьём горькую.
— Давай помянем Женю, — говорит Светка, — сегодня год, как он умер.
Мы сидим за столом напротив друг друга. С портрета на нас смотрит Женька, которого больше нет. Светка зажгла свечу перед его портретом. Щемяще-тоскливый холодок заползает в душу. Молчим.
— Как ты думаешь, ему ТАМ хорошо? – нарушает скорбную тишину Светка. – Мне сон приснился, будто он говорит: «Тёть Свет, не переживай за меня, мне хорошо». Может, ему и хорошо, а нам? Как матери с отцом жить, подумал? – Светка не удержала сорвавшуюся с ресниц слезу, торопливо смахнула её рукой со щеки. – Надя старухой стала, плачет и плачет. Похоронили Женю на православном кладбище. Надя хотела перевезти его в Россию, да родители Сашины ни в какую, говорят: «Слава богу, теперь и у нас в Германии родная могилка есть». Представляешь?
Светка налила по стопке: — Господи, прости душу грешную.