Поднявшийся было в воздух обрывок красной ленточки замирает – на мгновение – и, дернувшись, стремительно падает в длинную блестящую лужу. Словно маленький легкий кораблик, он плывет живым пятнышком, задерживающим взгляд, к самому ее краю. Недолго. Чуть скрипнувшее колесо телеги расплескивает отраженное в воде солнце – и уж нет ничего, кроме растревоженной пузырящейся мути и какой-то, казалось, навсегда ускользнувшей мысли…
Судебный процесс закончен, и уже завтра та, о которой невыносимо думать, умрет.
Улицы Валенсии украшены флагами и гирляндами цветов, на балконах – яркие пятна ковров. Шумная толпа жарко суетится на центральной площади. Здесь, деловито стуча топорами, строят помост, с особой тщательностью подготавливают «жаровню».
Репетиция завтрашнего праздника в самом разгаре.
Беатрис, прижавшись к прохладному камню, наблюдала за процессией благочестивых прихожан. Неспешно и гордо шествуют мимо осведомители, скрывающие лица под белыми капюшонами. Колышутся длинные балахоны священнослужителей, торжественно и ритмично поднимаются над головами зеленые штандарты инквизиции. Чувствуется ответственность предстоящего мероприятия и вместе с тем пропитавшее сам воздух желание завершающего, всеобщего разрешенного веселья.
Беатрис вдруг показалось, что вокруг – сплошь ожившие маски с кое-как прорисованными лицами. Грязно расплывшиеся красные губы и расставленные наспех разноцветные глаза, с толстыми, прочерченными грубым карандашом, ресницами. Маски без возраста, без настроения. Одинаково-сосредоточенные и чужие. Но нет, вот же – Беатрис узнала одного из участников процессии, улыбчивого молодца, что часто приносит в ее дом свежую рыбу в больших плетеных корзинах. Надо же, сегодня его не узнать: так серьезен и важен…
Завтра здесь, на площади, кульминацией аутодафе – кульминацией праздника, будет ярко гореть человеческая плоть.
– Сеньора желает воды?
– Нет, Тео.
– Пойдемте отсюда, прошу вас, здесь небезопасно, эта толпа…
– Тео, а ведь завтра ее убьют. Знаешь, как? Ей стянут веревкой руки и шею, наденут дурацкую желтую рубаху. Ее волосы, ее прекрасные длинные волосы состригут, потом…
И снова слезы, душащие, ослепляющие.
– Сеньора, я прошу вас, не надо, пойдемте отсюда!
Она покорно побрела прочь сквозь воодушевленную, предвкушавшую толпу. Тео бросился вперед, расталкивая маски – пустые, чужие.
«Hostias et preces tibi, Domine, HOSTIAS ET PRECES…» «Жертвы и мольбы тебе, Господи, жертвы и мольбы…»
Когда она появлялась на подмостках корраля, народ восторженно вопил, вскакивая с деревянных скамеек: «Алисия! Наша Алисия!» Не всегда высокопарный слог мистерий был понятен простой разношерстной публике. Но это было совершенно не важно, когда Алисия – в каждой черточке нежность и тонкость – подходила к самому краю сцены, и в гробовой тишине раздавались слова, полные той особенной выразительности, что колет своей внутренней, изнаночной стороной. Что заставляет в каком-то ошеломляющем возбуждении кричать и плакать, и разбивать ладони, и рвать собственные мятые маски – в некотором смысле, сходить с ума. Алисия была настоящей актрисой. И, конечно, ее необыкновенное умение перевоплощаться – из злобной старухи в соблазнительницу, из хитрой служанки – в королеву – делали ее необыкновенно привлекательной. Беатрис догадывалась, что у этой нищей актрисы поклонников не меньше, чем у нее самой, женщины одной из самых знатных фамилий Валенсии.
– Сеньора, вы хотели меня видеть? – спросила Алисия, кокетливо накручивая на палец тонкую красную ленточку, спускающуюся с черных волос. Этот долгий взгляд, эта дерзкая улыбка, счастье, которое – вызов.
Говорят, талантливые люди знают немного больше, чем все остальные. Не умом, а каким-то особенным чутьем. Ты, казалось, знала все наперед уже тогда, в первый раз переступив порог моего дома. Может, поэтому глаза твои так легко наполнялись слезами, когда в роли бедной донны Анны ты стояла на коленях и простирала руки:
Небо, кто же
За меня отмстит?..
А еще говорят, талантливые люди одиноки. Одиноки тем особым ощущением переполненной светом души, при котором лишь очень легкое прикосновение к другому существу может быть безболезненным. На сцене, проживая чужие жизни как свои собственные, ты поднимала голову, устремляясь куда-то очень высоко, гораздо выше натянутого брезента своего корраля, в бесконечную голубую высоту. Тебе не было равных, Алисия. А ты любила всех, кто приходил к тебе. Потому, что переполненная светом душа не любить не может. Зная, что они¬ – кто сейчас, открыв рот, затаив дыхание, следит за каждым твоим жестом – не пропустят и твоего последнего представления. Будут ждать, озираясь, притоптывая от нетерпения. С сырыми ветками в руках. Аутодафе или мистерия – смахнув слезу нечистым рукавом, они вернутся к своим незатейливым делам, как будто тебя вовсе не было. В чем же секрет твоего счастья, Алисия, одинокого, хрупкого и такого невозможно притягательного? –
Я не успела спросить тебя об этом. Не успела задать свой самый главный вопрос, измучивший, тысячекратный. Кто же ты, кто?..
Беатрис стояла на коленях в прохладном храме. Пастор произносил слова молитвы нараспев, словно раскачивая каждое слово из стороны в сторону. «Confiteor Deo omnipotent…» («Каюсь перед Богом всемогущим…»), – слышала Беатрис сквозь собственные мысли. – Меа culpa, Меа maxima culpa, это моя вина, что однажды…
Однажды на улице я увидела тебя с молодым пареньком, он держал твою руку, а ты, слегка наклонив голову, улыбалась ему, и твое лицо было так близко от его губ. Почему я краснею, когда вспоминаю это? А когда в танце сползла твоя накидка и обнажила загорелое плечо, у меня перехватило дыхание. Прости за то, что я не могла не видеть, как ты хороша. За то, что ночью, позволяя Тео больше, чем обычно, прижимаясь к его сильному телу, я ищу защиты от своих невозможных желаний, что терзают меня с тех пор, как я узнала тебя. Проходят дни, а мои видения вспыхивают все ярче. Я ищу тебя, Алисия. В каждом встречном открытом лице, в каждой стройной фигуре я вижу тебя, смеющуюся и очаровательную. Я все время говорю с тобой, и думаю о тебе так много, слишком, не простительно много…
– Знаешь, Тео, я люблю ее.
– Ее все любят, моя госпожа.
– Но я люблю ее не так, как все… Понимаешь?
Милый, хороший мой Тео, он просто поцеловал мою руку, он не сказал ни слова.
Так кто же ты? И разве же ты не ведьма? Разве не демон завладел моим сердцем? Ведь не угадать, не уловить ту призрачную границу между ощущением чистоты, светлой благости и тем безумным, дьявольски неотвязным желанием к тебе прикоснуться. Мне не удержаться на той границе, Алисия, не устоять. А ведь завтра…
«Confiteor Deo omnipotent…»
О том, что Алисию, как нераскаявшуюся ведьму, сожгут, она узнала несколько дней назад.
Недремлющие слуги инквизиции давно примерялись к строптивым, не в меру веселым актерам, разыгрывающим в коррале «весьма подозрительные» сцены. «Ведьма», – злорадно шептали, показывая украдкой на ту, что притягивала внимание всего города. В связи с тем, что Алисия внезапно пропала, представление пришлось отменить. Толпа немного пошумела и затихла, разошлась.
Ты видишь, Алисия, как будто тебя и не было…
Энергичный инквизитор разыгрывал свою партию, как по нотам:
… – Веруете ли вы в Иисуса Христа, родившегося от пресвятой девы Марии, страдавшего, воскресшего и восшедшего на небеса?
– Верую, святой отец…
– Но если я имею против вас, как думаю, свидетельства, расходящиеся с вашими словами, клятвы не спасут вас от костра. Вы только оскверните совесть и не избавитесь от смерти. Но если вы просто сознаетесь в ваших заблуждениях, то к вам можно будет отнестись со снисхождением…
– Мне не в чем сознаваться, падре. Я – невиновна…
– Вы говорите так, как будто не боитесь страшного суда!
– Я в жизни не сделала ничего плохого, зачем же Богу убивать бедную птичку, услаждающую пением слух?
«Убивают люди, – думал инквизитор, рассматривая Алисию, – например, затем, чтобы птичка не услаждала слух других. Хрупкость ее жизни – вот что искушает, вот что не дает покоя…»
«Pater noster, Sanctrticetur nomen Tuum…» «Отче наш, Да святится имя Твоё…». Опустив голову и закрыв глаза, Беатрис ощущала, как ее внутреннюю, глубокую боль будто вытягивали, распрямляли звуки органа. Они, переплетаясь с густым человеческим голосом, словно отбрасывали, закрывали часть ее переживаний и лишали возможности выбора. Медленно в душе кристаллизовалась некая уверенность и понятность, приносящая облегчение. Все может быть за нас и без нас решено. Нужно только понять, что дело совсем не в женщине, лишившей сна, и даже не в ней самой, Беатрис, испытывающей эти муки. То, что произошло, то, что происходит с нами каждый день – рождается там, высоко, куда взмывают готические стрелы храма, куда несется измученная душа в молитве, куда устремляются глаза, полные слез…
Слова священника монотонным гулким речитативом ложились на оголенную, вскрытую музыкой душу. Сердце будто оборвалось, онемело, и в этот миг Беатрис вдруг совершенно отчетливо поняла, что все уже случилось, что жизнь или смерть в каком-то смысле теперь неважны, что все они – люди, чьи жизни столкнулись сегодня волею судеб – играют второстепенные, незначащие роли в каком-то большом, грандиозном представлении…
А еще поняла Беатрис, что ничего не сделает для спасения Алисии.
«In hac fide vivere et mori statuo». «С этой верой живу и умру». – С верой в бессмертие души, прошедшей испытания хрупкого и непредсказуемого человеческого тела. Верой в бесценность и неслучайность каждого существа, обозначенные жизнью и подчеркнутые смертью. Через любовь отрекающуюся, неутолимую – с верой в единственного Бога нашего.
«Offertorium», – услышала Беатрис и до боли сжала руки…
– Но ведь можно же подать апелляцию в Рим? С вашей помощью, сеньора, ее могут освободить, ее обязательно спасут! – недоумевал Тео.
От взгляда Беатрис он невольно вздрогнул. Что-то незнакомое и пугающее было во внезапной улыбке, передернувшей ее потемневшее лицо.
Беатрис подняла глаза к небу. Облако, похожее на огромный бутон белой розы было единственным на ярко-голубом фоне. Какой-то миг – и бутон растекся, сделался неузнаваемым, расплывшиеся его части теперь напоминали лишь скомканный лист бумаги.
– Нет.
Она глубоко вздохнула и тяжело, опираясь на каждое слово, произнесла:
– Нет, Тео. Ведьмы должны гореть. Священный суд никогда не ошибается.
И, отвернувшись, еле слышно добавила:
– Молись за ее душу, как молюсь я. Это – все…
——————————————————————————————
От автора:
*корраль — прообраз театрального помещения. Двор, чаще всего гостиничный, сверху – брезент от солнца, внизу – деревянные скамейки для зрителей.
В тексте использованы слова из католических молитв на латинском изыке, с переводом.