Янина. К берегу любви… (повесть)

Как бы мы не были равнодушны к своему прошлому, по крайней мере, на людях, оно всегда живёт в нашей душе тяжёлым бременем, которое не так – то легко сбро¬сить в пропасть и сразу же после этого броска выпрямиться…

У этой жизни нет новых берегов
И ветер рвёт остатки парусов…
Глава первая
Яна.

Они никогда не говорили о любви, хоть и любили друг друга.
Она – невысокая девушка шестнадцати лет от роду с длинными, вьющи-мися от природы иссиня – чёрными волосами, непослушные пряди которых выби¬вались из высо¬кой причёски и упругими пружинами бежали вдоль тонкого, пора¬жающего красотой лица, чьим несомненным достоянием были глаза. Большие. Синие. Словно маленький кусочек летнего неба, случайно попавший в прозрачную гладь реки. Её стройную фигуру мягким водопадом обволакивало длинное изум¬рудно – зелёное платье с открытыми плечами и узкими прозрачными рукавами. Она не была усыпана россыпью украшений, только на изящной шее виднелась тонкая золотая цепочка с подвеском в виде цветка, внутри которого блестела рубиновая капля.
И он – высокий молодой человек с узким немного бледным лицом, вдоль кото¬рого бежали длинные и густые светло – русые волосы. Его глаза, и без того чёрные, отте¬няли длинные ресницы, которые в свою очередь прятались под полу¬кружьем тёмных бровей, сходящихся к прямому с небольшой горбинкой носу. Уп¬рямо сжатая полоска губ говорила о том, что это человек решительный, хотя немногие знали о том, что по своему характеру он добрый, что его сердцу пре¬тит любая ложь, даже во благо. Си¬него бархата камзол с позолоченными застёжками только подчёркивал его худобу. Всё это дополняли чёрные штаны, акку¬ратно заправленные в сапоги с высокими голени¬щами.
Их неземная страсть, их тела, переплетавшиеся ночью на шёлковых про¬стынях, их губы, жадно скользящие по нежной бархатной коже, были лучше вся¬ких слов. Их руки помнили каждое прикосновение, начиная с самой первой ночи, когда алмазная рос¬сыпь звёзд и огромная луна, чьи лучи тогда скользили по стене, невольно подтолкнули их к этому омуту наслаждений, который затягивал всё глубже и глубже, опуская их на самое дно. Глаза влюблённых могли бы поспорить с блеском звёзд, но их взгляды, в которых было всё: и нежность и любовь, и боль от расста¬ваний, принадлежали, только им двоим, и никогда не поднимались к небу.
Она прекрасно понимала, что намного ниже его, пусть не по рождению, но по теперешней сословной принадлежности: родившись свободной, она в одно мгновение стала рабыней, а потому очень берегла свои пылкие чувства, стара¬тельно пряча их от постороннего взора.
Он же, наоборот, никогда не боялся своих чувств. Мог, открыто любоваться предметом своего обожания. При этом он совершенно не боялся того, что своими страстными взглядами навлечёт на девушку гнев тех, с кем она жила под одной кры¬шей.
И во всём этом была и боль, и радость одновременно. Боль – оттого, что каж¬дый раз неизбежно расставание, ибо молодой человек был сыном великого князя Ли¬товского и приезжал в Мазовию погостить к другу, радость – что их любовь, раз от раза становится всё крепче.
Вот и сейчас они, позабыв все условности, князь и холопка, пусть и очень краси¬вая, но всё ж холопка, медленно бродили по ночному саду, освещённому про¬зрачным светом луны. Воздух дрожал от нетерпения и страсти, рвущейся на¬ружу, но усилием воли молодой человек загонял эту страсть внутрь себя, изредка позволяя себе нежно обнимать девушку и целовать её в приоткрытые губы. Ал¬лея, по которой они шли, уходила вдаль, деревья, посаженные близко друг к другу, казались исполинскими стражниками, призванными ограждать от неприятностей эту пылкую, с трудом признающую границы любовь.
— Что с тобой?
Кейстут остановился. Подхватив девушку на руки, он поставил её на одну из мраморных скамеек, служивших украшением этой аллеи и местом отдыха гуляющих, крепко сжал её точёные плечи, заглянул в глаза. Сколько же в них грусти. Сколько любви.
— Всё в порядке, Кейстут…
— Не лги, — он резко перебил её, что позволял себе крайне редко.
— Я не лгу, — прошептала она в ответ, — просто мы снова расстаёмся. Вот мне и грустно.
— Лгунья, — молодой человек улыбнулся, его руки переместились выше и сжали по¬бледневшее лицо девушки, с ресниц на его пальцы капали слёзы, — какая же ты лгунья, Яна. Не плачь. Это ненадолго. Я вернусь, обязательно вернусь. И на этот раз заберу тебя. Насовсем. Яна, солнышко, — его голос дрожал, — я уговорю отца, он позволит мне взять тебя в жёны.
— Кейстут, милый, как бы это было хорошо. Я буду тебя ждать. Что бы ни случи¬лось.
И прильнула к нему. Её руки страстно пробежались по его спине, остановив¬шись на широких плечах. Лицо было запрокинуто. Не было видно глаз, зато отчётливо виднелась дорожка от крупной слезинки, катившейся по щеке.
— Не плачь, — проговорил Кейстут настолько тихо, что этого не услышал бы ни¬кто, даже стоя очень близко к нему, но Яна услышала, верней, услышало её сердце, стучавшее столь стремительно, что не успевало за временем, — Яна, Яночка…
Его губы целовали солёную дорожку на щеках, прикрытые глаза, волосы, спадаю¬щие на лоб. Он был счастлив оттого, что эта девушка принадлежит только ему, что её любовь настоящая, искренняя. Он очень надеялся, что Яна никогда не пере¬ступит порог дома с яркой вывеской: измена.
Она не противилась его ласкам. Яна радовалась его нежным поцелуям и продол¬жала плакать. Сердце, её маленькое сердце, под которым в чреве зрела новая жизнь, рвалось буквально на части. Девушка порывалась сказать ему о ребёнке, но каждый раз слова замирали на губах. Яна очень боялась, что, узнав об этом, молодой человек побоится ответственности и никогда не вернётся.
— Яна, глупенькая моя, ну перестань. Я вернусь, клянусь тебе, я скоро приеду за тобой…
Он верил в свои обещания, не понимая, что злодейка – судьба может распоря¬диться совсем по-другому, заставив его бороться за свою любовь, за свои произнесён¬ные в ночной тишине клятвы.
— Я верю тебе, мой князь…
Она тоже верила в его клятвы, но иногда всё же оглядывалась, видя за спиной дорогу жизни, полную тревог и опасностей.
— Только вернись, прошу тебя, вернись, не забывай меня!
Её голос срывался, дрожал от слёз, которые она не могла, да и не хотела скрыть.
— Ты мне не веришь? Ты не веришь словам твоего самого преданного рыцаря? – Кейстут нахмурился. Он не понимал тревоги своей возлюбленной. Ему самому казалось, что ситуация не столь уж страшна, что всё обойдётся.
— Верю, верю, мой князь, но… я не пара тебе, Кейстут. Я холопка, родившаяся свободной, но – холопка, у которой нет выбора! Спасибо Земовиту за его заботу и лю¬бовь, а иначе мне бы не жить. Стефания ненавидит меня, словно чует, что я стою у ней на пути. Боги, за что только?!
— Ты красивая, краше тебя нет никого в округе, милая. Вот она и злится.
— Нет, Кейстут, нет. Дело не в красоте, – да и какая я красавица? – дело в том, что она хочет быть твоей женой. Твой отец, думаю, дорого бы отдал за этот брак. Она, пусть и дальняя, но родственница Мазовецких. Было бы глупо отказываться от этого.
— Перестань. Не говори об этом. Если не ты, то никто. Пусть я буду один, но никогда, слышишь, никогда я не женюсь без любви.
— Кейстут… любимый…
Это было признанием того, о чём они ни разу за прошедший год не заговаривали. Их глаза вспыхнули одновременно. Молодой человек страстно поцеловал её, руки нежно сжали хрупкое тело, поднимая его с лавки и опуская на прохладную ночную траву.
Свет огромной луны и далёких звёзд, так же, как и крепкие мужские руки, с удовольствием скользили по красивому телу девушки, по нежной белой коже, отливавшей в этом при¬зрачном свете перламутром.
Яна жарко обнимала его, её поцелуи обжигали, в них было то, что Кейстут за свои двадцать восемь лет узнал впервые: подлинная страсть, настоящая, пламенная любовь, пока ещё не знающая измен, но уже знакомая с болью…
Ночь прошла быстрее, чем хотелось бы. На востоке медленно поднималось солнце, окрашивая край горизонта в приятный розовый оттенок. По лазурному, полу¬прозрачному небу, ещё не сумевшему забыть строгость и холод ночи, крались кучеря¬вые облака. Озорные лучи оранжевого светила с лёгкостью перебегали с одного пред¬мета на другой, даря тепло и радость солнечного майского утра.
Они сидели под деревом и смотрели на восход. Нужно было прощаться, но не хватало на это сил. Как уйти и не обернуться, как уехать из этого замка и не сказать последнее прощай, и не поцеловать эти губы, шептавшие ночью о любви? Как? Кей¬стут не знал этого, а потому не торопился с расставанием. И опьянённая своей любо¬вью его подруга совсем забыла, что через час, а может, и раньше, проснутся слуги, в замке князей Мазовецких начнётся ещё один долгий день, и что с утра нужно быть бы, пусть не в спальне молодой хозяйки, но хотя бы в самом замке.
— Яна, — Кейстут опомнился первым, пусть больно, пусть эта разлука режет плоть на куски, но нужно уходить, — пора. Прощай. И помни – я вернусь. Я обязательно вернусь, и мы будем с тобой вместе. Если не ты – то никто. Помни это.
— Я помню. Я не забуду этого, любимый. Только ты. Прощай.
Короткий поцелуй и лёгкая поступь шагов — вот и всё, что осталось от пылкой ночи. Кейстут грустно смотрел ей вслед, не подозревая, что с собой девушка уносила так и невысказанное вслух признание в том, что она ждёт ребёнка, что он скоро станет отцом…
Его губы непроизвольно шептали:
— Яна, Яночка, я вернусь, обязательно вернусь…

В распахнутое настежь окно врывался холодный ветер. Косые лучи солнца, на¬спех заходящего за кроваво – алую черту горизонта, в последний раз осветили небольшую комнату с высокими сводчатыми потолками, к которым, словно деревья к ясному небу, тянулись три мраморные колонны, делившие очень уютное помещение напополам, после чего погасли, уступая место признанной богини ночи – ог¬ромной жёлтой луне, плавно скользившей по чернеющему небу среди своих бриллианто¬вых подруг.
В красивом золочёном подсвечнике, стоявшем посреди квадратного, покрытого бархатной скатертью, стола, горели тон¬кие восковые свечи. Их рыжее пламя, под напором воздуха, металось из стороны в сторону, освещая мягким неровным светом бледное лицо пожилого мужчины.
Он был среднего роста, его мужественное лицо обрамляли длинные, почти се¬дые волосы. Слегка изогнутые брови, чёрные, блестевшие диким огнём глаза в обрамле¬нии коротких ресниц, крючковатый нос и плотно сжатые тонкие губы выдавали весьма властную и жестокую натуру.
Одет он был в чёрный бархатный камзол с серебряными застёжками и тонкой шнуровкой, тёмно – зелёные штаны, плотно облегавшие прямые ноги и уходившие в щегольски расшитые сапоги, с широких плеч свисал короткий плащ, отороченный со¬болиными хвостами. Слишком изящные для мужчины руки вертели длинный нож, ру¬коять которого была вырезана в виде пухлого ангелочка с расправленными крыльями. На чуть согнутых пальцах сверкали массивные золотые перстни.
Мужчина молча смотрел перед собой и лишь изредка поворачивал голову в сто¬рону молодого человека, чья внешность была полной противоположностью его внеш¬ности. И если бы не чёрные глаза, блеск которых ничем не уступал блеску глаз муж¬чины, то можно было бы подумать, что эти двое – не отец и сын, а случайные знако¬мые, которых нечаянно столкнула судьба.
— Отец, — Кейстут, а это был он, наконец, перестал злиться и разомкнул губы, — ну пойми же ты меня! Я не хочу, слышишь, не хочу брать в жёны эту девку с грубыми манерами! Она ещё хуже неграмотной крестьянки!
— Кейстут, перестань, ты ведёшь себя как мальчишка! Далась тебе эта Яна! Я слышу о ней уже третий месяц. Сын мой, неужели ты веришь, что любовь на столь дальнем расстоянии не знает измен? Тем более, любовь красивой женщины.
— Да, отец, верю. Ведь ты же совсем не знаешь её!
— Вот именно, что не знаю, а потому меня это настораживает. Откуда ты зна¬ешь, что у ней на уме? Может, ей нужны не ты и не твоя любовь, а титул и бо¬гатство.
— Нет, отец, нет!
— Она что, так богата, что деньги её не прельщают?
— Нет, она не богата, Яна холопка Стефании…
— Ты сдурел?! – перебил князь сына грубым тоном. Лицо Гедимина пошло красными пятнами. Из просто сердитого, оно в одно мгновение стало мрачным. – Совсем ум от своей любви растерял? Хочешь взять в жёны холопку?! Додумался!
— Отец, ради всего святого, пожалей ты меня! Мне и так плохо.
— Плохо, видишь ли, ему! – передразнил Гедимин сына. — Ты когда со своей Яной в постель ложился о чём – нибудь, кроме её сисек, задницы и ног думал?
— Отец! Как ты говоришь о ней! — взбесился, вскакивая с места, Кейстут; обста¬новка в комнате накалялась: рука княжича невольно опустилась на рукоять кинжала, а Гедимин теперь уже сжимал в руке тот нож, который за несколько ми¬нут до этого рассматривал в слабом свете свечей. — Она же не корова, она – жен¬щина! Женщина, которую я люблю!!!
— Да что ты! – зло хихикнул великий князь. – Любит он её! Знаешь, сын, засунь-ка ты свою любовь куда подальше…
— Гедимин! А ну заткнись!
Сидевшая в углу в простом деревянном кресле великая княгиня Ева не выдер¬жала. Встав с места, она подошла к столу и со всей силы так треснула по нему, что свечи в канделябре, да и сам канделябр, на метр подскочили от столешницы и с грохо¬том вернулись на место. Часть свечей на лету погасло. В комнате сразу стало на¬много темнее.
Гедимин вздрогнул и с испугом посмотрел на перекошенное от злости лицо жены. При таком раскладе карт ожидать хорошего не приходилось. Ева на редкость упряма, и уж если решила вмешаться в этот бессмысленный спор, значит, нашла ка¬кой – то выход из него. И, наверняка, в пользу пасынка.
— Гедимин, — голос Евы стал спокойнее, но металлические нотки остались, — ты что несёшь?!
— А что?
— А ничего! Хватит и того, что по твоей милости Наримунт с Ядвигой маются. И того, что Вильгейда не говорит. А она, позволь напомнить, твоя внучка. Тебе мало? Да? Мало?
— Ева…
— Что, захотел повторения? – и как – то странно посмотрела на мужчин. Но, ни Гедимин, продолжавший сжимать в руке нож, ни Кейстут, в чьей душе бушевал ураган страстей, не обратили на её слова, в которых прозвучал тонкий намёк, должного внимания.
— Но…
— Никаких «но»!
Княгиня Ева, будучи на редкость красивой, принадлежала к той породе женщин, которых сбить с толку было не так – то просто. К тому же, у ней каждый раз, когда на горизонте появлялась маленькая Вильгейда, ныло сердце. Девочка была красивой, но к своему несчастью и на беду отца с матерью, она была лишена природой прямого общения с окружающим миром – де¬вочка родилась глухонемой.
— Ева, дай сказать хоть слово! – не выдержал Гедимин.
— Зачем? От тебя же ничего путящего не услышишь. Я понимаю, Земовит на¬доел частыми набегами, но и то, что ты предлагаешь – не выход. Разорять наши земли, даже после того, как породнится с нами, он не перестанет. Так что, только судьбу сына исковеркаешь. Да и потом, чем тебе Яна не угодила? Что холопка, так это не беда. Если она его любит…
— А любит ли? – князя всё ещё грызли сомнения.
— А вот это ты и проверишь. Сам. Всё равно ж скоро поедешь в Польшу. Князь Земовит, кажется, даже уговорил фон Касселя на то, чтобы он позволил тебе про¬вести в своём замке переговоры с Владиславом. Вот и посмотришь на девушку, пооб¬щаешься с ней. Яна, как я поняла, девушка красивая.
— Ева, мать твою, не вмешивайся!
— А вот мать мою поминать не надо. Она не виновата, что ты не можешь найти общий язык с сыновьями.
— Вечно ты заступаешься за них, правы они или нет.
— И буду. Буду заступаться. Я их вырастила, они тоже мои дети. И мне больно видеть, как ты, ты — родной отец, даже не пытаешься понять их.
Гедимин прикусил губу, нахмурился. Действительно, за эти три месяца он как – то не прислу¬шивался к тому, что говорил ему сын. Он слышал только себя любимого. И видел перед собой радужные перспективы брака со Стефанией, родственницей князя Мазовецкого.
— Хорошо, я подумаю. Ступай, — кивнул он сыну, молчавшему, пока мачеха и отец выясняли свои отношения.
Это не было поражением, но и не было победой. Всё так и осталось висеть в подвешенном состоянии.
Великий князь посмотрел на сына. Лицо Кейстута разгладилось, посветлело. Очевидно, он решил, что гроза миновала, что можно теперь строить планы на будущее.
— Спасибо, — прошептал молодой человек тихо, целуя мачехе руку, — большое тебе спасибо.
И ушёл, оставив отца и Еву наедине. Несколько минут стояла тишина. Нако¬нец, Гедимин взорвался:
— Ева, черти тебя дери, ты, зачем влезла?
Великий князь начал ходить из стороны в сторону, заложив руки за спину и сце¬пив их замочком. Его лицо, и без того бледное и злое, стало страшным и приобрело си¬неватый оттенок. Он временами останавливался у окна, смотрел на чёрную ночь с рассыпанными по её бархатной поверхности алмазами. Когда ему надоедала чернота с искрящимися звёздами, князь подходил к жене, всё ещё стоявшей у стола, и тяжело, словно загнанная лошадь, дышал ей в затылок.
— Мальчишку жаль. – Еве, наконец, надоело его присутствие за её спиной и она, непонятно для чего выдержав паузу, спокойно вернулась в кресло у углового камина, по¬нимая, что только спокойствие сейчас поможет ей, если не одержать полную победу, то, по крайней мере, убедить мужа в том, что он не прав. — Он же действительно влюблён. Гедимин, ты хоть представляешь, через что пришлось ему переступить, что бы бороться за своё счастье? Ты для него – ОТЕЦ, он уважает тебя, слушается, прав ты или не прав, почти всегда выполняет твою волю. А ты, ты даже не хочешь при¬слушаться к его словам, понять то положение, в котором он очутился. Да, я согласна, трудно любить на дальнем расстоянии. Но Яна ещё так молода…
— Сколько ей?
— Шестнадцать лет. Думаю, что в её маленькой головке пока ещё нет такого понятия – измена.
— Хорошо бы.
Гедимин присел на подлокотник, его рука скользнула по волосам жены, забран¬ным в замысловатую причёску. Великая княгиня подняла на мужа глаза и продолжила:
— Послушай меня, мой милый муженёк, и послушай внимательно. Я не зря сейчас о Вильгейде вспомнила. Страшно видеть красивую девочку не разговаривающей. Пом¬нишь, я просила, умоляла тебя дать твоему сыну шанс на счастье, ползала перед то¬бой на коленях, унижалась, а ты всё сделал по – своему. Ты отдал Ядвигу Ольгимунту, совсем не подумав о том, как это всё отразится на ней, ждущей ребёнка, на твоём сыне, ударившемся тогда в пьянство. Результат был, лучше не придумаешь – глухой ребёнок. Хорошо хоть Ольгимунд всё понимает и смотрит на все похождения Ядвиги сквозь пальцы и, как это ни странно, любит Вильгейду.
— Ева, ближе к делу, — князь покачал головой. Что – то подсказывало Гедимину, что напомина¬ние обо всех его, канувших в лету грехах не случайно. Он давно уже жалел о том, что швырнул любовницу сына ключнику, договоришь за компанию о том, что Ольгимунд признает ребёнка своим, независимо от того, кто родиться. «Чёрт, — про¬говорил про себя великий князь, — а то я меньше страдаю от того, что девчонка не разгова-ривает. Можно подумать, что мне не больно!»
— Хорошо, ближе к делу, значит ближе к делу, — согласилась Ева. — Начнём с того, что о похождениях Кейстута мне известно гораздо больше, чем тебе кажется.
— Откуда?
— От Земовита. В отличие от некоторых, — и усмехнулась, — я сразу поняла, что его эти частые отъезды с чем – то связаны. И решила, кстати, чутьё женщины и матери меня не подвело, что он там себе зазнобу завёл, а потому, просто написала князю Мазовецкому и попросила его, что бы он приглядывал за своим дружком и не за¬бывал писать мне о важных событиях. Земовит человек умный, он согласился.
— Ева, если Кейстут узнает, тебе не сдобровать. Ты хоть понимаешь, куда ты влезла?
— Понимаю, хорошо понимаю, Гедимин. – Княгиня вздохнула. — Хотелось бы, ладо моё, что б и ты хоть что – то понял, потому что, если б я не влезла, ты бы достал его с этой Стефанией. Но ладно, вернёмся к Яне. Положение дел, мой драгоценный муж, таково – она в тягости. Ей рожать скоро.
— И?
— И я попросила Земовита прислать Яну и Стефанию в тот замок, где будет проходить твоя беседа с Владиславом. Посмотришь на девушек, пообща¬ешься с ними, сравнишь. Яна девушка очень красивая и, кстати, умная. Обучена, так сказать, грамоте: рисует, говорит, пишет и читает на нескольких языках. У неё при¬ятные манеры.
— Что? Грамотная холопка? Удивительно!
— Ничего удивительного, Гедимин. Яна – боярская дочь.
— Ого, ничего себе! Дочь бояр и холопка? Как же так получилось?
— Это страшная история, Гедимин.
— Расскажи.
В голосе Гедимина была неприкрытая грусть, похоже, что великий князь начал прислушиваться к мольбам, пусть не сына, но жены. Женщины умной и обычно терпе¬ливой. Если бы не беременность Яны, княгиня пошла бы другим путём, а так приходи¬лось нажимать на мужа, показывая пример из прошлого, очень неприятного прошлого.
— Когда Яне было десять лет, её отец, слишком много задолжал князю Мазовец¬кому. Князь оказался человеком весьма оригинальным и, шутя, предложил своему должнику отдать ему жену, находившуюся в тягости, и дочь взамен всех долгов. Боярин согласился! Мать Яны не вынесла такого позора и в туже ночь разродилась мёртворождён¬ным сыном. Сама она осталась жить, но после этого тяжело заболела. За эти пять лет она ни разу не поднималась с постели. Она ещё жива…
— Ещё? Какое страшное слово!
— Да, Гедимин, ещё. Яна плачет. У неё на руках умирает мать, да и Кейстут да¬леко, а вернётся он или нет – неизвестно. Прошу тебя, войди в положение. Разреши сыну хотя бы забрать её. Пусть будет рядом, просто рядом. Ни Кейстут, ни я не на¬стаиваем на свадьбе. Бедная Яна, если мать умрёт и любимого не будет рядом, то о ней и ребёнке некому будет позаботиться. А ведь это дитя – твой внук или внучка.
— А Кейстут знает?
— В том – то и дело, что нет. Знай, он о ребёнке, то и спрашивать бы тебя не стал, сделал бы так, как ему велит сердце – привёз её сюда.
— Ты, наверное, права. Мы бы сейчас не ругались из – за этой девчонки. Ладно, Ева, я согласен с тобой. Я посмотрю на эту Яну, если я пойму, что ей нужен мой сын, то привезу её с собой.
Князь умолк.
Свечи в комнате погасли, теперь по её богатому интерьеру скользили провор¬ные серо – пепельные лунные лучи. Разговор был окончен, но на душе у Гедимина ос¬тался неприятный осадок.

В маленькую комнатку с крошечным окошком врывались солнечные лучи. В этой комнатушке, с шершавыми се¬рыми стенами, наводящими только грусть, стояли стол, приютившийся у окна, узкая кровать и та¬бурет, на котором стояло нечто похожее на подсвечник.
На кровати лежала молодая женщина. Она была очень бледна, под глазами чер¬нели синяки. Вдоль некогда красивого лица катились безжизненные волосы. Её серые глаза теперь смотрели с болью и грустью – женщина боялась смерти. А смерть уже не первый день стояла за её спиной, потирая в ожидании свои костлявые руки.
Поверх стёганого одеяла сидела Яна. Её лицо было чуть розовее материнского, глаза покраснели и припухли, очевидно, девушка плохо спала по ночам и много плакала. Ко всему прочему, Яну сильно тошнило, в основном по вечерам, нередкими были и обмороки. И если Стефания закрывала на всё происходящее глаза, то князь Земовит искренне переживал за девушку. Для этих переживаний была веская причина: он любил Яну, хоть и знал, что девушка увлечена его лучшим другом.
— Как ты, мама?
Яна приходила к матери каждый день. Сидела возле неё подолгу, рассказывая ей о том, что происходит в замке, какие новости идут из Литвы и Жемайтии, родного края Рогнеды, волей случая ставшей вначале рабыней, а потом калекой. Вот уже пять лет, после неудачной беременности, окончившейся мёртворождённым младенцем, женщина была прикована к кровати, и всё её существование полностью зависело от дочери.
— Хорошо, моя кровиночка, правда, хорошо. Ты рядом, а значит, мне не о чем беспо¬коиться.
— Мама, милая, дай руку, — Яна взяла тонкую руку матери в свою и приложила к своему животу, — чувствуешь?
Женщина, медленно провела по выпуклому животику дочери, на короткое мгнове¬ние рука устало остановилась и в тот же миг Рогнеда ощутила лёгкий толчок из¬нутри – это зашевелился ребёнок.
— Яна, солнышко моё, — прошептала мать с тревогой, она вслепую нашла руку девушки и тихонько сжала её, — ты… снова ждёшь дитя? – глаза женщины немного расширились, в них удивление, испуг и радость одновременно.
— Да, мама. У меня будет ребёнок, а у тебя внук или внучка.
— Яночка, дочка, а его отец?..
— Ох, мама, — всхлипнула Яна и по щекам сразу же покатились слёзы, — он так сейчас да¬леко.
— Где же?
— Он в Литве, мама. Как же мне его сейчас не хватает!
— Он литвин, значит…
— Да, литвин. И один из самых знатных. Он сын великого князя, мама.
— Сын князя Гедимина! Ох, дочка, если бы я не сделала той ошибки, если бы послу¬шалась братьев и отца, то ты не была бы дочерью этого подлеца и сейчас не страдала бы от разлуки. Прости меня, моя кровиночка, прости. Яна, доченька, я до¬рого расплатилась за свою любовь, я крестилась ради этой сволочи, вот и результат – боги отвернулись от меня, лишили своей защиты. Как бы я хотела умереть в Литве, возле братьев и отца!
— Опять ты говоришь о смерти, мама. Не надо, прошу тебя, не думай ты об этом!
— Как же не думать об этом, Яна, как? Я стала очень слаба. Раньше могла сесть сама, а теперь мне приходиться ждать твоего прихода. Дочка, милая, как бы я хотела, что бы отец и братья меня простили!
— Мама, хочешь, я попрошу Земовита написать в Литву, Кейстут обязательно передаст письмо твоему отцу…
— Нет, Яна, не надо, — силы покинули слабое тело Рогнеды, она закрыла глаза, — не надо, дочка, потому что бесполезно.
— Но почему, почему, мама?! Я не думаю, что они могут до сих пор держать зло на тебя. Наверное, давно уже простили.
Рогнеда вздохнула. Умереть на родине было её заветной мечтой. И чем ближе несчастная женщина чувствовала дыхание костлявой старухи с косой, тем больнее становилось оттого, что её мечта несбыточна.
— Нет, Яночка, ты не знаешь моего отца. Он очень суровый, а иногда и жесто¬кий человек. Хотя меня, единственную дочь среди четырёх сыновей, он любил, часто баловал. А я, — неблагодарная! — я поступила так, как считала в то время правильным: я уехала с этой сволочью. Бросила всё: дом, родителей… Боги, за что же я его любила, а? Почему не видела в нём подлеца?!
— Мама, не надо, не вспоминай. Боги накажут его, обязательно накажут!
— Ты веришь в это?
— Верю. Ты устала, мама, попробуй уснуть, а я посижу рядом.
— Доченька, кровиночка моя, спасибо тебе.
— За что?
— За то, что ты есть у меня, за то, что не стесняешься больной матери и не забываешь о ней.
— Мама! Я так люблю тебя. Спи. Спи, моя родная.
Рогнеда послушалась дочери. Закрыв глаза, она ещё немного помечтала о ро¬дине, о встрече с отцом и братьями, а потом усталость взяла своё и женщина, измо¬ждённая болезнью, уснула.

Глава вторая.
Вольная.

Земовит стоял у окна, когда в небольшую комнату, служившую князю кабинетом и освещённую десятком свечей, воткнутых в четыре огромных подсвечника, размещённых по углам, ворвалась Стефа¬ния. И с порога понеслось:
— Земовит, — ни здрасте тебе, ни какого – либо другого приветствия, — это правда? Нет, скажи, это правда?
— О чём ты?
— Ты дашь этой потаскухе и её матери вольную? Да? – девушка остановилась посреди комнаты, скрестила на груди руки, свела брови к переносице. Губы кривила недобрая улыбка. Взгляд больших глаз не выражал ничего, кроме презрения. С красивых гобелен на Стефанию смотрели пухлые ангелочки. В мерцающем жёлто – оранжевом свете толстых свечей казалось, что эти маленькие божества потешаются над её природной грубостью, с помощью которой девушка пыталась доказать окружающим свою правоту.
— Стефания, успокойся. С чего ты решила, что я собираюсь дать Яне вольную?
Князь Земовит Мазовецкий был высок ростом. Его круглое лицо, на котором из – под коротких ресниц блестели карие глаза, было симпатичным, но не более. В его фигуре, обтянутой чёрно – серым камзолом, чувствовалась сила. С плеч Земовита свисал толстый дорожный плащ, схваченный на груди золотой пряжкой в виде родового герба. Видимо князь, недавно вернувшийся из Кракова, просто не успел снять его.
— Да уж слышала. Все об этом говорят!
Стефания была стройной миниатюрной блондинкой с серо – голубыми глазами и приятными чертами лица, но в её поведении было столько грубости и высокомерия, что люди, поначалу прельщавшиеся её красотой, потом отворачивались от неё. И князь Мазовецкий не был исключением. Он хоть и был её официальным опекуном, так как Стефания была круглой сиротой, но старался держаться от девушки подальше, ибо слишком хорошо знал, что от неё можно ожидать чего угодно. Вот и сейчас, она даже не потрудилась понизить голос, хотя прекрасно видела, что Земовит не один: в комнате находился посланник великой княгини Литовской Евы.
— Интересно, кто это все? – полюбопытствовал Земовит. Что за жизнь! Ни¬чего нельзя не только сделать, но и подумать, сразу же в замке об этом узнает самый распоследний слуга. Откуда только?
— Ну, — замялась Стефания, — ну все! — и тут же уставилась на молодого посла, сидевшего за квадратным письменным столом, на котором был полнейший бардак: стол был завален книгами и документами, среди которых была выписка из церкви, подтверждающая брак дочери литовского боярина Аскольда Судимантаса Рогнеды, в крещении Елены, и русского боярина Михаила Златникова. Рядом с этой выпиской, на которой стояла печать и подпись русского митрополита, действительно лежала вольная.
— Стефания, — князь поморщился, было неприятно, что подобные вещи прихо¬дилось обсуждать при посторонних, — сколько раз я говорил тебе, что бы ты, заходя ко мне, стучалась. А уж если лень стучаться, то хотя бы, при посторонних понижала голос.
— Но…
— Стефания, разговор окончен. Если уж тебе совсем невтерпёж, то поговорим об этом сегодня вечером в саду, с глазу на глаз. Ступай.
— Ну, вот почему так, — начала капризничать девушка, — почему? Её бы ты, наверное, не выгнал! Вот же потаскуха!
— Ну, милая моя, начнём с того, что Яна честнее некоторых. Ладно, уж, паль¬цем тыкать не буду, кто в последний приезд Кейстута вис на нём никого не стесняясь. А во — вторых, ещё неизвестно согласится ли великий князь на такую сноху, как ты. Я бы сначала, на его месте, подумал, стоит ли брать в свой дом девицу, не умеющую себя вести!
— Это я – то вести себя не умею? Я? – короткий визг Стефании ударил по ушам. Князь Мазовецкий невольно зажмурился. Юный посланник вздрогнул, поведение родственницы Земовита шокировало его.
— Стефания, мне некогда, — князь начинал злиться, — пойди, погуляй!
— Земовит, ты не любишь меня, — надула губки девушка, — не любишь!
— Стефания, милая, не заставляй меня выталкивать тебя отсюда силой.
Девушка побледнела. Как бы князь к ней не относился, он никогда раньше не бил её и не применял в отношении неё силу.
— Ах, вот как! – и вылетела в коридор, громко хлопнув напоследок дверью.
— Прости, — усмехнулся Земовит, — она всегда такая.
— Да уж понял. Не зря княжич упрямится. Они ж целых три месяца не могли при¬дти, хоть к какому – то выводу. Хорошо, что вмешалась княгиня. Она у нас жен¬щина умная и сильная. Великий князь прислушивается к ней.
— Что он решил?
— Ничего конкретного. Княгиня уговорила его посмотреть на обеих девушек и сравнить их. Кажется, Стефания уже проиграла.
Бутавид презрительно ухмыльнулся. Этот семнадцатилетний юноша и не подозревал, что всего в нескольких метрах от него, лежит тяжелобольная сестра его отца и что Яна, по которой так сходит с ума Кейстут, его двоюродная сестра.
— Стефания проиграла давно. С тех самых пор, когда Кейстут остался с Яной.
— Князь, я хотел бы познакомиться с Яной, если ты, конечно, не против, а то в течение последних трёх меся¬цев о ней только и слышу.
— Пошли. Яна сейчас наверняка у матери. Только предупреждаю тебя, боярин, не повышай в этой комнате голос. Мать Яны тяжело больна.
— Хорошо, князь, как скажешь.
Юноша встал, прошёл к дубовой двери. Было странно, что властитель этого замка так заботился о своей хо¬лопке. Бутавиду в связи этим в голову пришла одна – единственная мысль: князь влюблён либо в эту Яну, либо в её уми¬рающую мать.
Они молча вышли из комнаты и так же молча прошли по длинному коридору с несколькими узкими окнами — бойницами, а затем вошли в низкую дверь, за которой оказалась малюсенькая комната.
Убогость помещения поразила Бутавида. Комнатушка больше напоминала темницу, настолько она была неуютной, маленькой, с низкими закопченными потолками, нежели жилое помещение, где свои дни доживала тяжелобольная женщина.
Яна ещё была у матери. Она продолжала сидеть на одеяле и смотрела в пус¬тоту. На скрип двери девушка обернулась.
— Земовит, — она поднялась навстречу князю и замерла: следом за князем Мазо¬вии в комнату вошёл неизвестный ей юноша, — я рада видеть тебя. Кто это с тобой?
— Яна, не пугайся, это посол великой княгини Литовской Евы. По её желанию, этот юноша захотел познакомиться с тобой. Будь добра, не выгоняй его.
— Что ж, — вздохнула Яна, — проходи. Только прости меня, здесь не хоромы, — де¬вушка сняла с табурета подсвечник и жестом пригласила юношу сесть.
— Как мать?
— Всё так же, князь. Плачет. Говорит, что хотела бы умереть на родине.
— Не ругай её за это, Яна. Желание умирающих священно и поэтому я принял реше¬ние. Пусть мне тяжело, я буду страдать без тебя, но иного выхода я не вижу. Я дам тебе и твоей матери вольную.
— Князь!..
Яна растерялась. Глаза наполнились слезами, в груди сразу стало не хватать воздуха. Несколько секунд она пыталась удержаться на ногах, но у неё не получилось, и Яна с криком рухнула Земовиту на руки.
Князь Мазовецкий только горько улыбнулся – Яна, очевидно, слышала о том, что он собирается дать ей и её умирающей матери вольную, но не верила, что Земо¬вит пойдёт на это — и лёгкими пощёчинами привёл девушку в чувство. Очнувшись, Яна коротким словом поблагодарила Земовита за помощь и встала на ноги, синие глаза сверкали от счастья. Свободны. Она и мать свободны! Как же это хорошо. Они смо¬гут уехать, наконец – то желание матери исполнится – она сможет обрести вечный покой у себя на родине в окружении родных.
— Земовит, я… прости меня, я даже не знаю, что сказать… нет, вернее знаю, но понимаю, что одним спасибо тут не обойдётся.
— Яна, милая, не думай об этом. Я поступил так, как должен был поступить ещё пять лет назад. Но ты была ребёнком, а твоя мать тяжело болела. Я очень бо¬ялся, что нищета окончательно вас добьёт.
— Земовит, ты видел, что я ни на что никогда не жаловалась, я всё терпела ради матери, которую очень люблю и которую никогда не брошу. Я готова была помереть рабыней, лишь бы ей было хорошо. А теперь… теперь мы свободны, я сделаю всё, что бы мать увидела свою родину. Всё!
— Ты хорошая дочь, Яна. И я думаю, что ты будешь хорошей матерью и женой.
— Женой, — повторила эхом девушка, — да, я хочу стать его женой, но, видимо, не судьба. Князь Гедимин, как я поняла, не хочет иметь сноху – рабыню.
— Ещё ничего не решено, Яна. Княгине удалось уговорить мужа на смотрины, так что готовься, послезавтра вы тронетесь в путь.
— Куда мы едем, Земовит?
— В замок одного моего друга.
— И что?
— Я договорился с Фридрихом, что его сын женится на Стефании, благо она очень ему нравится. Ты потерпишь её ещё немного?
— Потерплю. Спасибо тебе за всё, Земовит, большое спасибо. Как мне отблагода¬рить тебя?
— Мне ничего не нужно, Яна. Ничего.
— Земовит, прости. Я знаю, что ты любишь меня, но, увы, я не могу ответить на твои чувства. Хочешь, подарю поцелуй?
— Нет. Ты – та, которую любит мой лучший друг. И я никогда не встану между вами.
— Ты – чудо, Земовит!
От громкого голоса дочери, не сумевшей совладать со своими эмоциями, просну¬лась Рогнеда. Женщина тяжело открыла глаза, обвела полусонным взглядом комнату, в которой на мгновение наступила тишина. Наконец, её взгляд остановился на юноше. Было в нём что – то до боли знакомое. Только вот что? Как женщина ни билась над своими воспоминаниями, она не могла понять этого.
— Как тебя зовут, юноша? – спросила тихо Рогнеда по-польски, ибо она не знала кто он и откуда, а потому приняла решение говорить на языке той страны, где она на данный момент жила.
— Бутавид, — ответил он, но уже по-литовски, так как знал, что мать Яны лит¬винка.
— Ты литвин, — женщина слабо улыбнулась, сразу же перейдя на родной язык, было приятно видеть в этой комнате соплеменника,- кто твои родители?
— Я сын боярина Пакувера Судимантаса, близкого друга князя Гедимина, и его первой жены Винды.
Так вот оно что! Он сын её брата. А ведь юноша похож на отца. Очень похож. Как же она не догадалась об этом сразу?! Неужели болезнь настолько притупила её память? Или просто время постепенно стирает лица тех, кто ей был дорог?
— Скажи мне, Бутавид, твой дед жив?
— Который?
— Аскольд.
— Да, жив.
— А его жена?..
— Которая? – юноша удивлённо смотрел на эту женщину, так бесцеремонно инте¬ресовавшуюся его родственниками, которых, видимо, знала очень хорошо.
— Ася, Анастасия…
— Жива.
— Сделай для меня доброе дело, Бутавид, — Рогнеда силилась сесть, но у неё не получалось и Яна тут же поспешила ей на помощь, — отдай своему деду вот это, — и потянулась к шее дочери, на которой в жёлтом свете свечи сверкала золотая цепочка с подвеском. Яна не стала утруждать мать лишними движениями и сама сняла це¬почку, после чего протянула её юноше. – И скажи ему, — продолжила хриплым и сви¬стящим шёпотом женщина, — что я прошу прощения, что я раскаиваюсь в том, что не послушала ни его, ни братьев, ни матери! Что я люблю его, постоянно думаю о нём и маме. Моя бедная мать! Мне плохо без неё, очень плохо! Пусть отец принесёт жертву великому Перкуну и помолится о душе своей непутёвой умирающей дочери!
Бутавид был поражён. Вот это да! Эта женщина, оказывается, сестра его отца. И пусть он никогда не слышал, что бы в доме произносили вслух имя Рогнеды, но прекрасно знал от матери эту печальную историю, о которой ни отец, ни дед не хо¬тели вспоминать. Казалось, они оба считали Рогнеду умершей, а потому не делали по¬пыток найти её и дочь.
— Хорошо, тётя, сделаю. Знаешь, я слышал о твоём побеге от матери, а вот отец, дядюшки и дед предпочитали молчать. Но, поверь, им было не всё равно, дед до сих пор страдает. И отец. Когда он думает, что рядом нет никого, и его никто не слышит, он вспоминает тебя, плачет.
— Спасибо тебе, теперь мне будет легче умирать.
— Мама, не надо о смерти! – Яна села на край одеяла. – Мама, Земовит дал нам вольную. Мы поедем в Литву! Ты, наконец, увидишь свою родину.
— Спасибо…
И из глаз женщины потекли жгучие слёзы. Слёзы благодарности. Благодарно¬сти князю Мазовии и Судьбе за этот столь долгожданный подарок.

Вечер прошёл как это ни странно тихо. Даже Стефания, ещё утром бесив¬шаяся от злости, вела себя подобающе. Она спокойно сидела за столом и покорно, вот уж чего не ждал Земовит от неё, так это покорности, смотрела в свою тарелку. Правда, девушка не забывала прислушиваться к словам мужчин, разговаривающих о приезде князя Гедимина, который в свою очередь должен увидеться с королём Владиславом и обсудить все тонкости предстоящего брака Альдоны с юным Казимиром.
— Стефания, — Земовит посмотрел на девушку с нескрываемым удивлением, — так что ты решила?
— О чём ты?
— О твоём замужестве. Ты согласна стать женой Александра фон Касселя?
— Земовит, ты же не поп, к чему такие вопросы?
— Стефания!
— Согласна. Выбора у меня нет. Кейстут хочет взять в жёны эту гулящую девку…
— Давай без оскорблений, пожалуйста, — нахмурился Земовит. — Да, ты права, — продолжил он, усмехаясь, — Кейстут хочет взять в жёны Яну. Так что закатай свою губу обратно. Он, насколько я понял, поставил отцу условие: или Яна, или он стано¬вится вайделотом в ближайшем храме.
— Это монахом, что ли?
— Да.
— Ну и дурак. Ни одна девушка не стоит того, что бы запирать себя в четырёх стенах.
— Смотря какая. Такая, как ты – то конечно.
— Мы, кажется, договорились без оскорблений? Или я что – то не так поняла?
— Хорошо. Кстати, спасибо тебе за идею.
— Какую? – буркнула Стефания.
— Я дам матери Яны, да и самой Яне вольную.
— Ты её любишь, тебе и решать. Я надеюсь, что больше никогда не увижу её рожи.
— Ты опять?
Стефания рассмеялась. Да, опять. А что поделаешь, если она просто ревнует к более удачливой сопернице.
— Ладно, забыли.
— Да, придётся тебе ещё чуточку потерпеть Яну. Вы вместе поедете в замок фон Касселя. А там, после твоей свадьбы, ваши дороги разойдутся. Надеюсь, что на¬всегда.
— Я тоже. Мне вот интересно, а она что в замке будет делать?
— Ждать князя Гедимина.
— Понятно…- протянула разочарованно девушка. – Князь хочет лично посмотреть на избран¬ницу сына. Думаю, он будет ей доволен. Таких притворюшек, как она – поискать.
— Завистливая ты. Да ладно, делать нечего, ты такой родилась и впитала эту зависть с материнским молоком.
Повисла тишина. Стефания после грубоватой фразы князя замолчала. Девушка уставилась в окно на чёрную лунную ночь, проклиная свой сварливый характер, из – за которого, как она поняла, Кейстут отшатнулся от неё.

Поздно вечером, а если быть точнее, то уже ночью, Стефания и Земовит гу¬ляли по саду. Князь Мазовецкий хмурился, он с трудом сдерживал рвущиеся наружу тяжёлые вздохи.
— Стефания, у меня к тебе просьба.
— Я слушаю.
— Послезавтра вы поедете к фон Касселю…
— А ты?.. – девушка перебила его.
— Я – нет. Прошу тебя, не бросай Яну и её мать! Ведь если отец Рогнеды не прие¬дет, они останутся совсем одни.
— Но…
— Конечно, Фридрих, как истинный рыцарь, не выгонит их, хотя бы потому, что Яна его племянница, но злоупотреблять доверием человека тоже нельзя. Если Аскольд не приедет, и, не дай бог, Яна не понравится Гедимину, то прошу тебя, попытайся уговорить Яну вернуться сюда!
— Дурак ты, Земовит. Сходишь по ней с ума, а она на твою любовь смотрит с презрением, не нужен ты ей!
Стефания остановилась. Она задрала голову вверх и посмотрела на звёздное небо. Красота, да и только: звёзды переливаются, сверкают, им весело. А вот она, Стефания испытывает только грусть и ничего больше. Ей не хочется выходить за¬муж, но иного выхода нет: её, кроме Александра, больше никто не любит…
— Знаю, — князь Мазовецкий украдкой смахнул слезу, — но пойми, насильно мил не будешь…
— А что же ты заставляешь меня выходить замуж за этого урода?
Князь рассмеялся, но в этом смехе была только горечь.
— Стефания, милая, я делаю это потому, что ты не нужна Кейстуту. Если отец не позволит ему жениться на Яне, то он никогда уже не жениться. Он дал ей слово. А ты не хуже меня знаешь, что он свои клятвы не нарушает.
— Господи, оставаться одному всю жизнь только потому, что отец против его возлюбленной? Не понимаю. Это же глупость, Земовит!
— Глупость не глупость, но это так. Стефания, ты не забудешь моей просьбы?
— Нет, не забуду. Если всё будет из рук вон плохо, я постараюсь уговорить её вернуться к тебе.
— Спасибо. Мне будет легче отпускать её.
— Дурак ты, — проговорила ещё раз Стефания, — но я тебя люблю и хочу, что бы ты был счастлив. С ней или без неё.
— Спасибо, Стефания, спасибо.
Он прижал девушку к себе и поцеловал в щёку.

Земовит наследующее утро принёс Яне документы. Девушка взяла их в руки и, подойдя к окну, стала изучать. Начала она с вольной. Яна бегло пробежала глазами текст и отложила свиток в сторону. Зато два оставшихся она прочитала внима¬тельно от начала до конца. Это были выписка из церковной книги, добытая князем с таким огромным трудом, и признание Земовитом её как дочери Рогнеды и Михаила Златникова.
— Это ещё зачем? – Яна протянула признание князю. Её лицо покраснело от зло¬сти. И Земовит прекрасно знал причину этого справедливого гнева: она не хотела при¬знавать себя дочерью того, кто, забыв отцовские чувства, с детских лет унижал её.
— Яна, солнышко, это может пригодиться тебе. Вдруг князь Гедимин не пове¬рит.
— Моя мать ещё жива, — прошипела девушка, — слышишь, Земовит, жива! И пока она жива, никто не усомнится в том, что я, её дочь!
Рогнеда молча следила за дочерью глазами. Поняв, что Яна собирается порвать это признание, женщина слабо проговорила:
— Дочка, лапушка, князь прав. Моя жизнь висит на волоске, никогда не знаешь, ко¬гда она оборвется. Может сегодня, а может и через месяц. Не надо, лапушка, не рви это признание. Оставь.
— Мама! Мама, радость моя, я не хочу, не хочу признавать себя дочерью этой скотины! Какой он отец, какой муж, если смог так издеваться над нами?! Я рада, что он продал нас и, что князь Земовит относится к нам по – человечески. А то бы сдохли давно от постоянных побоев.
— Яна, кровиночка моя, это всего лишь слова. Написанные слова. Они не вино¬ваты в нашей судьбе.
— Хорошо, — покорилась Яна матери, — не буду. Только никогда я не признаю его отцом, ни за какие деньги и драгоценности. Он – сволочь, негодяй. Он должен быть наказан.
— Яна, успокойся. Пожалуйста. Не огорчай свою мать.
Земовит сжал девушку за обнажённые плечи. Яна вздрогнула, словно от боли, и князь тут же покорно отпустил её; его ладони запомнили тепло и бархат нежной де¬вичьей кожи, к которой он так давно не прикасался.
— Мама, — она с трудом опустилась возле кровати на колени, — я так люблю тебя. Прости меня за этот порыв. Просто обидно.
— Доченька, Яна, ты скоро станешь женой княжеского сына…
— Мама, это ещё бабушка надвое сказала.
— Ну, не женой, так наложницей. Этого ему точно никто не запретит. Думаю, он сумеет найти его и отомстить за твою искалеченную жизнь. Кейстут, как я слы¬шала, человек чести. Он не оставит этого просто так. Поверь мне.
— Верю. Тебе верю.
Яна прижалась губами к материнской руке и заплакала. Кейстут. Как же он далеко, как его ей не хватает.
— Не плачь, вы скоро увидитесь. Не плачь, доченька, ты ведь не одна теперь. По¬жалей своё дитя.
— Не буду, больше не буду, мама. Я обещаю.
И разревелась ещё громче.

Глава третья.
Семья Аскольда.

Бутавид подъехал к Вильно, когда гранёная восьмиугольная башня из красного кирпича, венчающая один из холмов Турьих гор, была освещена заходящим солнцем. По лазоревому небу плыли облака, ветер осторожно трепал деревья, словно боясь сло¬мать их. Юноша смотрел на дорогу, слушал трескотню города, живущего своей жиз¬нью, и думал о Рогнеде. То, какой он увидел её, поразило его в самое сердце. Бутавид помнил из материнских рассказов, что это была очень красивая девушка, за ней уха¬живало, чуть ли не половина мужского населения знати, а она выбрала этого боярина. Почему? Чем он так привлекал её, что она смогла бросить семью и уехать с ним? Уе¬хать навстречу своей нелёгкой судьбе.
Да, наверное, её теперь не признает никто. Рогнеда очень похудела, лицо стало бледным. Некогда живые серые глаза смотрели со страхом и отчаяньем. Ещё бы! Ведь вся её жизнь зависит оттого, придёт к ней дочь или нет.
Юноше было жаль свою несчастную тётю, и вот сейчас он только и думал о том, как бы уговорить властного, не признающего ничего, кроме своих желаний и слов деда поехать вместе с князем Гедимином и лично увидеться с дочерью.
Задумавшись над этой сложной задачей, Бутавид и не заметил, как послушный Ветерок, на котором он часто ездил в княжеский замок и катал маленькую Августу и её племянницу Вильгейду, привёз его к дому.
Молодой человек очнулся от весёлого смеха родной сестры. Кенна была младше его на полтора года и очень симпатичной. В городе поговаривали, что сын великого князя Любарт был бы не против такой жены.
— Глянь-ка, — хохотала Кенна, — нет, ты глянь, — толкала она в бок Леду, глаза кото¬рой не отрывались от великолепной фигуры юноши, — ты глянь, какой у него вид! Он словно мухоморов объелся! Бутавид, солнышко, ты не захворал ли там, в Мазовии тем же, чем и Кейстут?
— Тебе – то, какое дело, а? – юноша спустился на землю и бросил поводья подбежавшему ко¬нюху.
— Да вас дураков жалко. Скажи, — подбежала она к брату — она красивая?
— Очень. По крайней мере, красивее некоторых.
— Да ну, быть такого не может.
— Может, Кенна, может, — усмехнулся Бутавид, шагая к дедовой половине дома, — хотя бы потому, что она наша двоюродная сестра.
— Сестра? Ты рехнулся что ли? – Кенна едва поспевала за ним. — У нас же нет в Мазовии родных.
— Есть. Сестра отца.
— Ты о Рогнеде?
Девушка тут же обернулась в сторону подруги. Леда плелась следом за ними на расстоянии нескольких шагов, а потому не слышала о чём брат и сестра говорили. Кенна облегчённо вздохнула: не стоит всей округе рассказывать семейные тайны.
— О ней. Я видел её. Какая она страшная, сестрица. Тётя не встаёт с кровати, за ней Яна ухаживает.
— Яна… Странное имя. Это от мужского Ян что ли?
— Нет. От Янины.
— Тогда понятно. Ты к деду?
— Да. Хочу передать ему слова Рогнеды. Она очень просила.
— Он не будет слушать, ты же знаешь.
— Она умирает, Кенна. А воля умирающих священна. Ты со мной?
— Нет. Мы с Ледой подождём тебя на улице.
— Хорошо.
Бутавид шагнул на высокое крыльцо и вскоре, пройдя по длинной галерее, очутился в дедо¬вых покоях. В уютной спальне Аскольда Судимантаса было тепло. В маленьком камине тлели угли. В полукруглые окна заглядывал алый закат. На широкой кровати, свернувшись клубочком, спала собака.
Сам боярин Аскольд сидел за столом и при свете четырёх свечей читал. Он повернул на скрип двери голову и, увидев внука, вернулся к прерванному занятию. Ждал, когда тот сам заговорит с ним.
— Дедушка, — юноша сел в кресло напротив деда, — я только что вернулся из Мазовии.
— И что?
Аскольд закрыл книгу, откинулся на мягкую спинку кресла. Боярин тяжело вздохнул, он понял — внук пришёл о чём – то с ним поговорить. Уж очень вид у Бутавида взволнованный: лицо стало красным, глаза забегали, пальцы нервно теребили шнуровку дорожного камзола,
— Меня просили передать тебе вот это.
Молодой человек протянул деду золотую цепочку. Мужчина взял украшение в руки, внимательно рассмотрел её, а потом спросил:
— Ты видел её? – голос глухой, страшный. Прошло пятнадцать лет, а этот чело¬век никак не мог забыть побег любимой дочери.
— Да.
— Как она? Как её семья?
— У неё дочь Яна, красивая и скромная девушка.
— А муж?
— Муж… Дедушка, если бы я знал его в лицо, то при встрече зарезал бы!
— Почему?
— Скажи, ты смог бы продать свою жену и маленькую дочь за долги?
— Ты рехнулся?!
— А он смог.
Бутавид глянул на деда и шарахнулся. Лицо Аскольда перекосило. Оно почернело, глаза стали страшными, сузились. Боярин встал с места, подошёл к внуку.
— Как так?..
— А вот так. Вот, смотри. Князь Мазовецкий отдал мне купчую, — и юноша протя¬нул деду свиток.
Аскольд, вытирая со лба пот, прочитал:
«Я, князь Мазовии Земовит, рукой своей подтверждаю, что боярин Златников Михайло, сын Андреев, по доброй воле продал мне десятого числа января месяца одна тысяча триста восемнадцатого года от Рождества Христова свою жену Рогнеду, в крещении Елену, находящуюся в тягости, и дочь Янину десяти лет от роду за долг величиною…»
А дальше всё поплыло перед глазами. Переведя дух, боярин с трудом дочитал:
«…с условиями купчей согласен».
Внизу купчей стояли подписи купца Златникова и князя Мазовецкого Земовита. Рядом стояла личная печать князя.
— Боги, — прошептал сражённый Аскольд, падая в кресло, — бедная моя дочь! За что тебе всё это? Неужели за любовь?
— Дедушка, Рогнеда умирает. Она просила передать тебе, что искренне раскаива¬ется в своём поступке и просит тебя вознести великому Перкуну молитву о её душе.
— Умирает? От чего? – боярин слабо вскрикнул. Нет, не таких вестей он ждал о любимой дочери, самовольно покинувшей дом родителей и ушедшей вслед за мужчиной, которого любила.
— Тогда, в тот же день, когда этот подлец продал их, Рогнеда разродилась мёрт¬вым сыном и уже не встала с постели. Роды были очень тяжёлые и, как резуль¬тат этих мучений, у неё отнялись ноги. Ещё год назад она могла сесть сама, а теперь стала очень слаба, руки и те плохо слушаются. Лицо стало страшным: оно бледное, с синеватым оттенком, худое, под глазами чёрные синяки. Да и сама она стала худой, если не сказать тощей. Кожа да кости.
— Рогнеда, дитя моё, — простонал Аскольд, закрывая ладонями лицо, по которому текли слёзы.
— Это ещё не всё, дедушка. Как я говорил, у Рогнеды есть дочь Яна. Ей шестна¬дцать лет. Она очень красивая, скромная, послушная, очень любит мать. Она готова ради матери на всё. Так вот, дедушка, — продолжил Бутавид с грустью, — эта самая Яна предмет раздора между великим князем и его сыном Кейстутом. Дело чуть до по¬ножовщины не дошло. Сын не хочет мириться с тем, что его вынуждают жениться на нелюбимой девушке, близкой родственнице князя Мазовецкого, а отец бесится от¬того, что сын хочет привести в дом холопку. А страдает от их ругани Яна. Ей и так не просто: умирает мать, она сама ждёт ребёнка, а отец этого ребёнка, Кейстут, никак не может уговорить отца вникнуть в непростую, очень непростую ситуацию. Ведь княжич хочет, что бы Яна стала законной женой, а не простой наложницей.
Боярин молчал. Он с болью в душе переваривал полученную от внука информа¬цию и думал о том, чем в данном случае можно помочь дочери и внучке.
— Бутавид, как ты думаешь, князь Земовит может продать их нам?
— Это не нужно, дед. Князь дал им вольную. Он, как я понял, любит Яну. Но она возлюбленная его близкого друга, поэтому он стоит в стороне, только любуется ею, пытаясь, однако, хоть чем – то помочь влюблённым.
— Хорошо. Вольная, это хорошо. Одной заботой стало меньше. Скажи, с этой поездкой князя в Польшу, может хоть что – то измениться?
— Думаю, что да. Земовит договорился с фон Касселем, что Стефания станет женой его сына. Так что, у князя Гедимина выбор небольшой: либо Яна становится женой Кейстута, либо, как клянётся сам Кейстут, он станет вайделотом.
— У него с головой всё в порядке?
— Ага. Дед, ты не понимаешь. Если Кейстут станет жрецом, он больше не бу¬дет принадлежать своей семье, он обретёт долгожданную свободу выбора. А его вы¬бор – Яна. Да, забыл сказать, Яна и Рогнеда поедут вместе со Стефанией, ведь кня¬гиня уговорила мужа вначале посмотреть на девушку, а потом уж решать, подходит она в жёны его сыну или нет.
— Хорошо. Это даже лучше, чем ты себе представляешь. Бутавид, живо найди своего отца и его братьев. Живо! Князь уезжает завтра в полдень, я хочу успеть ре¬шить все проблемы до отъезда.
— Я понял, — ответил Бутавид и вихрем исчез из комнаты.
— Ну, что? – с липовой скамьи, стоявшей под высоким деревом, к нему навстречу бросилась Кенна. – Что он сказал?
— Велел найти отца и дядюшек.
Глаза юноши сверкали.
— Зачем?
— Наверное, хочет посоветоваться с ними насчёт поездки с князем в Польшу.
— Так он выслушал тебя! Как хорошо. Скажи, он простит её?
— Уже простил. Он же её любит, поэтому, дед не захочет, что бы она умерла одна и вдали от дома. Ты знаешь, где отец?
— Да, знаю. Он в парке, объезжает новую лошадь. Дядья с ним.
— Пошли.
Голубое небо постепенно становилось всё темнее и темнее. Появились первые звёзды, по небосклону робко ползла белая, еле заметная луна.
Пакувер и трое его младших братьев действительно были в парке. Лошадь давно мирно паслась на лужайке, а мужчины беседовали сидя на скамейке. Их тема, если честно, не очень – то отличалась от той, которую дед и внук вели несколько ми¬нут назад. Они говорили о Рогнеде.
— У меня какое – то странное чувство, — говорил Пакувер, хмуря свои красивые брови, — чувство, будто я теряю что – то ценное. Наверное, с Рогнедой стряслась беда.
— У тебя это чувство уже шесть лет в душе сидит, — усмехнулся Аскольд – млад¬ший.
— Не смейся, Аскольд, мне почему – то очень больно. А ещё вчера я видел сон. Мне снилось, будто бы Рогнеда в красивом голубом платье, расшитом россыпью дра¬гоценностей, сверкающих на солнце, ловко перепрыгивала с облака на облако, поднима¬ясь всё выше и выше, буквально к самому небу. А там, там были ворота. Золотые, с двойной дверью. Они были закрыты. Сестра постучала и ворота распахнулись. Перед ней стояла женщина, красивая той неземной красотой, которую трудно описать. Эта женщина была одета как вайделотка. Женщина сказала, что черёд Рогнеды ещё не подошёл, но что скоро, очень скоро эти ворота сами распахнуться перед ней… Я про¬снулся в поту, попытался встать, что бы подойти к окну и не смог. Тело не слушалось. Стало страшно. Боги, бедная Рогнеда, где ты сейчас, что с тобой?
— Забудь об этом сне, Пакувер, — Тройден похлопал брата по плечу. – Ты больше нас всех любил Рогнеду, вот и маешься по сию пору. Опомнись, брат. Ведь прошло шестнадцать лет!
— Не могу, Тройден. Что – то сломалось в моей душе пять лет назад, а что – не пойму. Рогнеда всегда была сильной, всегда справлялась с неприятностями, а сейчас я чую, что ей нужна помощь, наша помощь.
— Пакувер, — Каригайло, среди детей Аскольда он был самый младший, ему было двадцать пять лет, — ну, в – первых, мы не знаем, где её искать, а во — вторых, если с ней что – то случилось, то мы ей навряд ли уже поможем.
— Вам хорошо говорить: забудь. А я вот не могу. Не могу и всё тут. Меня чув¬ство вины до сих пор гложет. Нужно было доказать Рогнеде, что её возлюбленный – подлец. А я не смог этого сделать. Вот она и ушла с ним. Поверила ему.
— Ой, братец, не в этом мне кажется дело. – Каригайло задумался. Он отчего – то вспомнил ночь перед побегом сестры. Ночь, которой он тогда не придал значения. Ночь, когда он случайно услышал горячий шёпот сестры перед статуей богини Прау¬римы, слышал, как Рогнеда всхлипывала. И до него только сейчас дошёл смысл этих всхлипываний, часть которых он тогда просто не понял.
— А в чём же?
— Сдаётся мне, что Рогнеда дитя от него ждала. Я слышал однажды ночью, как она плакала и молилась. Просила богов пощадить её и ребёнка. Какой же я болван! Нужно было сразу же догадаться.
— Ну, Каригайло, ты был тогда ребёнком, откуда тебе было понять её сбивчи¬вые молитвы. Ну вот, теперь всё встаёт на свои места. Рогнеда, дурочка, уж лучше б ты перенесла этот позор, чем уехала с этой сволочью в неизвестность!
— Кенна, ты погляди, сидят, как девицы на выданье и сплетничают!
— А что, чисто мужское занятие. Интересно, о чём это вы?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответил Пакувер дочери. – Вы чего здесь забыли?
— Отец, для начала мог бы спросить, как я съездил.
— Ну и как?
— Очень даже хорошо. Вас всех, кстати, дед зовёт.
— Зачем? Да ещё на ночь глядя?
— Поговорить о том, что было шестнадцать лет назад.
Пакувер посмотрел на братьев. Те, в свою очередь, тоже посмотрели на него. У всех четверых были недоумённые взгляды. Но делать нечего. Отведя лошадь в ко¬нюшню, все дружно направились к дому.

Жена Аскольда Анастасия была первой, кроме неё в доме была ещё молоденькая девчонка восемнадцати неполных лет, мать близняшек Данмилы и Донатты, родив¬шихся два года назад. Анастасия, или, как звал её сам Аскольд, Ася была красивой и строгой женщиной. Ей было почти пятьдесят лет, но лицо было по – прежнему глад¬ким, так же живо смотрели её синие глаза. Она так же ловко, как и тридцать лет назад распоряжалась в доме, переложив свою заботу с детей на внуков.
Шестнадцать лет назад Анастасия, как и все в доме, была шокирована побегом дочери. Пусть она старалась не показывать виду, что ей плохо, что в сердце её дикая боль, но по ночам, когда муж оставался в своей спальне, женщина выла, как волк от одиночества. Ася не разделяла мнение мужа, что раз Рогнеда покинула родительский дом, не испросив на это благословения, то можно считать, что у него нет дочери. Что не стоит и искать её.
И вот сейчас Анастасия стояла под дверью и подслушивала разговор мужа и внука.
Беда! С Рогнедой, её единственной дочерью случилась беда. И она не в силах по¬мочь ей. Ася не слышала того, что было написано в купчей, но сердцем поняла – из – за этой купчей Рогнеда стала калекой.
Женщину душили слёзы. Она отошла от двери и, сев в углу у окна на пол, заре¬вела. «Бедная Рогнеда, бедная девочка. Как же, должно быть, ты страдаешь. Стра¬даешь от предательства и телесной боли. А я, твоя мать, — Ася вытирала со щёк слёзы, — не в силах уже помочь тебе! Прости меня, если можешь, я должна была угово¬рить твоего отца простить тебя. Должна и не смогла!»
Хлопнула дверь. Мимо пролетела мужская тень. Анастасия посмотрела этой тени вслед и признала Бутавида. По тому, как внук торопился, она поняла – муж при¬нял какое – то решение относительно дочери. Ася молча и тяжело поднялась с пола и зашла в комнату. Аскольд был мрачным. По морщинистому лицу текли слёзы.
— Как она?
— Плохо. Очень плохо, Ася. Ты плачешь? Не плачь, не надо, — и сам тряхнул голо¬вой, отгоняя слёзы.
— Я слышала, что Бутавид говорил о ней. Рогнеда, девочка моя, прости ты меня! Я же знаю, Аскольд, почему она уехала с ним. Она ждала дитя. Ей хотелось, что бы у ребёнка была не только мать, но и отец. Родной отец.
— Знаю. Ох, Асенька, отец — это хорошо, особенно, когда он любит свою семью – жену и дочь. А вот когда этот самый отец предаёт их… ох, ох, как же это мерзко, Настя. На, почитай.
Анастасия при неярком свете свечей прочитала купчую. С её губ сорвался хрип¬лый крик. Лицо побледнело.
— Как так можно, Аскольд?
— Можно. Оказывается, можно. Наш зять — подонок. Но всё же, благодаря ему, у нас есть красивая и любящая свою мать внучка. Мы же с тобой скоро будем качать на руках правнука.
— Правда?
— Ох, Ася, и тут не всё хорошо. Яна любит Кейстута, а князь Гедимин буквально бесится от их связи.
— Успокойся, Аскольд, Кейстут не тот человек, который бросит любимую и сво¬его ребёнка на произвол судьбы.
— Знаю. Ладно, Асенька, ступай. Сюда скоро сыновья придут. Ступай. Я обещаю тебе, ты увидишь свою дочь перед тем, как она уйдёт в вечность.

Аскольд ждал сыновей всё в той же комнате. Он продолжал молча сидеть за столом и смотреть на пламя свечей.
Вот огонь, такой же непостоянный, как женщина, такой же страстный и горя¬чий. Так же быстро гаснет без поддержки. Он живёт лишь теми мгновениями, которые отпущены ему воском свечи или охапкой сухих дров. Но живёт ярко, пуская искры и рисуя на стене причудливые тени.
Бедная Рогнеда! Чем она заслужила такой судьбы? Она же не первая и не послед¬няя, кто ослушался родителей. Кто побежал вслед за любовью в поисках сча¬стья. Для чего? Что бы разбить свой хрупкий, державшийся на доверии мир о чью – то железную волю или чьё – то предательство? Что бы её дочь незаслуженно мучилась от боли в душе из – за того, что не сможет свою жизнь прожить возле мужчины, которого она любит?
Как же это жестоко! Слишком жестоко…
Рогнеда тогда не могла знать, что за какие – то долги станет чьёй – то собст¬венностью. Что её дочь будет вынуждена влачить свои дни возле матери – калеки. А если бы знала, поступила бы иначе? Возможно… а, может быть, и нет…
Хлопнула дверь. Вошли сыновья.
— Садитесь.
Аскольд оторвался от грустных мыслей. Он, правда, продолжал сжимать в руке цепочку с подвеском.
— Что это у тебя в руке, отец? Что – то знакомое…
Боярин ухмыльнулся, протянул украшение сыну. Пакувер разглядывал его не¬долго, тут же, словно цепочка жгла ему руки, швырнул её на стол. Лицо отчего – то побледнело.
— Боишься спросить откуда?
— Да, боюсь.
— Твой сын привёз. Из Мазовии. И вот ещё.
Он протянул Пакуверу купчую.
— Читай вслух, сын. Пусть слышат все.
Пакувер собрался с силами и начал читать:
«Я, князь Мазовии Земовит, рукой своей подтверждаю, что боярин Златников Михайло, сын Андреев, по доброй воле продал мне десятого числа января месяца одна тысяча триста восемнадцатого года от Рождества Христова свою жену Рогнеду, в крещении Елену, находящуюся в тягости, и дочь Янину десяти лет от роду за долг величиною… — тут Паку¬вер поперхнулся: сумма, проставленная на бумаге, была слишком велика; опустив её, он продолжил: — с тем условием, что в течение трех последующих лет выкупит жену и детей за положенную мною, князем Мазовии Земовитом, цену, которая не будет превышать трети от величины долга. Если же по какой-либо причине боярин Златников не сможет выкупить жену и детей, то они навсегда останутся в моем владении и моем праве распоряжаться их судьбою так, как мне будет угодно».
Оба росчерка (один размашистый – Земовита Мазовецкого, другой мелкий, неразборчивый – Златникова), вызывали странные чувства, словно под этим документом свои подписи ставили не люди, а сам хозяин преисподней и кто – то из ангелов, продающих свою чистейшую душу за один лишь безумный миг любви.
— Подонок!
Пакувер побледнел ещё больше. Глаза стали злыми.
— Если я когда – нибудь его встречу на своём пути – то убью. И это, — он паль¬цами сжал свиток, который хрустнул у него в руках, — будет моим оправданием!
— Не мни. Мне ещё к князю с ним идти.
— Зачем?
— Вначале сядь. Вести плохие, сын. Последние шесть лет, — после этих слов бра¬тья уставились на Пакувера, чьё лицо стало зеленоватого оттенка; Пакувер застонал, он понял, что чутьё его не подвело – Рогнеда в беде, — моя дочь и ваша сестра тяжело болеет – не встаёт с постели, потому что после тяжёлых и неудачных родов ноги от¬казали. Просто не вынесла такого позора. Бедное моё дитя! И если раньше ещё могла сама садиться на постели, то теперь нет сил. Хворь уже готова уступить место смерти. Бутавид говорит, на Рогнеду смотреть стало страшно. Бледная и худая.
— А её дети? – воскликнул Каригайло, на которого купчая произвела сильное впе¬чатление.
— Мальчик родился мёртвым. А Янина или, если угодно, Яна сейчас мечется меж трёх огней: умирающая мать, ребёнок, которого она ждёт и княжич Кейстут, отец этого ребёнка.
— Теперь понятно, из – за кого вся эта перебранка в замке. Гедимин злой стал. На всех орёт, как ненормальный. Что ты думаешь делать, отец? – Пакувер не смот¬рел на отца. Лицо Аскольда Судимантаса было слишком страшно от обрушившегося, словно снег на голову, несчастья. Пакувер смотрел в окно. Там была ночь. Ярко свер¬кали звёзды. На фоне тёмного неба были видны ещё более тёмные деревья, которые качал ветер.
— Воля умирающего священна сын. А Рогнеда хочет умереть на родине, в окруже¬нии родных. Поедем с князем в Польшу. Нужно забрать её.
— А Земовит отдаст?
— Уже отдал. Он дал им вольную.
— Это хорошо. Думаешь, князь позволит нам поехать вместе с ним? – это прогово¬рил Тройден. Он был рад тому, что запрет, наложенный отцом пятнадцать лет назад, наконец – то снят, и можно говорить о сестре вслух, не боясь его гнева.
— А где у него выбор, Тройден? В Яну влюблён Кейстут, а она моя внучка и ваша племянница. Я буду бороться за её счастье и счастье того, кто сейчас находится в её утробе. Девочка его заслужила. Пусть и такой страшной ценой – ценой предатель¬ства и смерти.

Глава четвёртая.
Аудиенция.

Князь Гедимин молился. Его чёрные глаза, не мигая, смотрели на огонь, чьи длинные, метавшиеся из стороны в сторону, языки пламени бросали неприятные кроваво – алые отсветы на шершавые, давящие своей высотой стены храма и большую деревянную статую божества, чей несуществующий взор продирал, чуть ли не до самых костей.
Горячий и резвый вечный огонь, зажженный в честь великого Перкуна, был сейчас не единственным свидетелем слёз и мольбы князя: из — за круглой мраморной колонны, у подножия которой лежал огромных размеров уж, на коленопреклонённого Гедимина, ничего не замечающего вокруг себя, смотрел великий жрец.
Великому князю было очень плохо. Его тёмные брови, выделяясь на белом как мел лице, на которое легли тени душевного смятения, то и дело сходились к переносице. Искусанные до крови губы то шептали молитвы, то кривились от боли, когда на них попадали капли слёз.
Что делать, как быть? Пойти на поводу у сына и позволить ему взять в жёны девушку, которую он любит? Или твёрдо стоять на своём, пытаясь заставить его пойти против своих желаний, заставить его пожертвовать своей любовью?
Нет, сын никогда не пойдёт на это. Если он обещал, что в его жизни, по край¬ней мере, пока, будет одна Яна, он своё обещание сдержит. Не было ещё такого, что бы за свою двадцативосьмилетнюю жизнь Кейстут хоть раз кого- то обманул. Будь проклята эта его честность!
Как же быть? Как?!! Не может же он признать холопку своей снохой, хоть по рождению она боярская дочь? Ведь не может! Знать же потом сплет-нями заест. Им будет веселье, а что ему? Стыд и позор? А позор ли? Неужели же¬нитьбу по любви, можно считать позором? Что плохого в том, что соединятся два человека безумно любящих друг друга? Князь и холопка. Красиво, ничего не скажешь. И трагично. Трагично настолько, что руки с бешенства опускаются. Ведь страдают не только Кейстут с Яной, страдают вдали друг от друга, но и их ребёнок. Дитя, кото¬рое скоро увидит свет.
Ох, Яна, Яна, знать бы кто твои родители, как зовут твою мать, за какие грехи она так жестоко наказана? Как зовут твоего подонка – отца, спокойно про¬давшего вас в рабство? Это ж надо, согласиться на такое в обмен на прощение дол¬гов. Отдать беременную жену и маленькую дочь за деньги, отдать, не колеблясь, словно вещь, пусть даже и очень дорогую.
Гедимин вновь закусил губу. Пошла кровь. В его голове эта страшная история последние дни начала занимать слишком много места. Он всё думал, смог бы сам так поступить.
Нет! Это вскричали душа и разум. Одновременно. Нет! Никогда. Лучше быть нищим и просить на улицах подаяние, чем поступить вот так. Подло и жестоко.
Да, его, князя Литвы, считают жестоким. Но, увы, в политике нет места доб¬роте. Не ты, так тебя. Съедят с потрохами и не подавятся. А вот семья, тут дело иное. Свою большую семью Гедимин любил. Ведь у него семь сыновей и шесть дочек, самой младшей из которых, Августе, было всего восемь лет. Нет, никогда и ни за что он не поступит так, как этот подлец. И пусть он не всегда справедлив, не всегда при¬слушивается к мнению детей, всё же он не мог представить себя на месте этого боярина. Пусть он сам лишится жизни, чести, достоинства, но он, великий князь Литвы, сделает всё, что бы семья при этом не пострадала.
Как же быть?!!
Этот вопрос стучал фонтаном в висках, бежал шумным водопадом по кровенос¬ной системе, доставляя его в каждый уголок одеревеневшего тела. Как же быть? Как сделать так, что бы в этой битве за счастье не было проигравших? Как?
Или оставить пока всё как есть? А там, в замке, он примет решение. Если де¬вушка действительно такая, как о ней отзываются Ева и Кейстут, то он заберёт её с собой. Правда, позволит он им пожениться или нет, — неизвестно. Это решение должно быть обдуманным, особенно, с его стороны. Он же глава семьи, куда, если что, войдёт эта девушка.
— Князь, — услышал Гедимин ровный голос великого жреца, — ты мо-лишься, ты просишь богов о том, что бы они подсказали тебе, каким путём идти, что бы в твоей семье были мир и покой, но, пойми же, князь, боги не в силах выполнять все наши просьбы, иногда нужно думать и самому. Нужно самому принимать решения, непростые и тяжёлые.
Князь невольно дёрнулся. Голос жреца ворвался в его сознание слишком резко, он нарушил весь ход мыслей, выстраданных Гедимином за те несколько часов, что он провёл в храме.
— Да, — ответил князь, вставая с колен и поворачиваясь к жрецу лицом, — я согла¬сен с тобой, жрец. Нужно принимать решения самому, даже если твои силы на исходе. А мои силы на исходе, жрец. Я устал, я не могу, да уже и не хочу противиться тому, что происходит.
— Я знаю. Ситуация, князь, непростая. Нелегко, очень нелегко тебе будет найти из неё выход. Но выход нужно найти. Обязательно. Нельзя, что бы страдали невинные дети.
— Нет сил, жрец, — повторил ещё раз великий князь, а про себя со злостью подумал: «Ну, и длинный же у жёнушки язык. Окоротить бы его надо». — Наверное, приму какое – то решение, когда увижу эту девушку своими глазами.
— Что ж, ты поступаешь мудро, князь. Не стоит кормить сына пустыми обеща¬ниями. Посмотри на эту девушку со стороны: как она ведёт себя в обществе, за столом, с тобой наедине. Как говорит, разумеет ли грамоте. Попробуй понять, какой будет хозяйкой. И — это самое главное, князь, — любит ли она Кейстута.
— То же самое говорит мне и Ева, — Гедимин сделал два шага вперёд, остановился, затем круто развернулся, сделал два шага назад, вновь остановился, шаги давались князю тяжело, они гулким эхом возносились под своды храма, — только вот, жрец, легко говорить, да трудно сделать. Как я буду смотреть на неё со стороны, если она будет знать о том, что я отец Кейстута?
— Проще простого, князь. Необязательно ехать в Польшу под собственным име¬нем.
— А те с кем я поеду? Как они?
— Возьми с собой трёх – четырёх человек. И позволь им общаться с тобой, как с равным. Вот и всё. Если девушка будет думать, что великого князя среди прибывших нет, то будет вести себя так, как обычно.
— Ты прав, — глаза князя загорелись диким огнём. В них появился смысл. – Ты как всегда прав, жрец! Благодарю тебя за совет.
— Не стоит благодарности, великий князь. Думаю, у тебя всё получится, если ты не сделаешь какой – нибудь глупости.
— Уж постараюсь, что бы этого не было. Спасибо тебе!
И великий князь Гедимин покинул храм.

Было уже поздно, когда дворецкий доложил князю о приходе Аскольда Судиман¬таса. Князь, услышав это имя, удивлённо приподнял брови, но попросил привести боя¬рина в небольшую комнату возле его опочивальни.
— Ты примешь его? – Ева отбросила одеяло, встала, глаза женщины затумани¬лись от обиды и слёз. Она уже поняла, что вряд ли дождётся мужа в супружеской постели. Аскольд никогда не приходил по пустякам.
— Да, приму. Ева, солнышко, — он обнял жену, поцеловал в губы, в голове промелькнула досадная мысль, что, возможно, этим поцелуем ночь и ограничится, кто его знает, что понадобилось от него Аскольду, — ты не жди меня, постарайся заснуть. Хорошо?
Князь поднялся с постели. Уходить не хотелось. Совсем. Ева была горячей, страстной. Её крепкое, красивое тело всегда охотно откликалось на его ласки.
— Хорошо, — обиженно проворчала княгиня, — постараюсь. Ну, вот почему так? Как только понадеешься на ласки мужа, он сбегает?
— Ева, давай не будем. Ты знаешь, что Аскольд просто так по ночам не ходит.
— Знаю. Иди. Я всё же, подожду тебя.
— Ну, хорошо, жди. Я постараюсь побыстрее.
В маленькой комнатке, отделенной от спальни князя тонкой стеной, горела свеча. Аскольд сидел за квадратным столом, он барабанил пальцами по столешнице и думал о том, с чего начать.
Вошёл князь. Вошёл неслышно. Он недолго смотрел на задумчивого Ас-кольда, затем всё же спросил:
— Что ты хотел?
Князь сел напротив боярина и приготовился выслушать всё, что тот скажет. Но вместо речи, так как слова просто застряли в глотке, Аскольд протянул ему куп¬чую. Гедимин удивлённо взял свиток в руки, подвинул ближе свечу и начал изучать до¬кумент. По мере прочтения, его лицо мрачнело, глаза становились узкими и злющими.
— Откуда у тебя эта мерзость?
— Внук из Мазовии сегодня привёз. Скажи мне, какое решение ты принял относи¬тельно своего сына?
— Пока никакое.
— Почему?
— Я хочу сам посмотреть на неё.
— Что это тебе даст, князь?
— Не знаю. Правда, не знаю, Аскольд. Я понимаю, она тебе внучка, ты хочешь, что бы она не страдала, как её несчастная мать, — тут Гедимин вздохнул, одной про¬блемой стало меньше: Яна оказалась дочерью сбежавшей Рогнеды, — но и ты пойми меня, боярин. Кейстут сын мне, я хочу, что бы он был счастлив, хочу, что бы его дей¬ствительно любили, а не гонялись за богатством и титулом.
— Так ты думаешь, ей нужно богатство? А я вот так не думаю.
— Почему?
— Ну, хотя бы потому, что князь Мазовецкий её очень любит. Если бы ей были нужны богатство или титул, она бы это получила очень давно, а не мучилась, ожидая твоего решения, как милости.
Чувствовалось, что Аскольд злится, что ему это всё не по нраву: он знал свою дочь, знал, что она никогда не гонялась за богатством или титулом, а потому, он был твёрдо уверен в том, что и дочь свою она воспитала в том же духе.
— Ну, хорошо, допустим. Тогда почему она не сказала ему о ребёнке?
Ребёнок, если б не было ребёнка! А так приходиться невольно думать о дитяти, которое, ведь, страдает там, в утробе матери, страдает оттого, что страдает и плачет сама мать, попавшая в капкан жизни.
— Глупая ещё потому что. Боится. Ей шестнадцать лет, князь. Всего шестнадцать лет. О чём твой сын думал, когда тянул её в постель?
— Вот уж не знаю.
Великий князь замолчал. Для чего боярин задал этот вопрос? А то сам не знает, о чём ещё мужики думают, когда ложатся в постель с красивой женщиной. Думают о красоте её тела, о ласках, о наслаждении, а вот о любви думают в самую последнюю очередь. Хотя, может, сын думал наоборот, кто его знает. Это ж Кейстут. У него всё не как у людей.
— Ладно, князь, давай не будем обсуждать детей. Мы с тобой прям, как жен¬щины, сплетничаем за спиной тех, кому сейчас плохо. Я вот о чём хотел попросить тебя, князь: позволь мне и моим сыновьям поехать с тобой.
— Ты отвечаешь моим желаниям, Аскольд. Я хотел завтра просить тебя о том же. Только с одним маленьким условием.
— Каким?
— Моё имя останется в тайне.
— Хорошо, князь. Как скажешь, так и будет. Только зачем? Я понимаю, тебе хо¬чется увидеть её такой, какая она есть. А ты не думаешь, что после этого она будет не доверять тебе? Будет всё время оглядываться, ждать от тебя подвоха? Подумай над этим, князь. Не стоит начинать знакомство с обмана. Ведь обман никогда и ни¬кому ещё не приносил счастья.
— Но выхода нет, Аскольд. Я хочу увидеть её естественной, а не такой, какой она захочет показать себя в моих глазах.
— Князь, Яне сейчас очень плохо. Ей не до притворства. Пойми же ты её! Какое притворство, если на руках умирает мать, а под сердцем зреет новая жизнь?
— Может ты и прав. Но посмотрим, решим эту проблему на месте.
— Хорошо, — согласился Аскольд, — на месте, так на месте. Кто с нами поедет ещё?
— Я думаю, что хватит тебя и твоих сыновей. Много народа брать не стоит.
— Спокойной ночи, князь.
— И тебе того же, Аскольд.
Оставшись наедине сам с собой, князь задумался. Снова встал вопрос: как быть? Поступить так, как советует великий жрец, то есть, прибыть на место пере¬говоров под чужим именем, или поступить так, как говорит Аскольд: быть честным в отношении девушки и ждать прямоты и честности от неё? А даст ли всё это тот результат, на который он надеется? Или ему на ходу придётся придумывать что – то иное?
Вот тоже задачка! И почему судьба не может сделать так, что бы ответ на эту задачу был тут же, на поверхности? Вот почему?
Размышляя над этим, Гедимин и не заметил, что свеча погасла, и в комнате стало темно.
В окно смотрела луна. Бледная, неподвижная, она смотрела на хозяина этой ком¬натушки равнодушным взглядом. Ей было всё равно, что в ближайшие дни ему нужно найти дорогу в царство любви и счастья, найти её чуть ли не в слепую, что бы потом не было обид и разочарований.
Он очнулся от порыва ветра в закрытое наглухо окно. Огляделся. Ночь. Здесь вовсю командовала ночь. Строгая, величавая, с блеском алмазных звёзд на чёрном покры¬вале.
Князь Гедимин встал с лавки, молча покинул комнатушку и направился к жене.
Ева не спала, хоть глаза и слипались. Она с упорством, которому мог бы позавидо¬вать любой мужчина, продолжала ждать мужа, сидя на постели. Обняв ко¬лени, великая княгиня думала о пасынке и его возлюбленной, ставшей жертвой любви.
— Ты не спишь, — князь покачал головой и начал раздеваться, — почему?
— Да вся эта ситуация не идёт из головы. Яна ведь по матери девица довольно знатных кровей, да и отец не последний нищий. А подишь ты, стала холопкой. Гедимин, давай попробуем понять их. Ну, что изменится с того, что он возьмёт эту Стефанию в жёны? Ничего. Совсем ничего. Мы только стравим близких друзей. Ведь Земовит, если Кейстут бросит Яну, поспешит взять её под своё крыло, признать ребёнка.
— Я тоже думаю об этом. Я же не железный, Ева. Вы считаете, меня жесто¬ким и не замечаете моих сомнений, моей боли. Ева, милая, я понимаю, она внучка Ас¬кольда, она несчастна, потому, как отец – подонок подло поступил с ней и матерью. Но это жизнь, в ней ничего не возможно изменить.
— Вот и плохо, что невозможно. Вернуть бы ту ночь, когда Рогнеда уехала с этим боярином. Вернуть и попробовать доказать ей, что он подлец, что он не стоит ни одной её слезинки.
— Хочешь сказать, лучше родить в девицах, чем жить вот так, как она живёт сейчас?
— Да, Гедимин. Такой позор просто счастье по сравнению с тем, что она пере¬жила.
— Не знаю, я не женщина. Мне этого не понять никогда.
— А жаль. Может быть, вы, мужчины, начали бы по-другому к нам относиться.
— Может. Ева, подскажи, как быть? Жрец советует познакомиться с ней под чужим именем, а Аскольд говорит, что такой способ знакомства до добра не доводит.
— Я не знаю, Гедимин. Ситуацию осложняет покрывало смерти, наброшенное на Рогнеду и новая, маленькая жизнь в чреве Яны. Я не знаю, что будет лучше – чест¬ность или ложь. Но в одном Аскольд прав: горькая правда всегда лучше сладкой лжи.
— Всё так запутано, радость моя, что просто становится страшно.
— Давай оставим этот вопрос до завтра. Ложись, я заждалась тебя, любимый ты мой…

Глава пятая.
Ожидание.

Выехали ровно в полдень.
Палящее солнце безжалостно лизало одежды на князе и боярах, а так же тяжё¬лую броню на дружинниках, ехавших следом за маленьким кортежем.
Князь был молчаливый, если не сказать мрачный. Не выспавшийся, он то и дело моргал глазами и на чём свет стоит, ругал жару, столь неуместную в последние дни августа, и отсутствие хотя бы слабого дуно¬вения ветра. А в голове по прежнему крутились мысли о сыне и этой девчонке, что ждёт его там, в замке у постели матери.
Гедимин оглянулся на бояр. Аскольд ехал отдельно от сыновей. Он был как и князь слишком мрачный, его тревожила встреча с дочерью. Как вести себя, что ска¬зать ей? Как примет его внучка, которую он никогда не видел?
Нужно заметить, что Аскольд Судимантас был человеком не робкого десятка, в бою никогда не прятался за чужие спины, несколько раз он спасал жизни князя и его сыновей, а вот сейчас, перед этой жизненной проблемой его пробирал страх. Прошло пятнадцать лет, как уехала дочь, которой он сказал тогда: «Уедешь – прокляну!» А она всё равно бросила родительский дом, уехала с этим моральным уродом, у которого не было ничего святого за душой. Смогла ли она за это время забыть брошенные им сгоряча слова? Простила ли его?
Сколько вопросов и ни одного внятного ответа, которые хоть и близко, ка¬жется до них рукой подать, но стоит протянуть руку и они отодвигаются, уходят за стены того замка, куда они едут.
Сыновья Аскольда ехали стройным рядком и переговаривались между собой. Братьев не меньше отца тревожила эта встреча с сестрой и её дочерью. Не обращая внимания на жару, мужчины вслух размышляли о том, признают ли они сестру и при¬знает ли она их. Смогла ли она простить им ту жестокость, с которой они тогда обошлись с ней, девчонкой семнадцати лет. Ей так нужна была их поддержка, а они… эх, вернуть бы те года, всё обошлось бы, не было этого, не уехала бы она. Пусть бы и родила. Пусть бы на них косилась знать, сплетничала, но сестра была бы здорова.
Молчал один Пакувер. Он был грустным. Он и Рогнеда были двойняшками. Они были совершенно разные по внешности: маленькая худенькая русоволосая Рогнеда с живыми серыми глазами и Пакувер, высокий, хорошо сложенный молодой человек с го¬рящими синими глазами и бежавшими вдоль лица кудрявыми чёрными волосами, но очень походили друг на дружку по характеру: оба весёлые и сильные духом; Рогнеде плохо, плохо и Пакуверу. Не зря же эти пять лет он чувствовал, что происходит что – то не то, что сестре нужна помощь. Но он, как и все, дал отцу слово, что не будет искать её.
А надо бы! Её нужно было найти. Сейчас не было б этих страданий.
Братья притихли.
Жара доставала. Хоть раздевайся догола и продолжай ехать дальше, никого не стесняясь.
Позади них ругались сквозь зубы дружинники. Вот уж кому не повезло, так не повезло. А что поделаешь. Не могут же они сбросить броню и ехать с неприкрытой грудью. А вдруг по пути встретится враг? Кто будет встречать его? Князь Гедимин, конечно, храбрый, но охранять его – их задача. Если что – то пойдёт не так, с них спросят в первую очередь…

Солнце освещало красивую лужайку, посреди которой стояла маленькая деревян¬ная церковь, купол которой венчал православный крест. Очевидно, деревушка, мимо которой они проезжали, была наполовину христианской, а наполовину языческой. Обе религии, судя по всему, неплохо соседствовали бок о бок.
Возле церкви толпился народ: к входу подъехала невеста. Это была очарователь¬ная девушка лет двадцати, не больше. Она была в красивом парчовом са¬рафане, маленькое личико скрыто полупрозрачной фатой. Её глаза были полны той неза¬бываемой тревоги, когда переступаешь порог церкви, что бы связать себя с мужчиной узами брака.
Великий князь остановился. Её разбирало любопытство. Он хоть и был ярым идолопоклонником, но уважал и другие религии; был, что называется, веротерпимым. К тому же, православие отличается от католической веры более красивыми обрядами и звучностью молитв на родном языке.
Аскольд подъехал к князю, улыбнулся:
— Ты хочешь посмотреть на свадьбу?
— Да, Аскольд. Глянь, невеста просто красавица. Давай подождём, хочу посмот¬реть на жениха, подходит ли он ей.
Долго ждать не пришлось.
Жених подъехал к церкви на бравом угольно – чёрном скакуне.
Глаза Аскольда и подъехавшего к нему Пакувера буквально впились в высокую, подтянутую фигуру мужчины.
Нет, они не ошиблись – это был их зять, боярин Михаил Златников.
— Да он никак хочет жениться, — ахнул Пакувер, сверкая глазами, — это при жи¬вой – то жене! Ну и подонок! Счас, я ему свадьбу испорчу! Невеста – красавица. Я…
— Не трогай девчонку, — рявкнул понявший его мысли Гедимин, — она здесь не при чём.
Великий князь спешился. Он кивнул двум дружинникам и те, равно, как и Аскольд с сыновьями, последовали его примеру.
Они дружно подошли к церкви, двери которой остались открытыми, вошли внутрь. Уже во всю шло венчание. С фресок на прихожан смотрели строгие лики святых. Невеста улыбалась. Выглядел счастливым и жених. Густой голос батюшки, возносивший молитвы и призывавший молодых любить друг друга в горе и в радости, в болезни и здравии, отдавался во всех уголках храма. Люди крестились, кланялись.
— Остановись, поп, — прозвучал холодный голос великого князя Литвы; прихо¬жане, кто хоть раз имел удовольствие видеть князя, попадали на колени, хоть в божьем храме колени преклоняют только перед богом, и в знак почтения склонили го¬лову, — остановись, пока ты не совершил грех! Этот мужчина не может взять эту женщину в жёны!
— Почему же? – опешил батюшка, колени которого тряслись от страха. Князь Литовский редкий гость в православном храме, от него никогда не знаешь, что ждать, он не предсказуем. – Если ты знаешь причину, великий князь, то назови её.
— Он уже женат. Или я не прав, боярин?
— Мои жена и дочь умерли!
— Лжёшь! Или это я продал их князю Мазовии за долги?
В церкви стояла немая тишина. Люди с ужасом, в котором скользил и интерес, смотрели на бледного жениха и спокойного князя.
— Они умерли!
— Не гневи небеса ложью, боярин!
Аскольд был бледен. Он с таким трудом сдерживал порыв: подойти и всадить зятю нож в шею.
Златников, услышав этот голос, задрожал. Он знал, что кричать в церкви — бого¬хульство, но не сдержался, потому что ложь, которую он пытался доказать и Судимантасу и людям, пришедшим на венчание и самому себе – ещё большее богохуль¬ство, ибо сказана она была не где – нибудь, а в божьем храме. И этот крик, в котором было столько злости и отчаянья, вознёсся под самые своды:
— Докажи! Докажи! Докажи, что твоя дочь жива и что это я их продал!
Судимантас усмехнулся. Он подошёл к зятю, швырнул ему в лицо украшение. То самое, которое когда – то принадлежало Рогнеде. Лицо боярина стало страшным. Он понял, боярин простил дочь и собирается забрать её у Земовита.
А Пакувер тем временем протянул батюшке купчую:
— Читай, святой отец, читай вслух!
Поп взял свиток в руки и начал читать. По мере прочтения документа, в церкви начал подниматься гул. Это неслыханно – так спокойно продать жену и детей, а по¬том утверждать, что они умерли! Бога он не боится! Богохульник, проклятый небе¬сами богохульник!
Невеста стояла белее своей фаты. Её руки дрожали. Казалось, она вот – вот упадёт в обморок.
— Подонок, — раздался её тонкий, надрывный визг, — какой же ты подонок! Ты гово¬рил мне, что твои жена и дочь умерли, я верила тебе. Верила вопреки тому, что слышали мои уши! А это, значит, правда! Ты продал своих жену и дочь!
И заплакала.
— Не плачь, дитя, — проговорил Гедимин, гладя девушку по плечу, — он не стоит твоих слёз. Эх, боярин, что же ты натворил. Твоя красавица – жена нынче полу¬труп, а твоя дочь вынуждена проводить свои дни возле неё, вместо того, что бы ду¬мать о себе. И у тебя мог бы сейчас расти сын, но, увы, Рогнеда родила его мёртвым. Не вынесла такого позора. Связать, его судьбу решит сама Рогнеда, — кивнул он двум молчаливо стоящим дружинникам и вышел из церкви. Его тяжёлые шаги отдавались под сводами храма и в трусливом сердце купца.
Прихожане расступились перед стражей.
Звеня кольчугами, дружинники подхватили Златникова под руки и потащили на улицу. Златников упирался, визжал, словно свинья, застрявшая между досок забора. Он уже не думал о боге, хотя полагалось бы думать и молиться, он думал только о себе. Надеяться на то, что жена простит его, не было смысла: Рогнеда гордая, никогда она не простит ему свинского отношения, нет, не к ней самой, а к дочери!
— Князь, князь, пощади! Я выкуплю их, я сделаю всё, что бы они заняли подобаю¬щее место среди литовской знати! – голос боярина срывался, он то был слишком гром¬ким, то становился тихим.
— Ни к чему уже, боярин. Рогнеда умирает, её дни сочтены, а твоя дочь, если я позволю, будет украшением моего дома. Яну любит мой сын Кейстут. Она ждёт ре¬бёнка от него. — Гедимин спокойно смотрел на то, как дружинники ловко орудуют ве¬рёвкой. Связанный Златников уже стоял на ногах. Ему была оказана «честь», если это можно назвать честью, сопровождать князя между двух дружинников, пешком. До самой Мазовии.
Князь обернулся на невесту. Девушка была красной, словно рак, побывавший в кипятке. По её лицу текли слёзы. Позади неё толпились жители деревеньки, страх уже давно уступил место любопытству и равнодушию к судьбе человека, за чьей спиной был груз подлости и лжи.
— Эх, девонька, к словам иногда нужно прислушиваться. А то ждала бы тебя участь Рогнеды и её дочери. Хочешь, дам тебе другого жениха, не хуже?
Великий князь заметил, что с девушки не сводит глаз Каригайло.
— Не хочу, князь.
— Не упрямься. Каригайло хороший, честный. Он – то тебя точно не даст ни¬кому в обиду! Как тебя зовут?
— Маша.
— Машенька, — улыбнулся Гедимин. — Как и мою сноху. Красивое имя. Ну, так что, Каригайло, берёшь?
— Великий князь! Спасибо.
И, не дожидаясь согласия девушки, подхватил её под руки и посадил впереди себя. Девушка слабо улыбнулась. Слёзы ещё продолжали капать с длинных ресниц. Как бы не было больно оттого, что она сегодня узнала, но судьба, кажется, к ней благо¬склонна – она будет женой боярского сына. Сына Аскольда Судимантаса, одного из самых уважаемых бояр Литвы.

Дни плавно летели за днями. Кейстуту, покинувшему замок Земовита почти три месяца назад, казалось, что с той ночи, когда он поклялся богами, что никто не заста¬вит его жениться без любви, прошла целая вечность. Он без дела слонялся по замку, без видимой на то причины злился на всех и очень часто ездил за пределы Вильно в гор¬дом одиночестве. Его старшие братья и младшие сёстры с удивлением смотрели на все эти перемены в его характере и только пожимали плечами, когда посторонние на¬чинали интересоваться причинами этих перемен. А этих самых причин, как ни странно, было не так уж и много, а точнее, всего одна: его мучило ожидание.
— Перестань злиться, Кейстут. Ну, а Августа в чём виновата – то? – Ева си¬дела в высоком кресле у окна и смотрела на красивую роспись стены, часть которой занимал камин. – Она лишь хотела, что бы ты покатал её на Воронке и всё! Чего ты на неё заорал?
— Я устал, Ева. Очень устал. Мне кажется, что я не дождусь приезда Яны. Я очень боюсь, что сойду с ума! Что Яна не понравится отцу! А тут ещё эта проныра со своими капризами!
— Хорошего же ты мнения о младшей сестре. – Великая княгиня сдвинула брови, но было очевидно, что она не злится. Восьмилетняя Августа была в этой семье чем – то вроде кары господней за все грехи: и прошлые и настоящие. — Кейстут, не накручи¬вай себя понапрасну. Насколько я поняла из писем Земовита, твоя Яна девушка очень хорошая, скромная. Такие, как она, обычно Гедимину нравятся. Он терпеть не может, когда женщина ведёт себя, словно вечно пьяный мужик.
— Ты о Стефании?
— А о ком же? Тоже мне, нашёл себе сноху! – и сухо рассмеялась. Правда, при этом глаза великой княгини ласково улыбались. Ева очень любила старших детей Геди¬мина, она была готова защищать их до последней капли крови, как и родных. – Ладно, сын, скажу тебе по секрету, что Земовит решил эту проблему. Он уговорил Стефа¬нию выйти замуж за Александра фон Касселя.
— Ты серьёзно?!
В измученной душе княжича промелькнул луч надежды. А с другой стороны, было чудно, что эта девица с манерами солдафона согласилась отказаться от своей мечты: стать снохой литовского князя.
— Куда уж, серьёзней, Кейстут. Пойми, в такой серьёзной ситуации – не до шу¬ток. Яна и так очень страдает. Страдает и невинное дитя в её утробе. – Ева пока¬чала головой, задумалась: правильно ли она сделала, что открыла пасынку эту стран¬ную, так никому не нужную тайну. Для чего Яна так скрывала свою беременность от него, чего она боялась? Что окажется не нужной? Может быть. Жаль только, что эта девочка не понимает, насколько её страх напрасен.
Как же Яне нелегко! И помочь – то ей некому. Мать слаба, она уже смотрит в вечность. А родных там нет поблизости.
— Что?!! Дитя?!!
Кейстут, стоявший у окна напротив мачехи, подскочил на месте чуть ли не на метр от пола. Его лицо, ещё минуту назад слишком злое, внезапно преобразилось: оно стало удивлённым и печальным одновременно.
— Да, мой сын, дитя. Яна в тягости.
— О боги! – прошептал княжич, бледнея. – Какой же я дурак!!! Она так хотела мне что – то сказать в ту ночь…
— А ты не выслушал её, да? – перебила его княгиня. – Вы мужчины всегда так. Вы считаете себя хозяевами жизни. Что для вас страдания женщины!
— Нет, не в этом дело, Ева. Она тогда всё время плакала, заикалась, начинала что – то говорить и замолкала. Резко так, без видимых причин, но со страхом. О, ве¬ликий Перкун, я должен был догадаться, должен! Но я не сделал этого. Я думал, что Яна переживает из – за свадьбы, из – за моего обещания взять её в жёны.
И он схватился за голову. Пальцы с силой сжимали волосы, а он не замечал боли, он думал о том, что только что услышал. Ребёнок! У него и у Яны будет ребёнок. Сын или дочь. А, в общем — то, не важно кто появится на свет, он будет рад и дочери и сыну, главное – что он уже существует, что он ждёт родительской ласки и его, ЕГО осознанного решения. Ведь он, Кейстут, сын великого князя Гедимина, должен сам принять это решение, а не ждать согласия отца!
По щеке молодого человека текла одинокая слеза. Горечь от услышанного легла ещё одним тяжёлым грузом на дно и без того страдающей души.
— Ева, подскажи, что мне делать, что? – он спрашивал совета, хоть и пре¬красно понимал, что нужно делать. Нужно ехать за Яной.
— Ждать. Только ждать. Больше ничего.
— Ждать? – казалось, он был разочарован ответом мачехи. – Я и так слишком долго жду! Ева, не отец должен решать, брать или не брать мне Яну в жёны, а я! Я!!! Тем более что она ждёт ребёнка, моего ребёнка! Я поеду за ней. Сегодня, сейчас.
— Кейстут, не пори горячку, успокойся. Они скоро должны приехать, ты мо¬жешь не застать их в замке, да к тому же и разминуться в пути.
— Но…
— Мать Яны умирает, сын. – Ева снова перебила пасынка. — Она же по рожде¬нию дочь литовского боярина, и Яна и отец её матери, оба хотят, что бы несчастная женщина обрела вечный покой на родине.
— Дочь литовского боярина?
— Да. Рогнеда – дочь Аскольда Судимантаса.
— Рогнеда?!! – удивился Кейстут. — Вот уж не сказал бы. Я помню её красивой стройной девушкой. Неужели хворь так меняет людей?
— Кейстут, она пять лет путью не видела солнечного света, не выходила на улицу. Тут кто угодно превратится в страшилище.
— Я знал, что рождение Яны покрыто мраком, но не думал, что настолько. Надо же!
Он, удивлённый, начал бродить по комнате. Ну и ну! Его возлюбленная оказалась дочерью сбежавшей невесты Манвида, самого старшего из сыновей Гедимина. Вот уж воистину, что мир тесен!
— Чему ты удивляешься? – княгиня пожала красивыми плечами и тут же сама ответила на свой вопрос. – Яна никогда не говорила тебе об этом?
— Она говорила, что по рождению гораздо выше, чем её теперешнее положение. И больше ничего. Я даже не знал, как зовут её мать! Хоть и разговаривал с ней два раза.
— Ох, мужчины, — Ева встала, подошла к Кейстуту, её тонкие пальцы коснулись широких плеч молодого человека, подпирающего стену, — вы никогда ничем не интере¬суетесь. Что вам сказали, то и приняли на веру! Кейстут, как так можно?!
— Не ругайся. Она же не солгала мне. Просто рассказала то, что считала нуж¬ным.
— Ну да, ну да, — согласилась княгиня. – То, что считала нужным, — повторила она слова пасынка. – Мудро и в духе женщины.
— Ага, так же, как и подглядывания. Теперь я понимаю, в кого у нас Августа.
— Это ты о чём?
— Ладно, Земовита я понимаю, он любит Яну, он хочет, что бы она была счаст¬лива, но ты – то? А? Ева, не совестно?
— Кейстут…
Княгиня невольно улыбнулась.
— Чего улыбаешься? Радуешься тому, что я не злюсь?
— Честно? Ага.
— А хочешь, скажу, почему?
— Очень хочу.
— А потому что, если бы ты не влезла, то сам бы я отца никогда не уговорил даже на смотрины. Знаешь, он же до сих пор не может придти в себя оттого, что Вильгейда глухая. Я один раз слышал, как он с Наримунтом ругался. Наримунт в серд¬цах ему бросил: «Это всё из – за тебя! Из – за тебя она не слышит и не говорит!», а отец ответил: «Я знаю, сын, я признаю свою ошибку. Жаль, что время нельзя повер¬нуть вспять. Я бы позволил Ядвиге быть с тобой. Но, увы, я не кудесник. Мне оста¬ётся только ждать твоего прощения».
— И ты думаешь?..
— Думаю, что он не наступит на одни и те же грабли дважды. По крайней мере, надеюсь на это. Ты же сказала ему о том, что Яна дитя ждёт?
— Конечно, сказала.
— Чудно, Ева. Все знают, один только я – нет. Я узнаю обо всём в самую послед¬нюю очередь. Я – отец этого ребёнка. Ох, Яна, Яна, чего ты так боялась? Ева, скажи, ведь должна же быть причина этому молчанию? Должна! Как ты думаешь, какая?
— Самая обыкновенная – страх.
— Страх?
— Самый обыкновенный страх. Я вот помню, когда первого ребёнка ждала, тоже твоему отцу ничего не сказала. Почему – то, очень боялась.
— Правда что ли?
— Знаешь, как он вопил, когда увидел мой живот и, наконец – то сообразил в чём причина моего недомогания! Слышать надо было.
Ева хмыкнула. Прошло двадцать с лишним лет, а у неё перед глазами до сих пор стояло перекошенное от злости лицо мужа и его надрывные крики, смысл которых сводился к тому, что жена – дура!
— Жаль, что не помню.
Кейстут улыбнулся. Ну, нет, он не отец. Он кричать не будет. Да и к чему? Что это изменит? Ведь ничего же. Только навредит еще, пожалуй.
— Ева, — княжич открыл дверь, собираясь покинуть комнату, — дай мне слово, что сожжёшь эти письма.
— Боишься?
— Ева, я всегда доверял ей. Не хочу, что бы она думала обратное.
— Хорошо, Кейстут, сожгу. Обещаю.
— Ловлю тебя на слове.
И вышел.

Рогнеда смотрела в распахнутое настежь окно. Её лицо и без того всегда блед¬ное, сказывалось долгое времяпровождение в четырёх стенах, после перенесённой по¬ездки, стало ещё бледнее. Глаза запали, чёрные, наводящие страх тени, теперь полно¬стью окружали некогда блестевшие живым блеском серые глаза. Тонкие руки беспре¬станно теребили угол одеяла, скрывающего очень худое тело.
Там за окном, на воле, по лазурному небу плыли небольшие, белые облака, между которых стайками резвились птицы. Солнечные лучи ласково касались серых стен замка, раскрашивая кирпичи в мягкий золотистый цвет. Дул ветер. Пусть слабый, но всё же ветер. От его лёгкого дыхания вздымались полупрозрачные занавеси, окру¬жающие кровать.
Рогнеда прислушивалась к каждому шороху за дверью, к каждому голосу, звеня¬щему в коридорах этого малознакомого ей замка. Она ждала, сама не знала почему, но ждала отца и братьев.
Как же ей, не видевшей их больше пятнадцати лет, хотелось услышать слова прощения, хотелось увидеть близкие сердцу лица. Может быть, жизнь не торопилась покидать это слабое тело только потому, что в нём ещё жила надежда. Женщина надеялась, что сможет вернуться туда, где мать подарила ей жизнь и окружала своей заботой.
Слёзы торопливо бежали по белым, словно мел, щекам, а она не могла найти в себе сил, что бы приподнять руку и вытереть эту позорную влагу с ужасающе – про¬зрачной кожи.
— Ну вот, ты опять плачешь, — Яна отбросила в сторону вышивание и подошла к постели, — мама, милая, не плачь. Пожалуйста!
— Яна, дочка, солнышко моё, мне грустно. Ты знаешь, вот только не смейся надо мной, мне всё кажется, что сегодня отец приедет. Боги, как же я хочу увидеть его!
— Мама, не думай об этом, не надо. А вдруг он не приедет? Вдруг он не выслушал Бутавида? Ты же сама говоришь, что он очень упрямый.
— Да, упрямый. Но я верю, я чувствую, он не забыл свою дочь!
— Ох, мама. Как же должна быть счастлива дочь, когда её любит отец! Я же, к сожалению, не знаю этого. Мой отец – подонок, он никогда не любил меня. Скотина. Одно слово – скотина.
— Яночка, детка, прости свою мать! У меня был выбор. Старший сын Гедимина предлагал мне руку и сердце, он был согласен признать моё дитя, а я, глупая, я поспе¬шила за тем, кого любила. Да и сам князь Гедимин был неравнодушен ко мне, он предла¬гал мне стать его наложницей. Дура! Ведь с Гедимином, как за стеной, а я отказалась, да ещё пощёчину ему отвесила. Если б я послушалась отца! Он говорил мне, что твой отец подонок, что ничего хорошего о нём не говорят, а я не верила.
— Ты не виновата, мама. Разве могла ты знать, что произойдёт.
— Ты – моё чудо, моя кровиночка. Ты для меня всё!
Наступила тишина. Яна вертела в руках шёлковую ленту своего пояса, а Рог¬неда закрыв глаза, тихонько всхлипывала. Им обеим было тяжело. Они обе надеялись на приезд Аскольда Судимантаса.
— Мама, милая, не плачь. Слезами горю не поможешь. Нам с тобой только и оста¬ётся, что возносить молитвы великому Перкуну и ждать. Если он не приедет, я не знаю, что тогда делать.
— Не пугай меня, дочка. Неужели ты боишься, что князь не прислушается к моль¬бам сына?
— Прислушаться к его мольбам, он может и прислушается, только я очень бо¬юсь, что не понравлюсь ему, вот и всё.
— Доченька, ты понравишься князю, обязательно понравишься. Да и потом, не может же он бросить своего внука!
— Мамочка, Кейстут не знает об этом, откуда же об этом знать великому князю?!
— Я думаю, он поймёт это сам, всё ж таки, князь отец тринадцати детей.
— Ого!
— У него семь сыновей и шесть дочерей. Младшей всего восемь лет. Кейстут гово¬рит, что она очень шустрая, хоть и полненькая. Так что, дочка, у тебя скоро бу¬дет много родни.
— Мама, давай не будем загадывать. Это ещё неизвестно.
Они снова замолчали. Синие глаза дочери с любовью смотрели в лицо матери. Какой же она стала! И всё из – за этого подонка, будь он проклят!
— Мама, ты такая сейчас красивая!
— Не успокаивай меня. Тоже мне, нашла красавицу. Небось, смотреть стало страшно.
Рогнеда поморщилась. Она давно подозревала, что превратилась в старуху, что именно по этой причине дочь не даёт ей смотреться в зеркало.
— Нет, мама, правда, нет.
— Тогда дай мне зеркало, я посмотрю на себя.
— Здесь нет зеркал.
— Принеси мне зеркало, Яна. Пожалуйста. Обещаю, я не буду плакать.
— Хорошо, принесу.
Яна с тревогой вышла в коридор. Она прислонилась к стене и задумалась. Этот замок был чужим для неё. Все его обитатели смотрели на неё кто с ненавистью, кто с любопытством. Никто из них не понимал, как же это тяжело каждый день ждать, что мать умрёт, так и не доехав до своей родины, до этого чудесного края, до которого осталось совсем чуть – чуть.
Зеркало, где в этих бесчисленных коридорах найти хоть одно зеркало? И дёр¬нули же бесы сказать матери, что она почти не изменилась.
— Ты чего здесь стоишь? Или твоя мать, наконец – то, соизволила сдохнуть?
Перед Яной стоял молодой человек. Он был красивым, высоким. Его русые во¬лосы были коротко острижены. Голубые глаза можно было бы считать украшением лица, если бы в них не было столько презрения.
— Заткнись! – прошипела Яна в ответ.
— Да что ты, какие мы храбрые!
Он хотел, было схватить девушку за плечи, но она ловко увернулась.
— Ты сволочь, Александр. – Яна теперь стояла посреди этого мрачного коридора, освещённого десятком свечей. — Ты ещё хуже Стефании. Я хотела бы видеть твоё лицо, когда на твоих руках будет умирать близкий тебе человек. Жаль вот только, что я не увижу. Очень жаль. Всласть бы посмеялась.
— Скорей бы ты уехала отсюда! На кой чёрт ты свалилась на наши головы?! По¬чему отец позволил приехать и тебе?
— Спроси у него. Если он даст тебе на этот вопрос внятный ответ.
— И спрошу!
— Ну, чего же ты ждёшь, спрашивай!
Из глубины коридора шёл пожилой мужчина. Он был, как и сын, высок ростом, бархатный камзол выгодно подчёркивал статную фигуру. Длинные волосы катились вдоль круглого лица и падали на белоснежный ворот. С узкого пояса свисал кинжал.
— Что случилось?
Фридрих – Сигизмунд остановился. Выцветшие глаза барона, этого истинного хозяина замка, с любовью посмотрели на девушку. Барон был вдов уже пятнадцать лет. После смерти матери Александра, он почти не смотрел на женщин. По замку хо¬дили грязные слухи о мужской несостоятельности барона. И, как это ни странно, Фридрих – Сигизмунд никогда не опровергал их.
— Что она у нас делает, отец? Почему ты позволил этой рабыне жить у нас в замке, есть с нами за одним столом?
— Закрой свой рот, Александр. И, покуда Янина и её мать Рогнеда наши гости, я не позволю тебе оскорблять их. Ты мой сын, а ведёшь ты себя не подобающе!
— Но, отец, ты так и не ответил мне: почему?
— Хотя бы потому, что Яна – твоя двоюродная сестра.
— Не понял?..
— Её отец родной брат твоей матери. Так что, извинись перед девушкой.
— Не буду!
Фридрих тяжело вздохнул. Отказ сына извиниться перед Яной вывел его из себя. Барон со всей силы залепил сыну пощёчину.
— Уйди, видеть тебя не хочу.
— Отец! Неужели из – за этой девки?.. Вот уж никогда не подумал бы!
— Уйди.
Александр презрительно глянул на Яну и выполнил просьбу отца — ушёл.
— Благодарю вас, барон.
— Не за что, Яна. Как мать?
— Всё так же. Зеркало просит. Хочет посмотреть на себя.
— И?..
— Я хотела найти зеркало. Только вот не знаю где.
— Подожди.
Барон ушёл в одну из комнат, расположенных рядом с комнатой Рогнеды.
— Держи, — он вынес Яне зеркало.
— Ох, барон! — Яна расплакалась. – Я так боюсь, что матери станет хуже!
— Не бойся. Если она просит зеркало, значит, подозревает, что в её внешности произошли перемены. Думаю, она перенесёт это с мужеством. Идём.
Увидев в руках барона, вошедшего следом за Яной, небольшое зеркало в тяжёлой бронзовой раме, Рогнеда слабо улыбнулась.
— Спасибо тебе, Фридрих. Подержи его, я приподнимусь.
Женщина с великим трудом приподнялась. И, если бы не своевременная помощь дочери, то тут же упала бы назад.
Зеркало, как она и ожидала, показало ей состарившиеся чудовище. Она с тру¬дом признала в этом привидении с очень бледным лицом саму себя.
— Как я постарела, — прошептала Рогнеда, разглядывая круги под глазами, — какие страшные синяки… Яна, дочка, спасибо тебе…
— Мама!..
— Спасибо.
Женщина закрыла глаза и повернула голову к стене. По бледной коже щёк засвер¬кала тоненькая дорожка от одинокой слезы.

Они медленно подъезжали к намеченной цели. День близился к своему логиче¬скому завершению, палящие лучи заходящего солнца окрашивали стены исполинского здания, стоявшего на холме, в красный цвет. Завывал ветер. Казалось, он торопился оторваться за весь прошедший день – его порывы были слишком сильными, тонкие ветви деревьев гнулись до самой земли.
Их ждали.
Двери образующей круг стены, огибающей невысокую гору, были гостеприимно распахнуты настежь. На странной конструкции из досок и железа, пересекающей глубокий ров, стояли барон Фридрих – Сигизмунд и его сын. Александр нетерпеливо всматривался вдаль, тогда, как его отец стоял спокойно.
Князь Гедимин подъезжал не торопясь, он словно ещё раздумывал, стоит ли добро¬вольно лезть в эту радостно раскрытую пасть ворот.
— Кажется, приехали.
К великому князю подъехал Аскольд. Его серые глаза с интересом разглядывали четыре круглые башни, расположенные по углам мрачного замка, притаившегося за крепостной стеной.
— Ага, приехали. Так что делать, Аскольд? – Князь натянул поводья и остано¬вился. Вопрос о его статусе в этом замке так и был нерешённым. Князя всё ещё мучили сомнения в правильности его выбора, принятого им не без помощи великого жреца в храме. Да, игра по — своему стоит свеч, только вот что – то подсказывало ему – это не выход. Девчонка и без того затравлена жизнью, стоит ли усложнять ситуацию? — Мы так и не решили, называть ли вам меня по настоящему имени или мне придумать себе другое имя?
— Как знаешь, князь. Мы тебе не указ.
— Ох, Аскольд, я понимаю тебя, но и ты пойми меня. Кейстут мне сын, я хочу, что бы он был счастлив.
— Князь, Яна и так страдает. Ну, войди же ты в это нелёгкое положение!
— А страдает ли? Может, она развлекается на стороне?
— Князь, — огрызнулся Судимантас, — моя дочь – женщина порядочная, а иначе, она осталась бы и подсунула твоему сыну своего ребёнка! Знаешь, молча так, не говоря ни слова!
— Аскольд, не злись.
— Как же не злиться, князь. Ты обвиняешь девушку, которую ни разу не видел, во всех смертных грехах. А между тем, я в этом уверен, Рогнеда вырастила дочь, дос¬тойную твоего сына. Думаю, что Кейстут не зря обратил на неё внимание, и не в кра¬соте здесь дело.
— Ну, конечно, не в красоте, как же! Кейстут такой же мужик, как и все. Ду¬маю, он вначале прельстился красотой, а уж только потом разглядел в ней что – то иное. Ладно, Аскольд, я останусь самим собой. Только прошу, при встрече с ней не вы¬деляй меня среди своих сыновей. Я считаю, что первое впечатление – самое верное. Клянусь, если она мне сразу же понравится, я позволю сыну быть с ней. Поехали, а то барон уже заждался.

Сад светился призрачным жёлто – оранжевым светом заходящего за горизонт светила. Кучерявые облака, похожие на золотые самородки, как и лазоревое небо, ста¬новились темнее. Зажглись первые и ещё неяркие звёзды, слабым белым кругом выделя¬лась луна.
Яна бродила по узкой дорожке средь колючих кустов роз.
В широком светлом платье, чьи живописные складки старались спрятать то, что уже не хотела прятать мать – природа, в лёгком газовом шарфе, накинутом на распущенные волосы, она невольно походила на привидение, ибо её лицо было слишком грустным.
Все её мысли занимали недавно приехавшие литовцы. Она видела их только изда¬лека, так как побоялась подходить. Кто стоит во главе этих посланников? Сам князь, его старший сын или его ближайший родственник? И кто эти бояре? Они, несомненно, родственники, есть между ними что – то общее. Может, это отец её матери и его сыновья? Ведь один из приехавших почти точная копия Бутавида, который, как выяс¬нилось в разговоре, оказался маминым племянником, сыном её брата. Как бы это было хорошо! Жаль, что об этом она узнает только завтра утром, за завтраком. Поздно уже, мать спит, да и люди с дороги устали. Наверняка после ужина пойдут отды¬хать.
Внезапно стало плохо. Удушливой дурнотой накатила тошнота. В глазах потемнело. Закружилась голова. Девушка, как могла, старалась сдержи¬вать себя, но природа требовала принесения жертвы тому положению, в ко¬тором находилась Яна — беременности. Согнувшись пополам, она принялась изрыгать содержимое желудка на землю.
От бессилия по бледным щекам текли слёзы. Девушке в такие моменты очень хотелось, что бы малыш, бунтующий против плохого настроения своей матери, по¬скорее огласил мир о своём рождении.
Её продолжало рвать. Жмуря глаза и всхлипывая, Яна даже не заметила подо¬шедшего к ней мужчину. Его чёрные глаза тревожно смотрели на все её попытки ус¬покоиться.
Гедимин ласково обнял девушку за плечи.
— Успокойся, дочка, ну, — в его хрипловатом голосе была нежность. Князь уже понял, что за подарок преподнесла ему судьба: отправившись в сад подышать перед сном, он совершенно случайно столкнулся с любимой женщиной сына.
— Мне плохо, — прошептала она, всё ёщё захлёбываясь позывами к рвоте, её тело в ласковых руках мужчины стало послушным, мягким, словно глина в руках гончара.
Яна медленно подняла на него бледное лицо. От девушки шёл неприятный запах, по подбородку стекала белая полоска желудочного сока. Князь поморщился, он на мгновение выпустил плечи девушки из рук и полез в карман за платком.
— Ну – ну, красавица, перестань. В твоём положении это нормально, — Гедимин осторожно обтёр её лицо. – Пойдём – ка, я провожу тебя в замок.
— Спасибо.
Яна, опираясь на руку своего случайного знакомого, поплелась к замку. Ей посте¬пенно становилось лучше, но бледность и общая слабость так и остались.
— Мне уже лучше, — девушка опустила ресницы, — благодарю тебя, ясновельмож¬ный пан.
— В следующий раз не гуляй одна так поздно.
— Постараюсь,– алые губы Яны растянулись в стеснительной улыбке. Девушке почему – то было стыдно за этот интимный момент её личной жизни.
— Стыдно? – он угадал её мысли. – Перестань. Что же такого стыдного в твоём положении? Это нормально, когда женщине, ждущей ребёнка, становится плохо. Пойми, кто – то переносит это хорошо, а кто – то вынужден вына¬шивать младенца в подобных муках. Неужели твоя мать не говорила тебе этого?
— Моя мать очень больна. Она, может, и хотела бы объяснить мне всё это, но, увы, хворь забирает все её силы, слишком долгое общение выматывает её. Теперь она может только слушать. Ей – бедная моя мать! – остаётся невольно радоваться тому, что у меня будет дитя, что я, если что, не буду одинока.
— Почему одинока? А отец ребёнка?
— Мужчина, которого я люблю, сейчас слишком далеко. Увы, не в его власти про¬сто взять и жениться на любимой девушке. Он сын великого князя Литовского Геди¬мина. Я пойму его, если он, всё же, послушается отца и женится на той, которую тот выберет для него.
— Неужели ты думаешь, что он не будет бороться за своё счастье? – Гедимин невольно вздрогнул. Неужели девушка считает его сына трусом и клятвопреступником? Обидно, если так.
— Думаю, что будет, — ответила тихо, но с вызовом. Похоже, что Яна ни одной минуты не сомневалась в чувствах и желаниях своего возлюбленного. — Кейстут силь¬ный. Но насколько хватит его сил? Они же не безграничны. Ведь его отец человек, как я слышала, очень властный, иногда даже и жестокий.
Вот это да! Князь едва не подавился воздухом. Оказывается, не только в Литве, но и здесь, в этом замке, стоявшем по сути дела на территории трёх госу¬дарств, его считают не способным понять столь нежные чувства. Замечательно. Просто здорово. Жаль, что нельзя похлопать в ладоши от «радости». Он очень боялся спугнуть эту де¬вушку, говорившую ему то, что он собирался вытащить из неё хитростью и обманом.
— А ты сама? Неужели ты не будешь бороться?
— А у меня нет сил, ясновельможный пан. Я слабая, одинокая женщина. Моя мать умирает. У меня нет отца. Меня некому защитить.
— Твой отец умер?
— Он подонок. Он бросил меня и маму на произвол судьбы. Я очень рада, что мы с матерью попали к Земовиту Мазовецкому. Князь спас ей жизнь. Хотя, как я подозре¬ваю, ей было бы легче умереть, чем жить вот так, завися от чужих прихотей и моей преданности.
— Прости, я не знал.
— Да, я не люблю вспоминать этого подонка, но всё же, тебе не за что просить прощения. – В голосе девушки была лютая ненависть. Она не старалась скрыть её, была готова кричать о ней на каждом перекрёстке.
Гедимин нахмурился, по голосу девушки он понял, что растеребил ей рану. Впро¬чем, такие раны никогда не заживают. Время от времени, они сильно кровоточат, причиняя нестерпимые муки. И эти нестерпимые, жуткие муки души никуда не деть. Их никуда не спрятать.
Боги, взмолился князь, продолжая идти к замку, словно был здесь не первый раз, за что же ей это всё? Она ещё так юна, а уже вынуждена страдать. И причина её страданий отнюдь не в том, что она переживает разлуку с любимым, нет, причина страданий – её отец, этот подонок, бросивший и её и мать. А может, Гедимин гнал от себя подобные мысли, они казались ему богохульством, там что – то ещё? Только вот что? За что дочь может так ненавидеть своего родного отца? За что? Должна же, быть какая – то причина?
Князь шёл молча, исподтишка разглядывая возлюбленную сына. Красивая. Очень даже. У князя даже слюнки потекли. Он двигался по песчаной дорожке легко, ловко. Держа её руку в своей, Гедимин боролся с нахлынувшим желанием.
Остановиться бы, прижать её к себе, впиться губами в её губы. Ощутить тре¬пет её тела в своих руках и… нельзя. Нельзя, она принадлежит его сыну. Эта мысль не радовала, но остужала.
Они подошли к высокому крыльцу. Каменные ступени в этом смешавшемся свете лунных и почти исчезнувших солнечных лучей казались намного выше, чем они были.
Яна остановилась. Тяжело вдохнула прохладный воздух. Ветер сорвал с её го¬ловы шарф. Длинные волосы растрепались. Кудряшки бежали вдоль лица, придавая ему, выражение ангела, настолько оно в тот момент было кротким.
— Тебе снова плохо?
— Нет. Со мной всё в порядке. Я с удовольствием уехала бы отсюда, если бы не мать.
— Успокойся. Дай руку.
Девушка покорно протянула князю руку. Опираясь на неё, Яна стала подни¬маться вверх.
Гедимин проводил девушку до комнаты. Войдя по приглашению Яны внутрь, он был поражён бедностью обстановки: две кровати, стол, несколько стульев и ларь с бельём. Вот и всё. Эту пугающую бедноту не скрашивали ни красивые гобелены, ни по¬крытый изразцами камин.
Рогнеда спала.
Князь смотрел на её спокойное лицо и пытался задавить в себе чувство жало¬сти. Как же эта Рогнеда совсем не похожа на ту, которую он помнил и любил!
— Мама спит, — Яна подошла к постели матери и поправила сползшее одеяло. – Бедная ты моя! Благодарю тебя, ясновельможный пан. Спасибо тебе за помощь.
— Точно справишься одна?
— Да. Ещё раз, спасибо тебе.
Гедимин поцеловал девушке руку и вышел. Его душила злоба. Он заставит Златни¬кова умирать в жесточайших муках!
С этими мыслями он зашёл в комнату, которую отвели для него. У окна, глядя на догорающую свечу, на табурете сидел Аскольд.
— Князь, ты чего такой мрачный? – боярин приподнялся навстречу великому князю.
— Сиди. Аскольд, скажи мне, ты готов завтра увидеть то, что я сейчас видел?
— О чём ты?
— О ком, Аскольд, о ком. Я говорю о твоей дочери.
— Ты видел её? – Аскольд громко вскрикнул.
— Видел. Страшное зрелище, боярин. Не хотел бы я дожить до такого.
Боярин застонал. Закрыв лицо руками, он заплакал. Его пугала предстоящая встреча с дочерью. Аскольд очень боялся того, что не сможет посмотреть умирающей Рогнеде в глаза.
— Да, Аскольд, красивая стройная девушка, которую я выбрал в жёны своему сыну, стала похожа на труп. Прости меня за это слово. Давай лучше выпьем.
— Что, Гедимин, — сквозь слёзы в голосе боярина проступала издёвка, — старая любовь не ржавеет?
Великий князь горько усмехнулся. Он с размаху плюхнулся в кресло напротив боя¬рина.
— Я не любил Рогнеду, Аскольд. – Что остаётся делать – только врать. Ведь Рог¬неда не любила его. Никогда. — Я всего лишь хотел, что бы она подарила мне ночь. Одну – единственную ночь. А она, — он тяжело вздохнул, — она отвесила мне пощёчину и гордо заявила, что никогда не ляжет с мужчиной без любви. Тогда у меня возникли по¬дозрения, я попытался проследить за ней, как бы низко это не было. Пойми, Аскольд, я выбрал твою дочь в жёны Манвиду, хотел, что бы мы породнились. Очень хотел, так как знал, что Манвиду она очень нравится. Даже, подозреваю, что он любил её. Я видел их. Её и Златникова. Я слышал, как Рогнеда плакала, говорила, что бо¬ится покинуть родимый дом, боится ослушаться тебя. Он свистящим шёпотом уго¬варивал её, он убеждал Рогнеду, что ты позлишься, но потом успокоишься и простишь её. Она в итоге согласилась. Ты не думай, что после увиденного и услышанного, я не пытался отговорить её. Я пытался доказать ей, что этот боярин не стоит ни одной её слезинки. Да вот только она сказала мне, что любит его, что не верит ни одному мо¬ему слову. Я знаю, что к ней приходил и мой сын. Он говорил ей, что признает дитя, что никогда не напомнит ей о прошлом, будет хорошим отцом. Не помогло. А через день я узнал, что она сбежала. Вот так, Аскольд. Она боялась тебя, но решила, раз дитя от этого урода, значит, она уйдёт с ним и избавит нас, всех вместе взятых, от проблем. Думаю, что сейчас она раскаивается в том, что тогда никого не послушала.
— Почему же ты ничего не сказал мне?
— Не успел. Твоя дочь выбрала удачную ночь для побега. Ты, зная об их отноше¬ниях, уже устал сопротивляться, пустил всё на самотек. Мать ни о чём, или почти ни о чём, не догадывается. Братьям, кроме Пакувера, всё равно, что с ней будет. Хорошо. Вот только думаю, что Рогнеда спешила за счастьем, а для этого подонка всё было простой игрой. Мне жаль, что я не успел предупредить тебя. Искренне жаль.
— Перестань, не вини себя. У тебя же, сколько я помню, как раз рожала Ева. Ты был возле неё. Нельзя же, в конце концов, жертвовать своей женой из – за чужой се¬мьи! А дочери я много раз говорил о том, что он подонок, что ничего хорошего я не слышал о нём, а она упёрлась, как баран перед новыми воротами: люблю и всё тут!
— Ложись спать, Аскольд, набирайся сил для встречи с дочерью! Да, у тебя очень красивая внучка. Она так не похожа на Рогнеду. Ты оказался прав, ей нелегко. Бедная, несчастная Яна! Ступай, я хочу побыть один.

Глава шестая.
Прошлое.

Рогнеда не спала. Её мучил страх. Страх, что среди приехавших, вечером она слышала, что в коридоре очень сильно суетились слуги, нет отца и братьев. В окно смотрела бледная, нежелающая покоряться наседающему дню, заря. По странному молочно — синему небу ползли тяжёлые тучи, их, очевидно, за ночь на¬гнал сильный, воющий по – волчьи, ветер. Дождя не было, но в воздухе пахло сыростью, непривычной для лета, пусть и подходящего к концу.
Женщина не ощущала холода, хоть одеяло и сползло на пол, а окно, в которое Рогнеда любовалась переменчивым небом, было закрыто только наполовину.
Она тяжело вздохнула.
Почему, почему, она последовала за этим подонком вслед? Почему она не прислу¬шивалась к тому, что говорили о нём братья и отец? Почему она не вняла сло¬вам, тогда ещё наместника Аукшайтии, князя Гедимина и не позволила его сыну при¬знать дитя? Почему??? Почему??? Ведь Манвид действительно любил её! А она, ду¬рочка, засомневалась, что чужой мужчина сможет заменить родного отца! Вернуть бы то время, повернуть бы реку вспять, да, увы, это не возможно!!!
Слёзы текли по щекам. Горькие, удушливые слёзы прошлой жизни. Как же она ошиблась. Как же ей тошно от разрывающих сердце воспоминаний! Любовь! Она по¬шла за своей пылкой и слепой любовью вслед, она надеялась на счастье, а в итоге полу¬чила годы страха и унижения.
А её дочь, её бедное дитя, за что пострадала она? За что? Неужели за материн¬скую ошибку? Боги, почему, если вы хотите наказать, то наказываете невиновных??? За что, за что страдает её дочь? Её маленькая Яна, так рано познавшая, что значит быть женщиной? ЗА ЧТО???

…Рогнеда закрыла глаза и увидела большую комнату, освещённую только пламе¬нем камина, широкую кровать, сброшенное на пол одеяло, разбросанную драную оде¬жду девятилетней дочери и её саму, бледную и неподвижную, лежащую в объятиях того, кто подарил ей жизнь…
В её ушах до сих пор стоял собственный визг, она так ясно помнила на ощупь холод длинного ножа, который в порыве отчаяния подняла с пола, (очевидно, Яна пы¬талась защищаться им, да куда там, разве может маленький ребёнок противостоять взрослому мужчине?) и свой удар, оказавшийся слабым, по широкой груди мужчины, которого когда – то любила…
Эта ночь перечеркнула всё. И если раньше, она надеялась, что сможет возро¬дить в душе мужа прежние чувства, то в тот миг поняла окончательно – это невоз¬можно, она была не нужна ему, так же, как и маленькая Яна, с которой он поступил, как последний подонок! Он, родной отец, который должен был защищать её, должен был ограждать от разного рода неприятностей, он цинично изнасиловал её!
Рогнеда в туже ночь хотела уйти из дома, хотела вернуться к отцу, но Златни¬ков, знающий, что для Рогнеды гнев отца пострашнее любых побоев, пригрозил, что напишет ему о том, что она торгует телом собственной дочери!
И она сдалась. Страх, что отец может поверить её мужу, заставил её повино¬ваться и терпеть жуткую, дикую боль в груди, которая с каждым разом становилась только шире и глубже, как река при весеннем разливе.
Невыносимо было смотреть, как муж лапает на её глазах родную дочь, как девя¬тилетний ребёнок, ничего не понимающий в этом, плачет и отталкивает его руки, страшась повторения той жуткой боли. Рогнеда пыталась заступаться за дочь, а в итоге сама становилась жертвой дикого, не знающего границ жестокости, харак¬тера мужа. Постепенно Рогнеда поняла, что заступаться бесполезно, становиться только хуже и стала пусть и сторонним, но отнюдь не безучастным наблюдателем. Не раз и не два она пыталась окончить свою жизнь самоубийством, но каждый раз её что – то останавливало.
На все вопросы дочери, почему ей так больно, мать только заливалась слезами и не могла дать девочке исчерпывающего ответа. Рогнеда просто не знала, какими сло¬вами объяснить Яне природу женского тела.
Так прошёл год. Кошмар и не думал тонуть в водовороте быстро бегущих дней. Яна несколько раз убегала из дома, но каждый раз, через день или два, возвращалась. Возвращалась из – под палки, ибо Златникову удавалось находить её. Последний раз она вернулась добровольно: мать была беременна, а у несчастной женщины, попавшей в западню, здесь, на чужой земле не было ближе человека, чем родная дочь.
Живот рос быстро, Рогнеде с каждым днём становилось всё тяжелее убла¬жать мужа в постели. А он, видя её мучения, только смеялся. Он вполне спокойно че¬редовал свои наслаждения: ночь с Рогнедой, ночь с Яной. И плевать, что ребёнок захо¬дится в диком крике, что она теряет сознание, что потом девчонка еле ходит. Ему хорошо, а это главное.
Как часто Яна мечтала, что однажды явится рыцарь на белом коне и освобо¬дит их, её и мать, от тирании отца.
И рыцарь, действительно, явился. Правда на вороном коне и с отрядом личной стражи, да ещё, к тому же, чуть ли не ночью. Это был Земовит Мазовецкий. Он прие¬хал, что бы спросить с боярина огромный долг.
Боярин, увидев, что стража расположилась вокруг дома, притих, затаился, он пытался создать видимость счастливой семьи. Уговорив князя подождать с деловым разговором до утра, Златников принялся обдумывать план действий. Он бы мог спо¬койно отдать долг со всеми набежавшими процентами, да вот беда, жаден был боярин Златников.
Князь согласился, ему спешить было некуда. Он прошёл в отведённую ему ком¬нату, но лечь не успел, туда пришла Яна. Пересилив свой жуткий страх перед мужчи¬ной и болью, она страстно обняла Земовита и стала увлекать его на постель.
— Забери меня и мать отсюда, — шептала она, пытаясь детскими пальцами расстё¬гивать застёжки на его камзоле, — забери, пожалуйста, я буду послушной, — её частое дыхание обжигало, — я не буду плакать, не буду кричать, я буду такой, какой ты захочешь, только забери!
Девочке с трудом удалось расстегнуть камзол, руки с осознанной чувствен¬ностью, ибо Яна старалась, ей так хотелось, что бы Земовит увлёкся ею, ответил на её призыв лаской, скользнули по его груди. Детские губы с нежностью при¬касались к его губам, раскрытым в удивлении.
— Князь, — она торопливо раздевала его, — князь, помоги же мне…
Опешивший Земовит скинул рубашку, дрожащие руки ласково сжали худенькое тело девочки. Его губы ответили на нежность её губ.
— Ты… что… делаешь? – он, наконец, опомнился, осторожно, что бы не обидеть столь юную соблазнительницу, князь убрал её руки со своего тела.
— Не прогоняй меня, — она наперекор его желаниям прильнула к нему, — пожалуй¬ста…
— Опомнись, — прошептал Земовит, — ты же ещё ребёнок!
— Разве я не красивая? – она села ему на колени, Яна подставила для поцелуев обнажённые плечи. Разгорячённая собственными фантазиями, а ведь эта девчонка чувствовала, что не безразлична князю, она бук¬вально заставляла его руки повиноваться её желаниям. – Земовит, — голос мягкий, мур¬лыкающий, а в душе дикий страх перед тем, что мужчина будет вдавливать её тело в постель, будет думать только о себе, — милый…
Земовит сдался. Он почувствовал, что этому ребёнку нужна ласка, нужно пони¬мание того, что не все мужики сволочи, что в её изуродованной душе ещё осталось место для наслаждения. Князь откинулся на подушки и позволил девчонке быть хозяй¬кой в этой постели.
— Как же хорошо, — она, словно кошка, тёрлась головой о его плечо, — с тобой так спокойно…
Чуткость князя, его нежность, его ласковые прикосновения рук доставляли де¬вочке неземное блаженство, склонившись над ним, распростёртым поперёк широкой кровати, Яна целовала его губы, шею. Красивые детские руки ласкали его плечи, широ¬кую грудь. Земовит улыбался. Он в ответ гладил её спину с чуть выступающими ло¬патками, маленькие упругие ягодицы, тонкие стройные ноги.
— Какая ты…
— Какая? – она смеялась. – Ну, какая? Какая?
— Ты – необыкновенный, ненасытный, маленький, пушистый зверёк…
— Ах, значит, я — зверёк? Тогда я буду кусаться, — и маленькие ровные зубки слегка прикусили его палец, которым он проводил по её пухлым губам.
Земовит застонал, девчонка своими шалостями вновь поднимала его на вершину страсти… после третьего раза, они, потные, уставшие, лежали молча, тяжело вды¬хая запах дров, весело трещавших в камине. Князь накручивал длинные волосы Яны на палец, а сама Яна наслаждалась мужским теплом, исходящим от лежавшего рядом с ней тела. Она подсознательно понимала, что именно таким и должен быть мужчина: страстный, мягкий, нежно – ласковый, сильный и понимающий женщину.
— Земовит, — прошептала девочка сонно, вытягиваясь на одеяле и укладывая го¬лову ему на грудь, — расскажи мне сказку…
— Сказку? – князь вначале удивлённо хрюкнул, а потом вспомнил, что девчонке, полночи сводившей его с ума, всего лишь десять лет. Как и любой ребёнок, она любит сказки и истории, где добро всегда побеждает зло.
— Да, сказку, о любви, о принце, но что б обязательно в этой сказке был счастли¬вый конец.
— Ну, хорошо, слушай, — он погладил девочку по спине и начал на ходу сочинять что – то очень отдалённо напоминающее сказку. В середине рассказа князь заметил, что ребёнок уснул.
Примерно через час заскрипела дверь и в комнату вошла Рогнеда. Земовит, так и не сумевший уснуть, поспешно накинул угол одеяла на тело девочки, тихонько сопя¬щей на его груди.
Рогнеда неловко села на край кровати, протянула руку и погладила дочь по го¬лове.
— Спит… я слышала, она смеялась… спасибо тебе, князь…
— За что? – Земовит боялся пошевелиться, он очень не хотел будить свою по сути дела случайную маленькую любовницу.
— С тобой она почувствовала себя желанной и, пусть маленькой, но настоящей женщиной, хозяйкой положения в постели… боги, князь, ты не представляешь себе, какие муки я испытываю, как только он протягивает к ней руки, начинает лапать, а она громко и с надрывом начинает плакать, кричать… а я, я не могу заступиться!
— Рогнеда, почему ты не ушла от него?
— Куда, князь? Я здесь чужая…
— А в родительский дом?
— Отец не примет меня. Да к тому же этот ублюдок пригрозил мне, что напи¬шет отцу обо мне столько гадости…
— И ты думаешь, твой отец поверил бы ему?
— Ему – нет. Но ведь необязательно ставить подпись…
Князь нахмурился. За целый день, что по приезде он провёл в этом городе, Земо¬вит не услышал ни одного доброго слова в адрес Златникова. Все кругом жалели Яну и Рогнеду, но никто – вот же сволочи, всем только на себя не наплевать! – никто не попытался помочь им.
— Рогнеда, Рогнеда…
— Я знаю, что виновата, но, увы, не знаю, как просить у дочери прощения. Да и простит ли она свою мать, хоть когда – нибудь. Если б не было меня, она бы так не мучилась! Просто сбежала бы и не возвращалась в этот дом никогда. Или сунула го¬лову в петлю.
— Это не выход.
— Знаю. Спокойной ночи, князь.
Утро было бледным, тяжёлым, начинала завывать метель. Земовит осто¬рожно передвинул девочку к стене и сел. Начинается новый день, он приносит свои за¬боты.
— Уходишь? – Яна открыла глаза.
— Надо, солнышко, надо. Я должен решить вашу судьбу с твоим отцом.
— Не называй его моим отцом, — прошипела девочка, — он не отец, он – скотина!
— Яна, детка, поспи ещё немножко.
— Не хочу.
И тоже села. Одеяло скатилось с обнажённого тела. Ночью князя увлекала страсть, он не замечал синяков. И вот теперь он с ужасом смотрел на багровые кро¬воподтёки, на чёрные синяки, оставленные сильными мужскими пальцами.
— Тогда, — Земовит опустил глаза, он осторожно приник к её худому плечу гу¬бами, — вставай, вместе спустимся вниз.
Рогнеда ждала их в столовой. Она одиноко сидела за столом и смотрела себе в тарелку. Златников спустился позже всех.
Завтракали молча. Затем боярин и князь Мазовецкий уединились в соседней ком¬нате. Дверь туда осталась приоткрытой. Рогнеда и Яна, прислонившись к стене, стали подслушивать.
Вначале беседа была мирной. Потом послышалась ругань.
— Не ори и подписывай!
— Я отдам только Рогнеду!
— Нет, боярин, ты отдашь мне и жену и дочь. Или я попросту прикажу вздёрнуть тебя на ближайшем дереве. Благо у вас в саду их много!
— Это интересно, за что же?
— За насилие над дочерью. Ну? Я жду, боярин. Подписывай.
— Что, — Златников побагровел, — понравилась маленькая подстилка?
— Выбирай выражения, боярин! – и съездил своему должнику по лицу. – Подписы¬вай. Или, я зову стражу. Ну?
Златников подписал. Собственная жизнь оказалась дороже подневольных ласк маленькой дочери.
— Рогнеда, — Земовит, сворачивая подписанную боярином купчую, вышел из ком¬наты, — собирайтесь, мы уезжаем.
Ни Яна, сидевшая впереди Земовита, ни Рогнеда, ехавшая на своём любимом ска¬куне, даже не обернулись, что бы попрощаться со стенами своего, теперь уже бывшего, дома…

…Тяжёлый вздох случайно вырвался наружу. Рогнеда вздрогнула, на мгновение вернулась в реальный мир, открыла глаза и огляделась. Как же хорошо, что Яна уже встала и ушла из комнаты. Как хорошо, что она не видит её слёз, не слышит её горь¬ких рыданий по неудавшейся жизни, и своей и дочери.
Женщина вновь закрыла глаза. Память, это огромное хранилище нужного и не¬нужного, вновь вернула её в прошлое. Она ясно увидела шатёр, услышала вой взбесив¬шейся погоды…

… Ночь.
Была чёрная, страшная, зимняя ночь.
Выла пурга.
Хлопья снега бились о деревья и разлетались на мелкие крупицы, которые тут же под¬хватывал ветер.
В княжеском шатре, так как роды застали их в лесу, на небольшой поляне, в плошке, совсем не предназначенной для этого, горела сальная свеча. Слабый огонь с трудом освещал ложе, на котором в нестерпимых муках корчилась Рогнеда. Её лицо было бледно, по нему стекал пот.
Воды давно уже отошли, а она никак не могла разродиться…
Промокший дорожный плащ князя, постеленный вместо простыни на еловых ветках, заменяющих кровать. Мокрый от пота, околоплодных вод и крови. Насквозь промокшее тяжёлое платье с окровавленным подолом. Тяжёлое дыхание и крики женщины, её глухие стоны.
— Яна… моя дочь… уведи её отсюда… не надо ей видеть этого… — молила Рогнеда при¬нимающего роды Земовита, — уведи…
Князь был бледнее роженицы, руки тряслись. Он предпочёл бы сейчас быть на поле битвы и защищать свою жизнь, а не сидеть у постели молодой женщины, вою¬щей от боли и безнадёжной ситуации. И увести из шатра десятилетнюю Яну он не мог, было просто некуда – за имитацией двери начиналась улица.
Пурга, страшные завывания которой доносились сквозь плотную ткань полога, распалялась ещё больше. Снег и ветер сплошной пеленой гуляли вдоль матерчатого шатра и сбивали с ног всех, кто попадался на их пути. Поэтому о том, что бы по¬слать слугу за повитухой в ближайшую деревню не было и речи. Молодому человеку приходилось самому вникать в тонкости дела, которое ему раньше казалось проще простого, а вот теперь, когда судьба столкнула его с реальными родами в полевых ус¬ловиях, он начал понимать, как же это сложно.
Яна смотрела на мучившуюся мать, на её перекошенное лицо. Она так хотела помочь ей, но не могла сделать этого в силу своего возраста. В память девочки на¬мертво врезалось волчье завывание пурги и как тонкие пальцы матери рвали от дикой боли толстую ткань плаща.
Она запомнила свой безумный крик, когда князь, понявший, что Рогнеда, скорее всего не разродится и умрёт, крикнул слугу, который, в отличие от воинов стражи, разложивших на поляне костёр, построил себе небольшой шалаш возле шатра госпо¬дина, и велел ему принести бурдюк с водкой, после чего достал из – за пояса длинный уз¬кий нож. Когда замёрзший слуга принёс бурдюк, Земовит щедро полил нож вонючей жидкостью, и, задрав подол платья роженицы, поднёс нож к животу.
Яна, предварительно связанная князем (он очень боялся, как бы девочка в порыве отчаяния и жалости к матери, не стала хватать его за руки) сидела между импрови¬зированной кроватью и стеной шатра. Она виризжала и тряслась в истерике, пыта¬ясь закрыть глаза, но у неё не получалось – веки не хотели опускаться, что – то под¬талкивало её, измученную и уставшую, смотреть на этот кошмар. А Земовит тем временем думая о том, как бы не задеть младенца, осторожно и сосредоточенно вспарывал Рогнеде живот.
Рогнеда зашлась в диком, продирающем до самых костей крике.
Из – под ножа брызнула кровь.
Роженица потеряла сознание.
И это было к лучшему: Рогнеда не видела, как трясущимися, окровавленными руками князь вынимал из её утробы мёртвого младенца.
Яна сидела на прежнем месте и тупо смотрела на рыдающего Земовита. Князь понимал, что младенца ничто не вернёт к жизни и от этого было так больно, что он, не стесняясь, лил слёзы.
— Почему он не плачет? – голос у девочки сиплый, сквозь слёзы трудно разо¬брать, что она говорит, но князь понял.
— Он умер, Яна.
— Нет… нет… нет… Он не умер, он просто спит!
— Яна, девочка, посмотри правде в глаза…
Князь шарил по шатру глазами, ища во что бы завернуть тельце малыша. Не найдя ничего, он молча разделся до рубашки, снял её и разорвал на две части. Яна смотрела, как Земовит, полуголый, передёргивая плечами от холода, заворачивает тело её братика и осторожно кладёт его на снег, усыпанный игольником.
— Развяжи меня, — Яна протянула князю связанные руки, она уже поняла, что для матери муки закончились, что началась борьба за её выживание, — но вначале оденься, а то простынешь.
Земовит послушно накинул камзол, потом поднял с земли окровавленный нож и подошёл к девочке. Разрезав верёвки на руках и ногах, он сжал хрупкие плечи Яны и за¬глянул ей в глаза: взгляд девочки был пустой, в нём не было жизни.
Князь коротко вскрикнул: взгляд Яны напугал его, он выпустил плечи девочки, продолжавшей сидеть на снегу, и подошёл к Рогнеде.
Она всё ещё была без сознания.
Взяв свечу в руки, он поднёс её к ножу, сильно накалил его и прижёг роженице разрез; зашивать этот разрез было нечем, поэтому Земовит приложил к нему плотно скрученный лоскут, смоченный в водке, и, сделав из остатков рубашки несколько длин¬ных полос, крепко обмотал ими торс женщины.
К полудню пурга стихла. Земовит послал слугу за лошадью и телегой в ближай¬шую деревню, а сам, вместе с бледной, как полотно Яной, разжёг неподалёку от шатра костёр, на котором, по всем языческим законам, сожгли умершего малыша…
Слуга вернулся ближе к вечеру. Вдвоём с князем они перенесли несчастную жен¬щину в телегу, укрыли её драным зипуном, позаимствованным слугой в деревне у кре¬стьян, и тронулись в путь.
Яна сидела впереди Земовита. Бледная и молчаливая, она постоянно косилась на телегу, где в бреду металась мать. Девочка мысленно посылала молитвы богам и пла¬кала.
Боги услышали молитвы ребёнка – её мать осталась жива.
Рогнеда долго, очень долго боролась со смертью. Когда она по настоящему при¬шла в себя за окнами была весна. Возле её постели сидела Яна.
— Пить, я хочу пить, — прошептала женщина, оглядевшись.
Дочь, резво вскочив, взяла со стола глиняную чашку и поднесла её к губам ма¬тери. Рогнеда, обливаясь, жадно глотала воду. Утолив жажду, женщина спросила:
— Где мы?
— В замке князя Мазовецкого.
Рогнеда застонала. Значит то, что она принимала за бред, было правдой! О боги, пощадите! И меня и детей! Женщина была уже не рада тому, что осталась жива.
— Мой ребёнок, я хочу видеть своего ребёнка. Яна, доченька, покажи мне моего малыша.
Яна закрыла глаза. Как сказать матери о том, что ребёнок родился мёртвым, как? Какими словами? Их ведь так трудно подобрать. И всё же… набравшись смело¬сти, девочка ответила:
— Он умер, мама.
Рогнеда истерично завизжала. Она попыталась было встать с кровати, но ноги отказывались ей служить. Это привело женщину в ещё больший ужас. Рогнеда резко замолчала. Она повторила свою попытку встать – бесполезно. Если сесть она ещё могла, то встать с постели – нет.
Это был крах.
Рогнеда поняла это моментально. Откинувшись на подушку, она заскулила.
— Яна, дочка…
— Мама…
Они обе поняли друг друга. Ночь в шатре стала для Рогнеды роковой: отнялись ноги. Отныне вся её жизнь будет проходить в четырёх стенах, и зависеть от любви и терпения единственной дочери…

Глава седьмая.
Отцы и дети.

Рогнеда открыла глаза. Воспоминания рвали душу и тело буквально на части. Слёзы всё ещё бежали по впалым щекам. На кровати сидела Яна, она гладила мать по волосам и молчала.
Что можно сказать так внезапно вернувшемуся прошлому? Ничего. Оно тра¬вит душу, разрывает сердце, заставляет плакать. Шесть лет назад, это было шесть лет назад. Казалось, всё это очень далеко, и вот на тебе – оно так близко, как никогда.
— Мама, литовцы приехали. – Она поправила женщине одеяло.
Рогнеда не удивилась словам дочери, не вскрикнула от радости. Она смотрела поверх плеча Яны и продолжала лить слёзы: в дверях стоял её отец.
— Отец! – в голосе женщины была только грусть.
— Рогнеда, доченька!
Аскольд с трудом взял себя в руки. Он не узнавал свою дочь. Она так изменилась, и на эти изменения было страшно смотреть. Боярин подошёл к кровати и опустился возле неё на колени.
Яна молча встала и отошла к окну. Девушка чувствовала себя немного лишней в их компании, но покинуть комнату так и не решилась: вдруг матери станет плохо? Яна печально смотрела из полураскрытого окна на улицу. Небо окончательно заво¬локло тучами, шёл дождь. Тихий, печальный, очень похожий на плач её несчастной матери.
— Отец! Как же я рада твоему приезду! — сквозь слёзы Рогнеда всё же улыбну¬лась. Отец сейчас рядом, он такой же невозмутимый, как и тогда, когда она пообе¬щала ему уйти из дома, если он не прислушается к ней, к её чувствам и снова загово¬рит о браке с Манвидом, страшим сыном князя Гедимина. Правда, Рогнеда очень хо¬рошо знала, что за невозмутимостью отца скрывается ранимая душа и по – своему доброе сердце.
— Я тоже очень рад тебя видеть. – Это было правдой, Аскольд слишком стоско¬вался по ней за эти пятнадцать лет. — Родная моя, солнышко, зайка, как же так?
— А вот так, — ответила ему печальным голосом бледная женщина с лихорадочно блестевшими глазами, — я уже пять лет не встаю, отец. Спасибо Яне за её заботу и терпение, а то бы медленно подыхала в одиночестве.
Рогнеда замолчала. Минуту она смотрела на тонкую, почему — то вдруг став¬шую сутулой, фигуру дочери у окна, затем вновь посмотрела на отца. Лихорадочный блеск в глазах утих, их взгляд снова стал обречённым.
— Как мама?
Женщина вздохнула. Мать, как же ей не хватает матери. Её любви, её советов. Возможно, будь мать рядом, не было бы в её жизни кошмара. Мать сумела бы уберечь её от грубых ошибок.
— Ждёт тебя. Она столько слёз пролила за эти пятнадцать лет!
— Я знаю, что неблагодарная, отец, но всё же… прости свою дочь!
— Давно уже простил. – Аскольд мягко улыбнулся. Он действительно простил дочь давно, только вот проклятущая гордость не позволяла ему сказать об этом вслух. Боярин считал, что брать свои слова назад – не достойно мужчины, а потому терпеливо переносил разлуку. Но одно он знал наверняка: узнай он, что дочь в беде, что ей нужен защитник, сразу бы приехал и забрал домой, и её и Яну. — Ты знаешь, у тебя ведь есть две сестрички.
— Да? Сколько же им?
— Два года. Они такие смешные.
— Ты взял вторую жену? – это было что – то новенькое. Её отец, однолюб, ведь первый раз он женился по любви, и женился ещё раз? Чудеса!
— Да, Рогнеда. Чем я хуже сыновей? Вон у Пакувера их три.
— С ума сошёл!
И рассмеялась. Тихо и счастливо. Ей было очень хорошо.
— И ёще, — Аскольд гладил тонкую руку дочери, — у нас в дороге Каригайло же¬нился. Машенька оказалась скромной, тихой, она слушается его. Знаешь, ведь она со¬биралась стать женой Михаила Златникова.
Услышав имя мужа, женщина метнула быстрый взгляд на Яну, но та продол¬жала смотреть на капли мелкого дождя и, кажется, совсем не прислушивалась к их разговору. Хорошо. Очень даже хорошо. Ведь любое упоминание об отце каждый раз выводило девушку из себя, начинались жуткие истерики. Сама же Рогнеда только не¬много побледнела, но отчего — то совсем не удивилась словам отца и лишь брезгливо наморщила лицо.
— Бедное дитя, — пожалела она Машу. — Наверное, хорошо, что рядом оказались вы, что она не испортила свою жизнь, как я когда – то. Что вы с ним сделали?
— Пока ничего. Он здесь, сидит в подвале замка. Нам всем хочется, что бы ты сама решила его судьбу. — Аскольду внезапно показалось, что дочь была бы рада, если б услышала, что его повесели. Что за всем этим скрывается, почему она так старается оградить Яну от любого напоминания об этом подонке? Ведь не спроста же это! Ох, не спроста.
— Да? Я хочу одного, отец, — хочу, что бы он сдох! И сдох как можно быстрее!
— Рогнеда, детка, любое предательство, любая обида забываются со временем…
— Предательство? — женщина горько ухмыльнулась. — Если бы только одно преда¬тельство… ну, ладно, не будем об этом. Отец, я хочу увидеть братьев! — сменила она тему. Сменила резко, озлобленно. А ведь Аскольд знал, что его дочь добрая, чуткая, не способная долго злиться.
— Увидишь, очень, очень скоро. Они поехали кататься. Каригайло захотел пока¬зать жене местность.
— У-у, — протянула она, — жена важнее сестры, бессовестный!
— Кто?
И в дверную щель просунулась голова Пакувера. Растрёпанный, с горящими гла¬зами, он оглядел комнату и остановил взгляд на сестре. Он ожидал увидеть чего угодно, но только не худую, бледную, так не похожую на его любимую сестру жен¬щину!
— Ты и твои братья! – ответила она честно.
— Рогнеда, — Пакувер протиснулся в дверь, за пазухой его ярко – красного камзола кто – то шевелился, — это – тебе, — на кровать прыгнул очаровательный щенок. Он растеряно гавкал, вертел головой, пытаясь понять, зачем его сюда притащили. Затем он потоптался на одеяле и, взобравшись на подушку, лизнул Рогнеду в нос.
— Какой он смешной, — она смотрела на щенка и улыбалась, жалея о том, что не может погладить его, слишком он шустрый, а её руки слабы, они почти не слушаются её, — и красивый…
— И ты у меня самая красивая! Лучше тебя нет никого. – Глаза Пакувера улыба¬лись навстречу глазам сестры. Как же он соскучился! Вот обнять бы, сжать до боли в своих объятиях, но страшно: Рогнеда стала какой – то прозрачной, хрупкой.
В это самое время щенок укладывался спать под боком у Рогнеды. Было при¬ятно ощущать рядом живое тепло.
— Ох, Пакувер, не ври. Я видела себя вчера в зеркале – старуха, самая настоящая старуха. Скажи лучше как ты справляешься с тремя жёнами? Впрочем, — она коротко усмехнулась, — ты всегда был бабником.
— И боги наказали меня за это, — он притворно вздохнул, — от трёх жён у меня только один сын!
— И восемь дочерей, — добавил Аскольд ехидно.
— Я вот посмотрю, кого тебе Наташка родит, — Пакувер делал вид, что сер¬дится.
— Значит, у моей Яны будет большая родня? Как я рада этому, вы не представ¬ляете! Отец, Пакувер, не бросайте её, пожалуйста. Она так ранима, её душа похожа на хрупкую скорлупку яйца. Бедная моя девочка!
— Рогнеда, милая, конечно же, не бросим!
Женщина зевнула, мохнатое тело собаки сыграло роль грелки: заразившись теп¬лом и ровным дыханием щенка, Рогнеда начала зевать и вполуха слушать отца и брата, наперебой уверявших её в своей любви и преданности.
— Простите меня, я так устала, всю ночь не спала, — она вдруг засмущалась, ей показалось, что этим она обижает их, — глаза слипаются
— Спи, а я посижу возле тебя, как в детстве. Спи, сестричка.
Рогнеда благодарно кивнула в ответ и тут же отключилась. Пакувер, сменив ушедшего из комнаты отца у постели Рогнеды, с горечью смотрел на сестру, на её бледное до синевы лицо, тонкие руки, лежащие поверх одеяла, худое, спрятанное от постороннего глаза тело, очертания которого смутно определялись под покры¬тием. Мужчина горько заплакал.
— Не плачь, не надо, ведь жалость убивает, — от этих слов Пакувер вздрогнул и обернулся. Рядом с ним стояла красивая девушка, правда, слишком грустная. — Ты — брат матери Пакувер, я правильно поняла?
— А ты — Яна.
Пакувер вздрогнул. Меткий удар нанесла ему судьба. Меткий и жестокий. Это же та самая девушка, что вчера смотрела на них, не решаясь подойти. Она сразу же понравилась ему. От одного только взгляда её синих глаз его сердце начало бешено стучать в груди. Он начал понимать, что влюбился, влюбился в неё, свою племянницу.
— Да, я Яна. Ты представлял меня не такой?
— Откровенно говоря — да. Я думал, ты похожа на Рогнеду. А ты… ты так не похожа ни на неё, ни на своего отца…
Пакувер смахнул слёзы.
— Хорошо, что я не похожа на этого подонка. Боги, ну почему он мой отец? По¬чему? Почему ничего нельзя изменить?!
Яна глухо застонала. Собрав остатки своей воли в кулак, девушка пыталась не закатить очередную истерику. В груди ныло от боли и некогда пережитого ей ужаса. Каждый раз, едва на поверхность всплывало имя её отца, становилось плохо, в глазах темнело. Яна отлично понимала, окажись он во время этих истерик рядом — убила бы.
— Яна, успокойся, — Пакувер осторожно притянул девушку к себе на колени, погла¬дил её по плечам; Яна вздрогнула, но брата матери не оттолкнула, было в его неторопливых движениях что — то ласково — нежное, любящее, что — то, что говорило о преданности и искренности, — не трави себя. Не надо.
— Скажи, он правда сейчас находится в замке? — глаза девушки зло сверкнули.
— Да. Его посадили на цепь.
— Жаль, что в подвале, а не на псарне.
— Яна!
— Он — не человек. Он зверь. Только вот звери своих детей любят, они готовы глотку передрать за них, а он… — и замолчала, по щеке поползла слеза.
— Яна, детка, за что ты так ненавидишь его? Ведь не за предательство, не за эту гнусную сделку с князем Мазовии, за что же, объясни, пожалуйста.
— Я очень благодарна князю Мазовецкому за всё, что он сделал для меня и для моей матери, — но это не было ответом на заданный вопрос. Она предпочла расска¬зать о том, что сделал для них Земовит и умолчать о том, что пережила по милости собственного отца. — Он избавил нас от того кошмара, в котором мы жили целый год, он спас матери жизнь. Смотри, — Яна нагнулась, осторожно отогнула угол одеяла и задрала подол сорочки, обнажив тонкие ноги матери и изуродованный живот, — ви¬дишь? — девушка глазами указала на уродливый рубец, тянувшийся чуть ли не до груди.
— Что это?
— Роды были очень тяжёлыми, Земовит вспорол маме живот, а иначе, она так бы и не разродилась.
— Боги, — прошептал Пакувер, проводя по грубому рубцу пальцами, — как же ей, наверное, было больно. Бедная Рогнеда!
— Мама всегда вспоминала вас, она верила, что отец простит её, что она умрёт там, где родилась. Знал бы ты, как мне хочется, что бы мать осталась жива, что бы она увидела своего внука. Я не хочу, понимаешь, не хочу оставаться одна!
— Ты не одна, Яна. У тебя есть мы.
— Я вас совсем не знаю. Ты не обижайся, пожалуйста. Ладно? Просто мне надо привыкнуть к тому, что кроме матери и деда Андрея у меня есть ещё родня.
— А Кейстут?
— Вот о нём разговор отдельный, — улыбнулась она и тут же стала такой красави¬цей, что у Пакувера захватило дух. — Я так люблю его, что не знаю, как буду жить дальше, если князь… ведь тот мужчина, который приехал с вами, великий князь, правда? — и в упор посмотрела на дядю, Пакувер коротко усмехнулся и согласно кивнул. — Если великий князь, — продолжила она тихо, — не согласится на то, что я буду рядом с его сыном.
— Думаю, что согласится. Как можно не согласиться, если на тебя смотрят та¬кие глаза? В кого ты такая у нас?
— Мама говорит, что в дедушку Андрея.
— Дед Андрей, как я понимаю…
— Да, — горячо перебила его Яна, ей совсем не хотелось слышать имя отца, — он отец этого изверга.
Повисла тишина. Странно — печальная, длинная. Пакувер смотрел на девушку и только удивлялся тому, что у его сестры такая дочь. Красивая, стройная. А глаза, ка¬кие у неё глаза, они очень похожи на море. Синие, не просто большие, а огромные, в них можно смотреть, как в зеркало, а можно и утонуть.
— Почему ты так смотришь? — ей стало неловко. Она снова почувствовала себя, как тогда, восемь лет назад, когда в её спальню пришёл отец и долго смотрел на неё, а потом… — Почему? — прошептала она, и в её голосе Пакуверу почудился страх. Она всё ещё сидела у него на коленях, хоть и отчего — то задрожала.
— Просто ты очень красивая…
— Не надо, не говори так! Не надо, — Яна осторожно спустилась с колен Паку¬вера и попятилась к стене, — не надо, пожалуйста!
Пакувер растерялся. Он не ожидал, что его слова произведут такое действие, словно он нажал на какую — то секретную пружину и в её душе быстро открылся тай¬ник, в котором долгое время хранили мрачную тайну. Что же это с ней? Ведь он про¬сто хотел похвалить её красоту, в его голове не было никаких дурных мыслей!
— Яна, детка, ты чего? — он встал, подошёл ближе. Яна прижималась к стене, раскинув руки, она, очевидно, хотела ухватиться хоть за что — нибудь, лишь бы не упасть. — Я тебя обидел?
— Нет, — а лицо у самой белое, словно свежевыбеленная стена, — не обидел. Скажи, ты ведь не сделаешь мне больно? — детские воспоминания рвались наружу, от овладевшего ею ужаса Яна потеряла ориентацию во времени. Казалось, она снова та маленькая девочка, с которой отец решил разделить ложе. — Не сделаешь?..
Девушка облизнула пересохшие губы, в груди не хватало воздуха. Дыхание было частым и прерывистым.
— Нет, Яна, нет. Я не сделаю тебе больно, успокойся, пожалуйста. Ну? — Паку¬вер остановился на расстоянии согнутой руки. — Яна…
— Я… я, — прошептала она побелевшими губами, — я сделаю всё, только ты обе¬щай, что будет не больно… — и дрожащими пальцами потянулась к застёжкам на его камзоле.
— С ума сошла, — опешил Пакувер. — Яна, Яночка, не надо, я не это имел в виду! — он схватил её за плечи и с силой встряхнул, надеясь, что это приведёт её в чувство, вернёт в реальный мир.
И тут Яна, лишь на краткий миг, словно очнулась от долгого сна. Она глянула на поражённого, словно у его ног разверзлась пропасть с полыхающим пламенем ада, брата матери и покраснела. В считанные секунды щёки стали пунцовые. Девушка за¬крыла лицо руками и, всхлипнув, повалилась дяде в ноги.
Яна рыдала громко, тяжело, с присвистом глотая воздух.
Пакувер опустился рядом с нею, обняв её, он долго целовал солёные от слёз щёки, глаза, гладил непокорные, выбившиеся из причёски, кудри. Боярин хоть и был лас¬ковым, но всё же девушка вновь, с быстротой молнии, вернулась в своё прошлое, в своё тяжёлое, нерадостное детство. Страх вернулся сразу же, словно он стоял за дверью и поджидал момент, когда снова можно будет проникнуть в эту слабую телесную оболочку.
— Я… я… я… — на мгновение она высвободилась, стянула верх платья, обнажила гладкую кожу плеч и верхнюю часть груди, словно собираясь всё это, а может, что и больше, предложить родному дяде,- ты же мужчина, ты же хочешь этого?
— Нет, Яна, не хочу, — сказал он твёрдо. — Я для тебя — не мужчина, я — родной брат твоей матери. Да и потом, то, что ты мне предлагаешь — грех, так не должно быть!
— А он так не считал, — ей было стыдно, Яна не поднимала глаз. Слёзы продол¬жали бежать по щекам.
Пакувер был в шоке. Он понял всё. Его синие глаза, так похожие на глаза Яны, вмиг стали темнее грозовой тучи.
— Скотина, — прошипел он, — какой же он подонок! Яночка, — голос мужчины резко переменился — стал ласковым, но Яну по — прежнему трясло, — давай — ка, — Паку¬вер под¬нял её с колен, — ложись, — он довёл её до кровати, помог лечь, — и постарайся ус¬нуть.
Склонившись над девушкой, Пакувер хотел было поцеловать её в щёку, но Яна дёрнулась, начала биться в его руках, словно птица, попавшая в силки.
В этот момент вошёл Гедимин. Он властно отстранил перепуганного Паку¬вера, подхватил Яну на руки и молча вынес её из комнаты.

В подвал не проникало солнце. Пахло сыростью, по полу, не боясь людей, ползали громадные крысы. Златников сидел на полу и облизывал губы. Хотелось пить. Но, стража, как нарочно, только издевалась над ним: кувшин с водой стоял от него на расстоянии ладони, как ни старайся, а дотянуться нельзя.
Звякнула цепь. Он вздрогнул. Этот звон больше походил на похоронный. Златни¬ков отлично понимал, что из этого подвала его выведут только для казни. Перед его глазами проходила вся недолгая жизнь, полная лжи и предатель¬ства. Боярин знал, что за все его грехи прощения не будет ни на земле, ни на небе.
А он грешен. Очень грешен. Он не смог заглушить в себе порочную страсть к родной дочери, ещё совсем ребёнку.
Господи, ну почему она так красива? Почему ты не создал её другой, хотя бы похожей на свою мать? Почему? Было бы легче. Не было бы этой позорной, обжигающей любви.
Господи! А в ответ тишина. Немая, рвущая душу тишина. Тишина от ко¬торой становится не по себе. Временами ему казалось, что он сходит с ума, а временами, он понимал, что его ум яснее, чем когда — либо. От этого становилось страшно. Ведь Златников не знал чего конкретно бояться — сумасшествия или того, что за этой две¬рью его ждёт смерть.
Смерть. Да, он достоин её. Только вот хватит ли у него силы встретить её дос¬тойно, без истерики и унижения?
А может?..
Это была безумная надежда: может, Рогнеда до сих пор любит его, мо¬жет, вняв его мольбам, она простит его…
Нет, это чистой воды безумие. Такая гордая женщина и простит ему изде¬ватель¬ства, побои и унижения? Простит ему насилие над дочерью? Навряд ли. А вдруг? И он хватался за это «вдруг» как за соломинку.

Пакувер метался по комнате сестры, словно раненый зверь по клетке.
Вот же подонок, вот же сволочь! И как его только земля носит. Боги, да таких уродов душить надо, и чем быстрее, тем лучше.
Бедная Яна, пожалел он племянницу. Какой же, должно быть, кошмар она пере¬жила. Чем же она так провинилась, что заслужила сомнительное и жесто¬кое право быть наложницей отца? Чем? В чём её вина? Это же так несправед¬ливо!
Хлопнула дверь. Это приехали с прогулки братья. Они старались войти в ком¬нату осторожно, что бы не разбудить Рогнеду (о том, что она уснула бра¬тья, ко¬нечно же, узнали от отца), но у них не получилось: тяжёлая дверь громко захлопнулась за их спинами.
Пакувер от стука двери вздрогнул и сразу же остановился. Все мысли, кроме одной, о Златникове, разом вылетели из головы.
— Вы что, не можете потише? Рогнеду разбудите.
— Да, ладно тебе, — проговорил шёпотом Аскольд, — ведь не разбудили же. Как она?
— Смотрите сами.
Братья уставились на кровать. Бледный вид сестры вызвал у них истериче¬ские короткие смешки, грозящие перейти в плач.
— Какая она бледная, — сказал почти одними губами Каригайло. — Так страшно смотреть.
— Пакувер, — Тройден прислонился к косяку, — скажи, если бы ты не знал, что это наша сестра, ты бы признал её?
— Нет, не признал. Честно. Вы посидите с ней, мало ли, вдруг проснётся, а я пойду, хочу со Златниковым по душам побеседовать. Руки так и чешутся ему шею свернуть!
Пакувер, опасаясь дальнейших расспросов братьев, быстренько вышел из ком¬наты и постарался как можно тише закрыть за собой дверь.
— Что это с ним?
— А чёрт его знает.
— Меня больше интересует, — проговорил каким — то странным голосом Аскольд, — с чего это ему этот урод понадобился. Как бы, правда, не свернул ему шею. А то, пожалуй, мы лишимся хорошего зрелища.
— Аскольд, — прошипел Тройден, — тебе бы палачом быть. Любишь ты кровь.
— Ой, ладно, кто бы говорил.
Братья разместились вокруг кровати сестры. Под боком у Рогнеды вер-телся щенок. Казалось, он даже во сне ловил свой пушистый хвост.
— Нет, правда, я переживаю за Пакувера. Что тут произошло, пока мы ката¬лись? И где дочь сестры? Она, вроде бы, ни на шаг не отходит от неё? Или я что — то путаю?
— Может, ей плохо, Аскольд. Не забывай, она ждёт ребёнка.
— Ну да, конечно.
— Давайте — ка потише. Рогнеда всё — таки спит. — Каригайло, сидевший на краю постели поправил сестре одеяло. — Вот раскричались, как торговки на базаре. Яна, между прочим, не обязана безвылазно здесь торчать. Она живой человек.
Братья закивали головами, начали говорить чуть ли не шёпотом. А потом насту¬пила тишина. Все погрузились в раздумья.

Гедимин принёс Яну в свои покои. Он усадил девушку на кровать и выплес¬нул на неё всё содержимое кувшина, стоявшего на столе. Яна зафыркала, словно кошка, за¬трясла головой.
— Успокоилась?
Девушка кивнула головой. Её лицо за последние мгновения раз семь меняло окра¬ску — от бледно — зелёного до тёмно — красного.
— Что с тобой?
— Ничего…
— Яна, давай поговорим, только безо лжи, а? Давай? Начнём с того, что я — вели¬кий князь Литовский Гедимин, отец Кейстута, а, следовательно, и дед твоего ре¬бёнка.
— Я знаю. Вернее, догадалась. Прости меня, пожалуйста, за вчерашние слова. Я говорила то, что слышала от посторонних. А о тебе говорят мало приятного, так же, как и о том уроде, который дал мне жизнь. Князь, ты хочешь честности… что ж, да¬вай. У тебя есть маленькая дочь, ей, вроде, восемь лет, скажи, ты мог бы разделить с ней ложе? — Яна не поднимала на него глаз, голоса почти было не слышно.
Гедимин встал как вкопанный. Вопрос девушки вызвал в его душе бурю нега¬тив¬ных эмоций. Он нервно теребил края кушака, обхватывающего талию в три раза, и ду¬мал над тем, что ответить.
— Ответь мне, князь, ответь честно, и тогда я расскажу тебе всё. Мне не под силу всё время держать это в себе.
— Яна, Августа ещё ребёнок, да и потом, она дочь мне, а это значит, что для меня она не может быть женщиной, пусть даже и маленькой. Почему ты спрашива¬ешь об этом?
— А ты не понял? – в голосе обида, злость, разочарование. Так хотелось, что бы её поняли сразу же, с полунамёка. Ох, мужики, мужики. Ну почему вы не такие как мы, женщины. Почему? Почему вам нужно всё втолковывать, разъяснять?
— Яна…
Девушка вздрогнула от его тона. Он был каким – то грустно – зажатым. Вели¬кий князь Литовский не верил собственным ушам. Точнее, ушам он поверил, только ни¬как не мог понять, как же семилетний ребёнок может ублажать взрослого мужика в постели. Да и вообще, как можно желать собственную дочь, плоть от плоти своей? Дикость.
— Ох, князь, как же мне плохо, – продолжила она с грустью, с небольшой толи¬кой ненависти и страха к своей прошлой жизни. — С семи лет я кувыркаюсь по чужим постелям, с семи лет я – всего лишь предмет страсти, а не любви. Единственные, кто меня любил до твоего сына – моя мать и Земовит. Любили искренне, по – настоящему. И всё. Мой отец не любил меня, вернее, любил, только не так, как положено отцу лю¬бить свою дочь, — она нервно хихикнула, — для него я была утехой, подстилкой, шлюхой, но ни разу за те три года, что я спала с ним, он не назвал меня по имени! Ни разу я не ощутила ласки, только побои и грязная ругань, и его потное тело, вдавливающее меня в постель.
— О боги! Бедное дитя. Яна, девочка, не думай об этом, не трави себе душу. Он поплатится за это. Обещаю. – Гедимин опустился на колени перед девушкой, заглянул в её большие, словно два озера, глаза. Какая же в них боль. А за этой болью прятались стыд и растерянность. Очевидно, об этом, кроме матери и Земовита, до сего времени не знал никто. — Скажи, ты говорила моему сыну об этом?
— Нет. Я, конечно, когда он захотел близости, не скрывала от него, что он не первый у меня, но не сказала всей правды. Когда он спросил об этом, пришлось сказать, что меня изнасиловали. Не могла же я сказать ему, что моим первым мужчиной был отец. Мой родной отец! Князь, обещай мне, что Кейстут не узнает об этом. Обещай, пожалуйста! Он так дорог мне, я очень люблю его. Боюсь, что, узнав всю правду, он откажется от меня. Он так щепетилен в этих вопросах.
— Не скажу, будь спокойна на сей счёт. Скажи, чем Пакувер так напугал тебя?
— Что – то было в его словах… ох, князь… Ничего, ничего, — прошептала она, успо¬каивая саму себя, — это пройдёт. Думаю, он понял меня…
— Конечно, понял. Ложись, отдохни. Ты же не спала ночью.
— Не спала. Почему – то было не до сна.
— Как твой ребёнок? Как ты чувствуешь себя?
— Хорошо. Мне почему – то всегда плохо по вечерам. А вот почему – я этого не понимаю.
— И не пытайся понять. Ты – ждёшь ребёнка, а дети всегда непредсказуемы. Ло¬жись. Я посижу рядом.
Яна послушно легла, не раздеваясь. Гедимин укутал девушку покрывалом. Ми¬нуты шли за минутами, но Яна так и не сумела заснуть. Поворочавшись, она села.
— Не хочу я спать, великий князь.
— Что же ты хочешь?
Гедимин всё ещё сидел на краю постели. Его чёрные глаза, так похожие на глаза Кейстута с тоской смотрели на девушку. Вот уж не думал он, когда ехал в этот за¬мок, что у будущей снохи за спиной ТАКОЕ прошлое.
Жаль её, но, увы, помочь он ей не в состоянии. Смерть Златникова может быть принесёт ей покой, может быть, принесёт ей уверенность, что всё где – то по¬зади, в прошлом, что можно забыть о насилии. Забыть… а сможет ли она это за¬быть?
— Хочу посмотреть ему в глаза. Очень хочу. Наверняка ведь, он не изменился за эти пять лет. Можно увидеть его?
— Можно. Пойдём. Только обещай, что сдержишь свою ненависть, что не устро¬ишь истерики?
— Постараюсь.
— Тогда пошли.

— Интересно, — размышлял Златников вслух, — какой она стала? Превратилась в красавицу или стала обыкновенной? Ведь говорят же, что красивые девочки со време¬нем становятся обыкновенными… а она была очень красивой, очень. Ведь и князь Земовит не смог тогда отшвырнуть её, не смог, хоть и говорили про него, что не любит он маленьких девочек, а, поди ж ты, лёг с этой подстилочкой. Ох, Яночка, как же мне хочется снова ощутить твое тело, теперь уже взрос¬лое, наверное, красивое – ведь не зря же Кейстут влюбился? – в своих руках. Яна, Яночка. Почему ты дочь мне? Почему твоя мать не родила тебя от кого – нибудь дру¬гого?..
Он говорил сам с собою, потому, как стража с ним не разговаривала. Считала ниже своего достоинства беседовать с заключённым, пусть даже тот и понимает польский.
Боярин говорил сам с собою, лишь бы не слушать пустоту, лишь бы не слышать крысиную возню, лишь бы не чувствовать себя одиноким.
Когда – то у него было всё. Была красивая жена, была не менее красивая дочь, и он всё испортил. Испортил сам, своими руками. Дурак, скотина, сволочь. Обругал он сам себя. Почему, почему дочь привлекла его? Она же его плоть и кровь.
Господи, что же делать? Что?
Отец, Златников внезапно вспомнил отца. Боярин вздрогнул. Господи, если отец узнает правду, то проклянёт его. Его, своего родного сына. Проклянёт, в этом Злат¬ников не сомневался, проклянёт даже мёртвого.
Темнота, кругом темнота. Сырость. И жажда. Вот он кувшин, а не доста¬нешь. И боярин снова принялся вспоминать своё прошлое. Грязное, неприятное. Стража, прислушиваясь, ничего не понимала, так как говорила только по – польски, а Златников отчего – то здесь в кромешной тьме вспомнил родной язык. Им было ясно только одно: арестант сходит с ума.
Яна спускалась по лестнице медленно, стараясь заглушить стук своего сердца. Она не видела отца пять лет. Пять лет она пыталась задавить в себе страх. Дикий, животный страх перед мужчинами.
Удавалось это с трудом.
Хотя Кейстута она не боялась. Наверное, потому что полюбила. Или потому что он был нежен? Или потому что отнёсся к полуправде – полулжи с пониманием? Ведь услышав, что её изнасиловали он мягко и ненавязчиво попытался объяснить ей, что не стоит на этом зацикливаться, что нужно смотреть вперёд и видеть там свет.
Скрипнула дверь. Она очутилась в подвальном, очень неприятном помещении. Факел, который держал князь Гедимин осветил квадратный каменный колодец. Осве¬тил резко, неожиданно. Златников на мгновение зажмурился. А когда он открыл глаза то увидел её.
Маленькую, ну, нет, теперь уже взрослую девушку – богиню. Девушку, по кото¬рой сходил с ума.
Она стояла в дверях. Невысокая, стройная, с густыми кудряшками, забранными в хвост, в платье с широкими складками. Князь, помнится, говорил, что она дитя ждёт, а это, вроде, и не заметно.
— Доченька!..
— А, — проговорила Яна хрипло, — уже дочерью стала. Помнится, ты меня звал по – другому.
— Яночка, милая, я так люблю тебя. Прости…
— Прости? Ты что же думаешь, такое легко простить?
— Прости, пожалуйста, — он захныкал, хотел вызвать к себе хоть каплю жало¬сти, — я очень хочу жить!
— Жить, ты хочешь жить? Я тоже хотела жить, да только вот по твоей мило¬сти моя жизнь стала кошмаром. Молись, подонок, может твой православный бог и простит тебе все грехи. Но их не простим тебе ни мать, ни я!
В оранжевом свете факела блеснул кинжал. Откуда она его вытащила, Гедимин так и не понял. Он даже не успел вовремя среагировать на её выпад – из – под лезвия брызнула кровь.
Златников завизжал. Боль сильно обожгла его. Сердце этого подонка едва не ушло в пятки.
Яна выронила кинжал и выбежала на лестницу. Великий князь глянул арестанту в лицо. Оно было исполосовано крест – на – крест, на то, что осталось от одежды сте¬кала кровь.
На лестнице Яне стало плохо. Она страшно закричала, схватилась за живот, в глазах потемнело и девушка потеряла сознание. Боль прошлого перевернула в её душе всё. И жертвой этой боли едва не стал ребёнок.
На её крик подбежал князь. Сунув в руки одному из стражников факел, Гедимин принялся приводить девушку в чувство.
— Яна, Яночка, дочка, — он бил девушку по щекам, руки его дрожали, — Яна, да оч¬нись же! Яна!!!
— Мама, мамочка, — после нескольких особо сильных ударов, Яна наконец открыла глаза, — мама…
— Как ты меня напугала, дочка, — Гедимин помог ей сесть. Крепко обнял её. Де¬вушка ощутила его заботу. – Яна, милая, ты же обещала мне…
— Прости. Я ненавижу его, князь, очень ненавижу. Ты не понимаешь этого. Ты понимаешь, как же мне каждую ночь было страшно, что он придёт, что я опять буду чувствовать боль. Дикую, жуткую боль! Князь, давай уйдём отсюда, пусть он исте¬кает кровью.
Она с трудом встала. Шатаясь, девушка стала подниматься вверх по лестнице, навстречу свежему воздуху. Осторожно наступая на ступеньки, Яна смотрела только себе под ноги, а потому не сразу сообразила, что врезалась в Пакувера.
— Ты очень бледна, — Пакувер не дал упасть ей, прижав её к себе, он поверх её плеча посмотрел на великого князя, шедшего сзади, — что случилось? – его тревога была искренней.
— Ничего…
Голос чужой бесцветный, в глазах боль.
— Идём, Яна, идём, — Гедимин поравнялся с боярином и довольно бесцеремонно поторопил девушку, — идём, а то тебе опять станет плохо, — он подхватил будущую сноху под руку и чуть ли не силком потянул вслед за собой.
Тело Яны было послушным, мягким. Она не отдавала себе отчёта и покорно шла туда, куда направлялся князь.
Пакувер смотрел им вслед и всё силился понять увиденное. Его, родного дядю она боялась, а за князем готова идти вслепую. Вроде тот на Кейстута совсем не по¬хож…
Мужчина был в растерянности. Правда, это не помешало ему спуститься вниз и войти в камеру. Увиденное, прояснило ситуацию.
— Что, подонок, — заулыбался Пакувер, разглядывая зятя, — досталось? Мало. Жаль, что не убила. Ответь – ка, сколько ей было лет, когда ты утолил свою низмен¬ную страсть? Ну? Я жду.
Боярин приближался медленно, в руке блестел большой нож. Нет, он не соби¬рался убивать его, хотел только услышать правду. Ему ещё хотелось верить, что его догадки – всего лишь ошибка, но, увы, ответ, прозвучавший в тише, был подобен сухой грозе:
— Семь. Ей было семь лет.
— Скотина! Она же тебе дочь! Она же была ребёнком!..
— И что? – Златников вытирал с лица кровь. – Что? Ты когда – нибудь держал детское тело в руках? Когда – нибудь целовал невинные губы ребёнка? Знаешь ли ты, как всё это затягивает?
— Не знаю и не хочу знать! – отрезал Пакувер. – Ты – изверг! Сегодня вечером Рогнеда решит твою судьбу. Ведь она знала, да? Знала?
— Знала. И что с того? Может Рогнеда сама хотела этого, откуда вы знаете это?
— Нет. Если б она хотела этого, Яна бы бросила её! Подыхай. Это тебе наказа¬ние.
И ушёл. В подвале снова наступила тишина.

Король Владислав, подъезжая к замку, всё время оглядывался по сторонам. И виной этому был не страх, что попадутся разбойники или они приехали не туда, а соб¬ственный сын. Он боялся, что сынуля, проще выражаясь, попросту сбежит, ибо моло¬дой человек очень любил женщин и те платили ему взаимностью. А в дороге очень часто встречались симпатичные мордашки, которые наперебой строили ему глазки.
Казимир был единственным оставшимся в живых сыном властителя Польши. Это был очень шустрый юноша, выглядевший намного старше своего возраста. Он не был красавцем, но женщины, как было сказано выше, обожали его. Сам же юноша внешне никому не отдавал предпочтения. Никто не знал, что сердце принца было в плену с тех самых пор, а прошло почти два года, когда князь Мазовецкий приехал на торжественный приём с очень красивой голубоглазой девушкой.
— Казимир, ты грустен, что с тобой?
— Отец, скажи, а эта девушка там будет? – вопросом на вопрос ответил Кази¬мир.
— Какая ещё девушка? – забеспокоился король. Сын, надо признаться, впервые заговорил с отцом о своих сомнениях и страхах. Владиславу стало не по себе.
— Та, что была тогда с Земовитом.
— Это когда тогда? – король потихоньку начал понимать в чём дело. Последний раз князь Мазовецкий был в Польше три года назад, король Владислав то¬гда очень удивился, узнав, что девушка, приехавшая с ним – служанка Стефании, хоть и является по рождению дочерью боярина.
— Три года назад, отец. Не смотри на меня так. Ты же всё прекрасно понял!
— Казимир! – Владислав побагровел. Не хватало ещё, что бы сын таскался за юб¬кой любовницы княжича Кейстута, брата будущей жены Казимира.
— Что?
— Эта девушка – рабыня!
— Ну и что! Пусть. Она так красива…
— Ещё один ненормальный, — пробубнил король, — ну, Яна, ну молодец! Влюбила в себя половину княжества Мазовии, половину Польши, и в придачу сына князя Гедимина, так теперь и до моего сына добралась. Браво!
— Отец, ты не ответил.
— Будет. Только, сын, забудь – ка ты её. Не твоя она.
— А чья?
— Насколько я могу судить по слухам, то сына князя Гедимина.
— Кейстута?
— Его самого, сын.
Казимир замолчал. Лицо молодого человека стало грустным. Он грезил Яной каж¬дый раз, когда смотрел на небо, так похожее на её глаза, она снилась ему почти каждую ночь. Казимир понимал, что влюблён, что лекарство от этой хвори ещё не придумали. Бедный юноша! Он уже не надеялся, что когда – нибудь выздоровеет.
— Казимир, сын мой, пойми меня правильно. Я не хочу вмешиваться в твои чув¬ства, но всё же, Яна совсем не та девушка, которая нужна бы тебе…
— Отец, не говори так. Неужели она так не понравилась тебе?
— Не в этом дело, сын. Яна очень понравилась мне. Она красивая, умная, но, это девушка с несчастной судьбой. В другом случае, я был бы рад породниться с Аскольдом Судимантасом, но так… нет, Казимир. Я выбрал тебе в жёны Альдону, дочь князя Ге¬димина. Она хорошая девушка…
— Может быть, не знаю, — перебил Казимир отца. – Я знаю только одно – я не люблю свою будущую жену! Я люблю другую женщину. И к тому же, я очень хочу, что бы моя любовь была взаимной. Хочу, что бы по ночам меня ласкала любимая женщина, а не та, которую мне выбрал отец.
— Ох, Казимир, в нашем положении это несбыточная мечта, ведь мы, короли, не имеем право на любовь. Наш удел – жизнь по расчёту. Так что, терпи.
— Это несправедливо!!!
— Справедливо, несправедливо, какая разница, сын? Ты со временем поймёшь это.
— Не хочу я понимать этого, отец. Жизнь по расчёту – это не интересно. Го¬раздо интереснее если ты любишь, и любят тебя. Или я не прав, отец?
— Конечно, прав, сын. Но мы – на особенном положении. Казимир, неужели ты думаешь, что я не хочу любить? Любить страстно, до головокружения? Хочу, очень хочу, не смотря на свой возраст.
— Отец, ты бы смог полюбить её?
— Смог. Будь я помоложе. Яна слишком красива.
Казимир нахмурился. Он начал подозревать, что отец сам влюблён в эту де¬вушку, поэтому и отговаривает его.
— Не хмурься. – Догадался король о его мыслях. – Я не люблю её, успокойся. Твой соперник – Кейстут. Он, говорят, очень любит её, да и она его тоже.
— Жаль.
Молодой человек горько усмехнулся. Да, он слышал, что лучший друг Земовита увёл у него девушку. Странно, что при этом они остались друзьями. Неужели Яна не любила князя Мазовецкого изначально?
Вдали показался замок. Пасмурное небо, нависшее над жилищем фон Касселя, делало замок мрачным, некрасивым, даже каким – то нежеланным. Казимир помор¬щился. Неужели они в этом мрачном месте пробудут несколько дней? Господи, взмолился юноша, за какие грехи?
Ворота замка были распахнуты, факелы, хоть день только начинал клониться к вечеру, освещали внутренний двор родового гнезда Фридриха – Сигизмунда барона фон Касселя. Сам хозяин ждал властителя Польши на крыльце. Лицо барона хранило пе¬чать заботы. Давненько не было такого, что бы замок привечал столь высоких гостей.
За спиной Фридриха стояли князь Гедимин и семейство Аскольда Судимантаса.
Казимир первым въехал во двор. За ним ехали отец и небольшая свита, в числе которой был и боярин Андрей Златников, возвращавшийся на родину с посольской службы.
— Дедушка!!!
Из – за спины Фридриха выбежала Яна. Подбирая подол платья, она проворно сбежала по крутой лестнице вниз, а затем буквально полетела через весь двор к высо¬кому, статному мужчине.
— Яна, внученька!
Андрей обнял девушку, он гладил её по плечам, голове, улыбался.
— Что с тобой? Ты так бледна. С тобой всё в порядке?
— Да, в порядке. Ты не переживай. Просто я дитя жду, вот и выгляжу как чу¬чело. Он такой у меня шустрый, — погладив свой живот, она улыбнулась деду.
— Дитя? – боярин ахнул. – А его отец?
— Его нет здесь. Зато здесь братья и отец моей матери. Их так много. Я даже растерялась немного. Здесь так же и отец моего возлюбленного. – Яна оглянулась на великого князя, начавшего беседу с Владиславом, к их разговору вскоре присоединился и сам хозяин замка. Беседа мужчин была очень оживлённой и напоминала утренний трёп соседок у колодца, ибо говорили они слишком громко, то и дело перебивая друг друга.
— Князь Гедимин? – понял Андрей. — Ты ждёшь дитя от его сына? Которого?
— Кейстута.
Они говорили на русском, так как это был родной язык боярина. Говорили не очень громко, Златникову не хотелось, что бы этот разговор стал достоянием всех гостей и хозяев замка.
— И, что князь?..
— Не знаю. Мы не говорили о свадьбе. Князь молчит, а я боюсь спросить. Ладно, давай пока не будем об этом думать. Мама очень будет рада видеть тебя. Ты, ведь, после ужина зайдёшь к ней?
— Почему после ужина? Думаю, что можно и сейчас. Я же сам по себе.
— Как же хорошо. Дедушка, только вот… ты же ничего не знаешь!
— Чего я не знаю? – в голосе мелькнуло беспокойство. – Не пугай меня.
— Мама умирает, дедушка.
— А отец? Он здесь, с вами?
— Угу. Сидит в подвале, на цепи. – Ответила она через силу. — Я ненавижу этого подонка! Не говори больше о нём! – Яна повысила голос. Великий князь, услышав её вскрик, прекратил болтовню ни о чём и, извинившись перед королём и Фридрихом, по¬дошёл ближе.
— Здрав будь, великий князь, — приветствовал князя боярин. Он поклонился спо¬койно, без раболепства.
— И ты, здрав будь, боярин Златников, – Гедимин ответил на поклон улыбкой, а затем повернулся к девушке. – Яна, всё в порядке? – князь заботился о Яне, это чувст¬вовалось и в его движениях, ведь он очень быстро, не стесняясь прервать беседу с бу¬дущим родственником, подошёл на громкий, наполненный ненавистью, голос девушки, и в его словах, тон которых был тёплым.
— Да, отец, — девушка впервые так назвала князя. Она произнесла это слово, не подумав. Ей же, как и всем, кто был лишён любви отца, очень хотелось ощутить оте¬ческую заботу.
— Хорошо, доченька, поверю тебе. А с тобой боярин, я хотел бы поговорить с глазу на глаз, сейчас же.
— Я готов. Яна, подожди меня на крыльце.
— Хорошо, дедушка.
Боярин и князь ушли вглубь двора.

Они стояли под аркой, начинал накрапывать дождь. Но великий князь Гедимин даже не тронулся с места. Его чёрные глаза изучали боярина. Давно, ох, как давно, он не видел Андрея Златникова. Много воды утекло за эти шестнадцать лет. Он, намест¬ник Аукшайтии, стал великим князем, а простой боярин Златников стал великим боярином, доверенным лицом Московского князя. Странно, но он почти не изменился по внешности. Как был слащавым красавцем, так им и остался. Только вот сильно поседел.
— Что ты хотел, великий князь?
— Поговорить о твоём сыне. Яна, наверное, тебе сказала, что он сидит в под¬вале на цепи?
— Да, сказала. За что?
— Начнём с того, что при живой жене он решил ещё раз жениться. Будь он литвином, я бы понял это, но он – православный христианин, сам понимаешь, это грех. Во – вторых, пять лет назад он продал жену и дочь князю Мазовецкому за свои долги. В – третьих, а это уже грязь, боярин, он изнасиловал собственную дочь, когда ей было семь лет.
— О господи! – вырвалось у Златникова, лицо его тут же побледнело. – Не мо¬жет быть!!!
— Что не может быть? Или ты думаешь, твой сын – ангел? Нет, боярин, этот подонок далеко не ангел, скорее чёрт. Не веришь мне, побеседуй с ним сам, поговори с Рогнедой. На смертном одре никогда не врут. Только прошу, не говори об этом с Яной. Она и так, как только слышит его имя, теряет контроль над собой. Я вот сегодня с утра поверил ей, а зря. Она сказала мне, что хочет посмотреть ему в глаза, я согла¬сился проводить её в подвал. И что в итоге? Она с такой ненавистью уродовала его лицо. Брр – передёрнулся князь, — аж страшно стало.
— Хорошо. Когда я смогу увидеть его?
— Да хоть сейчас! Иди, тебя проводят.
Гедимин обернулся на молодого стражника, отдал короткий приказ на литов¬ском и вернулся к крыльцу.
Яна стояла, опираясь на перила. Она не слышала о чём говорили дед и князь, но каким – то внутренним чутьём поняла, что этот разговор касается и её. Девушка по¬няла, что князь из благих побуждений и от желания защитить её рассказал Златни¬кову всё. Лицо Яны порозовело, на длинных ресницах заблестели слёзы. Из уст девушки вырвался короткий вздох.
Позади Яны стоял Казимир. Молодой человек отчаянно пытался привлечь внима¬ние девушки к своей персоне, но было бесполезно. Яна даже не смотрела в его сторону.
Король Польши, в это самое время разговаривавший с Фридрихом, всё время ко¬сил глаза на сына. Он прятал улыбку и поневоле жалел сына, сгорающего от своей любви.
— Яна, — Андрей подошёл к внучке, — будь добра, предупреди мать, что я зайду к ней.
— Да, дедушка. Только поскорее, ладно? Я так соскучилась.
— Постараюсь. – Златников поцеловал руку внучке и улыбнулся. В его улыбке было столько жалости, что девушка невольно почувствовала себя униженной.
— Дедушка…
— Молчи, внученька, не говори ничего, не надо, — Андрей проворно повернулся к ней спиной, всхлипнул.
Боярин медленно ушёл. В голове всё ещё стучали слова великого князя о том, что его сын – насильник. Спуска¬ясь в подвал вслед за стражником, он стал вспоминать своё последнее посеще¬ние семьи сына. Яна тогда тяжело болела, она не вставала с постели, любое движение для неё было адской мукой. Девочка только тихонечко плакала, да сжимала свои маленькие пальчики в кулачки. Личико девчушки было очень бледно, нижняя губа прокушена. Под глазами были синяки от бессонницы, хоть и говорят, что больные больше спят, чем бодрствуют.
Бедная Рогнеда, она никак тогда не могла понять причину болезни дочери, ведь ребёнку не помогал ни один настой!
В памяти внезапно всплыло, что ребёнок начал панически бояться отца: она за¬жмуривалась, когда он подходил к ней, отворачивалась, пусть через силу, но всё же спешила отвернуть своё лицо, когда он целовал её на ночь. Да, тогда ей было семь лет…
О господи!!!
Андрея Златникова пробрала дрожь.
Значит это, правда? Значит то, что сказал князь – ПРАВДА? В душе закипела злость. Ох, Яночка, почему ты промолчала? Почему? Я бы забрал и тебя, и твою мать!
Скрипнула дверь. Боярин шагнул в камеру и увидел сына. Лицо Златникова — млад¬шего было располосовано крест – на – крест. Глаза потухшие, неживые.
— Отец, — он не поднял глаз, — я рад тебя видеть…
— Мразь! – и отец со всей силы отвесил сыну пощёчину. – Тварь. Хорошо сделала твоя мать, что умерла. Хорошо, что она не дожила до такого позора! Подонок, как тебе на ум – то могло придти такое?
— Что вы все в этом понимаете! – Михаил по – прежнему не смотрел на отца, боялся. — Я любил её и люблю… для меня она всегда была женщиной. Красивой, подат¬ливой, ласковой… знал бы ты, как же мне хорошо с ней было в постели. Она страст¬ная, жгучая, не то, что Рогнеда.
— Ей же было семь лет!!! Всего семь лет!!! И потом, она тебе родная дочь, она твоя кровь!!! Как, как можно было спать с нею?!! Господи, вырастил сына на свою голову!
— Отец…
— Не называй меня так! У меня нет больше сына.
— Отец, прошу, пойми же меня!
— Что я должен понять, подонок? Что? Что моя внучка в семь лет узнала, что такое страстная любовь мужчины? А? Я что, по – твоему, должен прыгать до по¬толка от радости, зная, что мой сын насильник и подлец? Ну, уж нет! Сегодня ты встретишься с женой. Пусть она скажет, что с тобой делать.
— Отец, поговори с ней! Пожалуйста! Может,… может, она простит меня…
— Ты ещё на что – то надеешься? Нет, мерзавец, не надейся. Рогнеда не из тех, кто прощает подобное. Ты же свою жену знаешь очень хорошо.
— Знаю, — голос глухой, сиплый, — знаю, отец, но всё же… я так хочу жить! Я хочу начать всё сначала!
Андрей Златников, услышав эти слова, нервно вздрогнул, затем запрокинул го¬лову и захохотал. Он хохотал истерически – громко и долго. Успокоившись, боярин произнёс:
— Такие, как ты, никогда не встают на путь исправления. Их всегда тянет туда, где когда – то было хорошо. Так что, забудь. Читай молитвы и готовься взглянуть в лицо своей судьбе. Прощай.
Златников быстро вышел из камеры. Вслед ему раздался сначала визг, а потом жуткий вой обречённого на смерть.