дЕВОЧКА


дЕВОЧКА

Рассказы, Проза
девочка

— Посвящается Светлане (художнице и другу) — доброй и отзывчивой девушке, волею судеб передвигающейся с трудом…
___________________________________________

— Обычный солнечный день, а солнце как печет, — говорил человек с упрямым широким лбом. Это был плотный мужчина в пике сил, лет сорока, одетый по-деловому – скромно и очень опрятно. Штатный менеджер, случайно оказавшийся в уличном бистро — чтобы убить время до важной встречи за чашкой кофе, мог бы выглядеть именно так.
— Апрель нынче хороший, — сказал хозяин забегаловки, протирая посуду полотенцем. Рюмки из-под его рук выходили девственно чистыми и ложились красивыми рядами.
— Вам нравится? Жара ужасная, — посетитель вынул платок и вытер вспотевшие виски.
— Так вы бы сняли пиджак – как никак стало бы легче.
— Ну, еще чего, — лениво пробормотал тот, — меня ждут люди…
— Шляпа, — проговорил с добродушной улыбкой хозяин.
— Что – шляпа?
— У вас хорошая шляпа, отлично сидит на вас. Моей жене очень нравятся шляпы, она их обожает. Да что там — просто помешана на них. И ни одна не идет мне — представьте только себе. Целый гардероб новых мужских шляп! Утром каждого дня она надевает одну из них на меня и заставляет идти в таком виде на работу. Это такое мучение — носить их, ведь я точно знаю, что шляпы мне совсем не идут.
Посетитель посмотрел на трактирщика долгим взглядом. Было в этом взгляде что-то от человека, не понимающего ничьих страданий, кроме собственных. Он скользнул по быстрым рукам хозяина, по замасленному фартуку, остановился на кепи хозяина с копной выбивающихся волос.
— Мне больше нравятся банданы, – сказал он, не сводя глаз с кепи хозяина заведения.
— Так вы считаете, что какой-то кусок ткани может быть подходящим заменителем? По мне так любой головной убор так же нелеп всякому, как фартук — кенгуру.
Взгляд посетителя снова поднялся вверх по фигуре в фартуке. Утомленные духотой губы сложились в ироничной ухмылке – он хотел что-то сказать.
— Ничего не может быть лучше непокрытой головы, — добродушно констатировал мастер кухни, отрывая взгляд от тарелок. Глаза у него были озорные, но старые.
Посетитель отвел взгляд – ему стало скучно.
Во дворе остановился пыльный грузовик. Из автомобиля вышли двое: молодой мужчина в элегантном сером костюме и девочка лет десяти — одиннадцати, судя по всему дочь. В солнечных лучах ослепительно блеснула белоснежная рубашка мужчины, девочка же казалась самой обыкновенной.
— Мои постоянные посетители, — кивнул хозяин кафе.
— Не густо у вас с клиентами.

Звякнул колокольчик и стеклянные непрозрачные двери резко распахнулись настежь и громко ударились ручками о стену…

…Вспыхнула ли лампочка, разгорелся ли огонь ярче – что-то случилось? Разорвалась ли где-то бомба, родилась новая любовь? Взметнулась в музее пыль до потолка – там, что через дорогу, переулок направо, посыпались книги с полок в библиотеке на Пушкинской, удерживаемые беспомощной пожилой женщиной, трещинами пошли стаканы и тарелки в столовой для Бедных — что-то случилось…

От неожиданного грохота посетитель вздрогнул всем телом, чашка в руке подпрыгнула, кофе белым молоком полился на брюки. Мелко дрожал дверной колокольчик, а из двери дохнуло холодом зимнего одиночества.
— Южный ветер, — сказал хозяин кафе, закрывая дверь, — наверное, море опять выкинуло на берег останки моряков прошлого.
— Каких моряков? — удивился посетитель.
— Точно не знаю, наверное, английских. Я так полагаю.
Он вернулся с ведерком теплой воды и участливо протянул посетителю салфетку, когда колокольчики зазвенели и дверь отворилась снова.
В дверном проеме появилась тихая пара.
— Здравствуйте, — прошелестели их голоса.
— И вам того же, — ответил веселый трактирщик.
Как два призрака они вошли с широко распахнутыми после яркого солнца глазами. Осторожно осматриваясь, прошествовали в зал и сели у окна, подальше от чужих взглядов.
Мужчина производил благородное впечатление и был необыкновенно красив. От него словно исходило неслышимое благоухание, даже на таком расстоянии – тонкое, как аромат моря в жаркую погоду. Рассеянный взгляд миндальных глаз, нежные губы и бледное лицо апостола излучали бесконечную умиротворенность и благополучие. Отрешенность от бед внешнего мира возвышало, делало его — человека из плоти и крови — невесомым, как пух. Он вбирал в себя все внимание окружающих, а вглядывавшихся в его черты заставлял искать признаки того идеального человека, которого те мечтали найти. Одежды его были свежи и чисты, а рубашка выделялась безукоризненной белизной.
Дочь, в противоположность отцу, была самой обыкновенной.
— Как поживает ваша жена? — спросила она.
— Моя жена, — взбодрился хозяин заведения, — она, как всегда, помешана на одежде. Такого количества одежды, что есть у нее, вряд ли вы увидите где-то еще. Она и сейчас наверняка сидит с рассеянным выражением лица – и не первый час! — возле огромного зеркала в спальне, рядом со стеллажом-вешалкой, не зная, с какой блузы начать…
Девочка то ли засмеялась, то ли неловко хмыкнула.
— Она всегда была неумелой красавицей. С тех давних времен, — взгляд трактирщика стал мечтательным, а мысли неслись волнами воспоминаний. Он совсем ни к кому не обращался, целиком отдаваясь этим плавным течениям, — когда она стала пленницей прекрасного. И произошло это не сразу, а лишь с момента, как она вышла в свет. Но шло время, она располнела и подурнела — зеркала забрали ее молодость. Даже пропала любовь смеяться громко: все, что ей теперь дано — лишь смотреться в зеркала, печалясь об ушедшей молодости.
— Она так любила смеяться? – спросила девочка.
— Так — любила только она. Но что-то пропало после огромных зеркал в спальне, – в голосе мужчины звучала тоска, — не вздумай и ты провести жизнь возле них!- сказал он девочке так, словно бы та понимала, о чем он.
Посетитель, до сих пор вытиравший брюки, порадовался, что рядом не было его жены: во-первых, не хотел бы он услышать ее подавленный вздох восхищения при виде изысканной элегантности отца девочки, во-вторых, она обязательно бы взорвалась при таком упоминании столь необходимых в жизни штучек, как зеркала, и попало бы при этом уж точно не этим странным типам, а ему, совершенно ни в чем не повинному.
— Унах, что закажите сегодня?
— Ничего особенного — только то, что тут написано, — девочка протянула трактирщику сложенный вчетверо истасканный лист.
— Унах? Что за имя такое! – ворчал за дальним столиком посетитель.
— Та-ак, — продолжал хозяин кафе, разворачивая бумагу, — ох уж эти каракули, милая! Пора бы тебе пожалеть мои глаза и уже начать писать разборчиво… большое спагетти с сыром, салат — что-нибудь придумаем, 2 кофе с молоком — я помню! – масло, хлеб и…что еще тут? — старик поднял свои по-детски озорные глаза, — шоколадное мороженое! Да, его нет в списке — от меня лично.
— А телевизор работает? – сказала девочка без тени благодарности, совершенно равнодушно, — Его можно включить?
— Конечно, какой канал хочешь?
— Какой есть.
— Резонно. Сейчас будет.
Отец девочки между тем не проронил ни слова, безучастно уставившись перед собой. Он был словно погружен в свои мысли, настолько глубокие и сложные, что его прекрасное лицо приняло напряженный и глубокомысленный вид, подобное лицу Давида со скульптуры Бернини времен барокко.
В кафе заверещали невидимые сверчки — заработал телевизор: словно бы ветер впустил нового посетителя, шумного, пьяного с восторга от самого себя. Плазменное полотно экрана, расположенное практически над барной стойкой, зашлось блеклыми картинками – шли новости.
Спагетти парочка ела с одной тарелки, молча макая в соль помидоры.
Посетитель еще подумал — что за странные люди. По большому счету ему было совершенно все равно на них — он смотрел на экран телевизора, пока за серой паутиной костюмов политиков ему не стала мерещиться печальная жена трактирщика. Окружала ее та же обстановка спальни, только в руках она теперь держала не блузу, а бриллиантовое колье. Ему виделось, как прижав украшение к груди, огромными грустными глазами вглядывалась она в зеркало, столь пристально, словно за зеркалом был не он – посетитель, а ее новый образ, яркий, как ушедшая молодость — без признаков увядшей кожи и даровым восхищением окружающих.
Посетитель потряс головой, но наваждение не уходило. Сидящая в темной спальне женщина оставалась фоном депутатскому заседанию, немного искаженная, но все такая же печальная. Можно было подумать, что она сидит по ту сторону экрана, с удивлением разглядывая кафе.
— “Они забрали ее молодость”- сами собой вырвались слова хозяина кафе.

Окончание репортажа стало настоящим облегчением, на его фоне даже начавшийся выпуск о стихийных бедствиях казался радостным.
Безумства природы минувшей ночью выразились в виде ураганов и безудержных землетрясений. Огромная ветвистая трещина, взявшая начало от Корякского нагорья, коверкая поверхность земли и неся разрушения, протянулась до самого японского острова Хонсю. Картины разрушений заполонили экран. На улицах стояли люди, оставшиеся без крова над головой: женщины с мисками, полными корма для скотины — постоянно оглядывающиеся и на вопрос репортера “почему корм?” растерянно разводящие руками, мужчины с недобритыми лицами и беспокойными глазами, роженицы, не успевшие разродиться, матери с руками, перепачканными тестом — те, кто хотел испечь праздничные пироги к субботнему вечеру и не успели. Все сетовали на отсутствие теплой одежды, на малокровие у старшенького, на брата–пропойцу, на ячмень в глазу, на узкие подоконники, на которые невозможно поставить горшки с цветами. На вопрос – где же вы жить-то будете? — с наивным простодушием отвечали – справимся как-нибудь, ты погляди лучше, какая у нас хорошая взошла рассада на днях, или — ты случаем не врач? — посмотрел бы на соседского сынишку, полгодика всего мальчику, зубки режутся, мучается бедняга.
Камера поочередно выхватывала то новые постройки, возводимые тут же мужчинами поселка, примитивные, но добротные – годные для проживания на первых порах, то выступающую между развалин поселковой пекарни траву, то взбудораженное лицо репортера, соскучившегося по настоящей работе. Захлебываясь словами, он рассказывал о последствиях стихии, словно бы вел репортаж не с места разрушений, а с увлекательного футбольного состязания. С непреклонной убежденностью он утверждал, что мощность толчков составляла никак не меньше 9 баллов по шкале Рихтера, пока детский возглас не перекрыл звук его голоса из динамика и возглас этот, безусловно, принадлежал девочке из зала кафе:

— Вовсе не так, при девяти баллах здания разрушаются полностью!

Посетитель перестал есть и уставился на девочку.
Его удивила не столько фраза девочки, а тот непререкаемый тон, с каким она ее произнесла. Серьезные глаза девочки, по-взрослому серьезный тон… Могло ли такое быть, чтобы девчушка — самое большее лет двенадцати — могла знать, как и при каких обстоятельствах разрушается здание и говорить об этом с такой уверенностью? Она показалась ему маленькой старушкой с девичьим телом, причем настолько, что он даже засомневался — девочка ли это вообще.
Посетитель снова потряс головой – опять наваждение? Парочка, как ни в чем не бывало, продолжала поглощать свое спагетти.
— Ей всего-то десять лет, а какая умница, — донеслись до посетителя слова трактирщика. Он приближался к посетителю, высоко держа в руках поднос с кофе на молоке и кусочками сахара, с удовольствием поставил чашку с кофе, отдельно – блюдце с кусочками сахара, подогретый хлеб — всё поставил совсем близко, чтобы удобно было взяться, неспешно вынул салфетку.
— Да, в наше время дети необыкновенно развиты, — сказал посетитель.
— Необыкновенно, вы это точно подметили…

Они уже собирались порадовать себя десертом, когда черный порыв ветра застал всех врасплох. Он был силен настолько, что задрожали массивные стекла здания, а придорожная пыль зашевелилась и ожила, обретя все свойственные живому существу части тела. Одним прыжком хозяин кафе оказался у дверей, не позволяя им своевольно распахнуться.
— Ничего себе, — только и вымолвил он, задвигая защелку.
Однако ветер не думал угомоняться: до конца не осознав своего могущества и свободолюбивого естества, он только забавлялся, как ребенок. Пока еще наносила его невидимая рука на окнах пыльные слова на неведомых языках и странные рисунки, изображающие неизбывную тоску первых поселенцев, еще не утихли предупредительные штормовые костры, зажженные с вечера на всех концах поселка, а люди не бегали по улицам в поисках укрытия.
Это был молодой ветер, еще не искушенный буйством разрушения, но именно в молодости бывает заключена непредсказуемость — игра его была лишь одним мгновением.
Он легко набирал высоту, взывая к мечтам давно умерших, он резко спускался вниз, приглашая прародителей танцев вспомнить начало всех начал, он пробовал на зуб новые испытания: обогнать на спор солнечный свет, сломать ветви самого большого дерева на мельчайшие сочленения, вскружить голову пьяной пыли… Дух еще не был отягощен местью людям, а прошлые грехи не превратили его силу в тяжелый свинец. Бывалые из людей говорили с умным видом — вот если бы он нашел свое лекарство успокоения, он же летал над полями с взошедшей гречихой, летал над полями с люцерной, забываясь, и не находил ни покоя, ни воодушевления, ни понимания. Люди пугались, когда он подражал их голосам, а животные разбегались в разные стороны, едва учуяв его запах. Радости его сменялись гневом так стремительно, как сменяются кавалеры в голове хорошенькой девушки, а слава о его необузданном нраве распространялись теми самыми простыми женщинами поселка, у которых всегда находились ответы на все вопросы мира.
Не в силах выносить дальнейшего страдания одиночеством, метался он в поисках искупления по тихим улицам, набредал на одинокие дома, скребся в закрытые окна, вставал на дыбы, пытаясь походить на великие бури из глубин памяти старожилов, подчинял себе волю неодушевленных предметов и по собственному желанию оживлял пыль, любимую из своих подруг — все было тщетно.
Таким — снедаемым жаждой общения и страхами отчуждения, грязным и очумелым — и видели его наши посетители из окон кафе: игры его вызывали у них лишь один животный страх и напоминали о возможном безумии одной из самых неугомонных стихий природы. Хлестал он свирепо и отчаянно, обращая в энергию многие дни бдения и жестокого томления. Странствия сделали его неутомимым, а магия свободы придала неимоверную силу: стекла дрожали мелкой дрожью, а стоящие у витрины кафе плакаты теряли свою невозмутимость и трепетали с каждым шквалом, как молодые листья. Посетитель даже взялся двумя руками за поля своей шляпы, словно бы она могла улететь.
Пыль — эта старая женщина с длинными руками — обволокла собой здание, в окнах почернело и настала тьма без ночи. Она была настолько густой, что солнце померкло и погрузилось в пустоту забвения, лишь изредка нерешительно просвечивая через густую серую завесу…

Все стихло ровно через 3 минуты — столько показывало застывшее время на руке посетителя. Наверное, столько и нужно, когда решается важное на свете — все остальное лишь видимость.
И словно ничего не случилось: по-прежнему ярко светило солнце, люди сидели за столиками, трактирщик смахивал со стола крошки — лишь громкий стук сердца выдавал пережитое. Это было время всеобщего забытья — так скажут они позже. Стало так светло, что о происшедшем напоминали лишь горки пыли с внешней стороны рамы. Ветер завывал уже где-то далеко: в поиске новых путей спасения от одиночества или, возможно, используя свой последний шанс на примирение с людьми.
Все бы ничего, но до посетителя тут дошло, что девочка теперь сидит за столиком одна — мужчины с лицом как у ангела и безразличным взглядом нигде не было.
Посетитель кашлянул в замешательстве.
Но вот девочка спрыгнула со стула и исчезла под столом. Мужчине пришлось перегнуться под столешницу, чтобы сквозь частокол ножек увидеть — они были там оба, отец и дочь.
Отец девочки сидел прямо на полу, распластав ноги в стороны. У него по-прежнему был отсутствующий взгляд и та же мужественная осанка статуи, но он был напуган до смерти и из-за всех сил сдерживался, чтобы не расплакаться. Это нисколько не смущало девочку — она держала его за руку и что-то без умолку говорила. Было слышно ее суетливое ворчание — похоже она корила его, мягко, как ребенка и с какой-то особой заботой пыталась заставить подняться на ноги. Мужчина сопротивлялся, но девочка упрямо тянула его руку своей тонкой ручкой, все же подняла с пола и усадила на стул.
Рубашка его была смята, а костюм походил на свалявшуюся ветошь, но удивило посетителя другое: девочка, которая стоя была не больше сидящего отца, поправив воротник его рубашки, вдруг развела в стороны руки, раскрыв объятья.
С полными слез глазами отец подался всем телом навстречу, обнял дочь и всхлипнул.
— Он сущий ребенок, — прозвучал рядом голос трактирщика.
— Кто?- удивился посетитель.
— Ее отец.
Посетитель не знал, что и сказать. Он смотрел на беспомощного мужчину, похожего на большой куль с мукой, на то, как доверительно он прижался к девочке и не мог остановиться на мысли, что давно крутилась в голове.

— Да у него же совершенно нет ума, — растерянно сказал посетитель.
— Это так, — с пугающим спокойствием ответил хозяин кафе, невозмутимо вытирая стол.
Совершенно сбитый с толку посетитель смотрел на прекрасное лицо отца девочки — без единого изъяна, на профиль, полный мужества, безупречно большие глаза… Он видел их одинаково большие рты и подумал, что пожалуй все их внешнее сходство обходится одним этим.
— Как же они живут?
— О, да вы еще не видели, как ловко она судачит с женщинами в хозяйственной лавке или как тонко разбирается в порошках и снадобьях. Или даже просто торгуется на рынке ради мелочи — ведь они живут на одну пенсию. Сама водит грузовик, сама платит по счетам, ухаживает за цветами в доме…
— Водит грузовик?
— Вы разве не заметили? Это она приехала на том грузовичке, что стоит во дворе. Это еще что — вы только попробуйте “подрезать” ее на дороге! — засмеялся трактирщик.
Словно в доказательство слов хозяина кафе девочка попросила счет. Рассчитывалась она старой пожелтевшей купюрой, заранее приготовленной, и тщательно пересчитала сдачу. Потом засунула бумажник сидящему отцу в задний карман брюк, оттопырив его — выглядело все это забавно.
— Как же она так живет?
— Она всем довольна, ей вполне хватает родительского тепла.
— Вы серьезно?
— Еще спрашиваете! Вы видите, как ухожен ее отец?
— Да, — посетитель видел, как девочка поправляет белоснежную рубашку и какое это приносит ей удовольствие.
Он подумал еще: она счастливая – ведь она никогда не испытывала горьких слез отчаяния миллионов тех девочек, кто вырос без тепла отцовских объятий…

Солнце было в самом зените, когда парочка закончила обедать – на их лицах появилось выражение удовлетворенности и виноватого смущения: будто стыдились, что съели так много.
Они сошли с крыльца — самый красивый мужчина на земле и его терпеливая дочь — бесшумно, едва ступая на пол, и лучи солнца ярко осветили их призрачные фигуры. Невзрачное лицо девочки сжалось на ярком свету, но на прощание она обернулась и, ослепленная, с настоящим женским сочувствием незаметно кивнула образу жены трактирщика: — привет, мол, всем. Та ответила ей печальным взглядом смотрящих в зеркало глаз, руки ее по-прежнему сжимали колье.
Их пыльный грузовик, надрывая больное сердце, с трудом завелся — мотор работал нехотя и задыхался, как усталый астматик. Но все же когда набрал обороты, автомобиль лихо взревел. Они развернулись и уже мчались, вспахивая пыльные волны на гладком сером ковре, уложенным для них ветром…

— У нее есть дар — с улыбкой блаженного сказал старый трактирщик. Он до блеска вытер очередной стол — теперь можно было смотреться в него, как в зеркало. — Она умеет на полном ходу открывать бутылки с водой и кормить его с рук. Ещё она раз в неделю продлевает жизнь паралитикам и за банку молока снимает у тетушек мигрень. Чем не чудо?
— Угу, — ответил посетитель, удобнее усаживаясь в кресле.

Был обычный солнечный день. Вкусно пахло пончиками, было тепло и уютно.
Ему снова хотелось есть.

6 июля 2007 г.

Добавить комментарий

дЕВОЧКА

Рассказы, Проза
девочка

— Посвящается Светлане (художнице и другу) — доброй и отзывчивой девушке, волею судеб передвигающейся с трудом…
___________________________________________

— Обычный солнечный день, а солнце как печет, — говорил человек с упрямым широким лбом. Это был плотный мужчина в пике сил, лет сорока, одетый по-деловому – скромно и очень опрятно. Штатный менеджер, случайно оказавшийся в уличном бистро — чтобы убить время до важной встречи за чашкой кофе, мог бы выглядеть именно так.
— Апрель нынче хороший, — сказал хозяин забегаловки, протирая посуду полотенцем. Рюмки из-под его рук выходили девственно чистыми и ложились красивыми рядами.
— Вам нравится? Жара ужасная, — посетитель вынул платок и вытер вспотевшие виски.
— Так вы бы сняли пиджак – как никак стало бы легче.
— Ну, еще чего, — лениво пробормотал тот, — меня ждут люди…
— Шляпа, — проговорил с добродушной улыбкой хозяин.
— Что – шляпа?
— У вас хорошая шляпа, отлично сидит на вас. Моей жене очень нравятся шляпы, она их обожает. Да что там — просто помешана на них. И ни одна не идет мне — представьте только себе. Целый гардероб новых мужских шляп! Утром каждого дня она надевает одну из них на меня и заставляет идти в таком виде на работу. Это такое мучение — носить их, ведь я точно знаю, что шляпы мне совсем не идут.
Посетитель посмотрел на трактирщика долгим взглядом. Было в этом взгляде что-то от человека, не понимающего ничьих страданий, кроме собственных. Он скользнул по быстрым рукам хозяина, по замасленному фартуку, остановился на кепи хозяина с копной выбивающихся волос.
— Мне больше нравятся банданы, – сказал он, не сводя глаз с кепи хозяина заведения.
— Так вы считаете, что какой-то кусок ткани может быть подходящим заменителем? По мне так любой головной убор так же нелеп всякому, как фартук — кенгуру.
Взгляд посетителя снова поднялся вверх по фигуре в фартуке. Утомленные духотой губы сложились в ироничной ухмылке – он хотел что-то сказать.
— Ничего не может быть лучше непокрытой головы, — добродушно констатировал мастер кухни, отрывая взгляд от тарелок. Глаза у него были озорные, но старые.
Посетитель отвел взгляд – ему стало скучно.
Во дворе остановился пыльный грузовик. Из автомобиля вышли двое: молодой мужчина в элегантном сером костюме и девочка лет десяти — одиннадцати, судя по всему дочь. В солнечных лучах ослепительно блеснула белоснежная рубашка мужчины, девочка же казалась самой обыкновенной.
— Мои постоянные посетители, — кивнул хозяин кафе.
— Не густо у вас с клиентами.

Звякнул колокольчик и стеклянные непрозрачные двери резко распахнулись настежь и громко ударились ручками о стену…

…Вспыхнула ли лампочка, разгорелся ли огонь ярче – что-то случилось? Разорвалась ли где-то бомба, родилась новая любовь? Взметнулась в музее пыль до потолка – там, что через дорогу, переулок направо, посыпались книги с полок в библиотеке на Пушкинской, удерживаемые беспомощной пожилой женщиной, трещинами пошли стаканы и тарелки в столовой для Бедных — что-то случилось…

От неожиданного грохота посетитель вздрогнул всем телом, чашка в руке подпрыгнула, кофе белым молоком полился на брюки. Мелко дрожал дверной колокольчик, а из двери дохнуло холодом зимнего одиночества.
— Южный ветер, — сказал хозяин кафе, закрывая дверь, — наверное, море опять выкинуло на берег останки моряков прошлого.
— Каких моряков? — удивился посетитель.
— Точно не знаю, наверное, английских. Я так полагаю.
Он вернулся с ведерком теплой воды и участливо протянул посетителю салфетку, когда колокольчики зазвенели и дверь отворилась снова.
В дверном проеме появилась тихая пара.
— Здравствуйте, — прошелестели их голоса.
— И вам того же, — ответил веселый трактирщик.
Как два призрака они вошли с широко распахнутыми после яркого солнца глазами. Осторожно осматриваясь, прошествовали в зал и сели у окна, подальше от чужих взглядов.
Мужчина производил благородное впечатление и был необыкновенно красив. От него словно исходило неслышимое благоухание, даже на таком расстоянии – тонкое, как аромат моря в жаркую погоду. Рассеянный взгляд миндальных глаз, нежные губы и бледное лицо апостола излучали бесконечную умиротворенность и благополучие. Отрешенность от бед внешнего мира возвышало, делало его — человека из плоти и крови — невесомым, как пух. Он вбирал в себя все внимание окружающих, а вглядывавшихся в его черты заставлял искать признаки того идеального человека, которого те мечтали найти. Одежды его были свежи и чисты, а рубашка выделялась безукоризненной белизной.
Дочь, в противоположность отцу, была самой обыкновенной.
— Как поживает ваша жена? — спросила она.
— Моя жена, — взбодрился хозяин заведения, — она, как всегда, помешана на одежде. Такого количества одежды, что есть у нее, вряд ли вы увидите где-то еще. Она и сейчас наверняка сидит с рассеянным выражением лица – и не первый час! — возле огромного зеркала в спальне, рядом со стеллажом-вешалкой, не зная, с какой блузы начать…
Девочка то ли засмеялась, то ли неловко хмыкнула.
— Она всегда была неумелой красавицей. С тех давних времен, — взгляд трактирщика стал мечтательным, а мысли неслись волнами воспоминаний. Он совсем ни к кому не обращался, целиком отдаваясь этим плавным течениям, — когда она стала пленницей прекрасного. И произошло это не сразу, а лишь с момента, как она вышла в свет. Но шло время, она располнела и подурнела — зеркала забрали ее молодость. Даже пропала любовь смеяться громко: все, что ей теперь дано — лишь смотреться в зеркала, печалясь об ушедшей молодости.
— Она так любила смеяться? – спросила девочка.
— Так — любила только она. Но что-то пропало после огромных зеркал в спальне, – в голосе мужчины звучала тоска, — не вздумай и ты провести жизнь возле них!- сказал он девочке так, словно бы та понимала, о чем он.
Посетитель, до сих пор вытиравший брюки, порадовался, что рядом не было его жены: во-первых, не хотел бы он услышать ее подавленный вздох восхищения при виде изысканной элегантности отца девочки, во-вторых, она обязательно бы взорвалась при таком упоминании столь необходимых в жизни штучек, как зеркала, и попало бы при этом уж точно не этим странным типам, а ему, совершенно ни в чем не повинному.
— Унах, что закажите сегодня?
— Ничего особенного — только то, что тут написано, — девочка протянула трактирщику сложенный вчетверо истасканный лист.
— Унах? Что за имя такое! – ворчал за дальним столиком посетитель.
— Та-ак, — продолжал хозяин кафе, разворачивая бумагу, — ох уж эти каракули, милая! Пора бы тебе пожалеть мои глаза и уже начать писать разборчиво… большое спагетти с сыром, салат — что-нибудь придумаем, 2 кофе с молоком — я помню! – масло, хлеб и…что еще тут? — старик поднял свои по-детски озорные глаза, — шоколадное мороженое! Да, его нет в списке — от меня лично.
— А телевизор работает? – сказала девочка без тени благодарности, совершенно равнодушно, — Его можно включить?
— Конечно, какой канал хочешь?
— Какой есть.
— Резонно. Сейчас будет.
Отец девочки между тем не проронил ни слова, безучастно уставившись перед собой. Он был словно погружен в свои мысли, настолько глубокие и сложные, что его прекрасное лицо приняло напряженный и глубокомысленный вид, подобное лицу Давида со скульптуры Бернини времен барокко.
В кафе заверещали невидимые сверчки — заработал телевизор: словно бы ветер впустил нового посетителя, шумного, пьяного с восторга от самого себя. Плазменное полотно экрана, расположенное практически над барной стойкой, зашлось блеклыми картинками – шли новости.
Спагетти парочка ела с одной тарелки, молча макая в соль помидоры.
Посетитель еще подумал — что за странные люди. По большому счету ему было совершенно все равно на них — он смотрел на экран телевизора, пока за серой паутиной костюмов политиков ему не стала мерещиться печальная жена трактирщика. Окружала ее та же обстановка спальни, только в руках она теперь держала не блузу, а бриллиантовое колье. Ему виделось, как прижав украшение к груди, огромными грустными глазами вглядывалась она в зеркало, столь пристально, словно за зеркалом был не он – посетитель, а ее новый образ, яркий, как ушедшая молодость — без признаков увядшей кожи и даровым восхищением окружающих.
Посетитель потряс головой, но наваждение не уходило. Сидящая в темной спальне женщина оставалась фоном депутатскому заседанию, немного искаженная, но все такая же печальная. Можно было подумать, что она сидит по ту сторону экрана, с удивлением разглядывая кафе.
— “Они забрали ее молодость”- сами собой вырвались слова хозяина кафе.

Окончание репортажа стало настоящим облегчением, на его фоне даже начавшийся выпуск о стихийных бедствиях казался радостным.
Безумства природы минувшей ночью выразились в виде ураганов и безудержных землетрясений. Огромная ветвистая трещина, взявшая начало от Корякского нагорья, коверкая поверхность земли и неся разрушения, протянулась до самого японского острова Хонсю. Картины разрушений заполонили экран. На улицах стояли люди, оставшиеся без крова над головой: женщины с мисками, полными корма для скотины — постоянно оглядывающиеся и на вопрос репортера “почему корм?” растерянно разводящие руками, мужчины с недобритыми лицами и беспокойными глазами, роженицы, не успевшие разродиться, матери с руками, перепачканными тестом — те, кто хотел испечь праздничные пироги к субботнему вечеру и не успели. Все сетовали на отсутствие теплой одежды, на малокровие у старшенького, на брата–пропойцу, на ячмень в глазу, на узкие подоконники, на которые невозможно поставить горшки с цветами. На вопрос – где же вы жить-то будете? — с наивным простодушием отвечали – справимся как-нибудь, ты погляди лучше, какая у нас хорошая взошла рассада на днях, или — ты случаем не врач? — посмотрел бы на соседского сынишку, полгодика всего мальчику, зубки режутся, мучается бедняга.
Камера поочередно выхватывала то новые постройки, возводимые тут же мужчинами поселка, примитивные, но добротные – годные для проживания на первых порах, то выступающую между развалин поселковой пекарни траву, то взбудораженное лицо репортера, соскучившегося по настоящей работе. Захлебываясь словами, он рассказывал о последствиях стихии, словно бы вел репортаж не с места разрушений, а с увлекательного футбольного состязания. С непреклонной убежденностью он утверждал, что мощность толчков составляла никак не меньше 9 баллов по шкале Рихтера, пока детский возглас не перекрыл звук его голоса из динамика и возглас этот, безусловно, принадлежал девочке из зала кафе:

— Вовсе не так, при девяти баллах здания разрушаются полностью!

Посетитель перестал есть и уставился на девочку.
Его удивила не столько фраза девочки, а тот непререкаемый тон, с каким она ее произнесла. Серьезные глаза девочки, по-взрослому серьезный тон… Могло ли такое быть, чтобы девчушка — самое большее лет двенадцати — могла знать, как и при каких обстоятельствах разрушается здание и говорить об этом с такой уверенностью? Она показалась ему маленькой старушкой с девичьим телом, причем настолько, что он даже засомневался — девочка ли это вообще.
Посетитель снова потряс головой – опять наваждение? Парочка, как ни в чем не бывало, продолжала поглощать свое спагетти.
— Ей всего-то десять лет, а какая умница, — донеслись до посетителя слова трактирщика. Он приближался к посетителю, высоко держа в руках поднос с кофе на молоке и кусочками сахара, с удовольствием поставил чашку с кофе, отдельно – блюдце с кусочками сахара, подогретый хлеб — всё поставил совсем близко, чтобы удобно было взяться, неспешно вынул салфетку.
— Да, в наше время дети необыкновенно развиты, — сказал посетитель.
— Необыкновенно, вы это точно подметили…

Они уже собирались порадовать себя десертом, когда черный порыв ветра застал всех врасплох. Он был силен настолько, что задрожали массивные стекла здания, а придорожная пыль зашевелилась и ожила, обретя все свойственные живому существу части тела. Одним прыжком хозяин кафе оказался у дверей, не позволяя им своевольно распахнуться.
— Ничего себе, — только и вымолвил он, задвигая защелку.
Однако ветер не думал угомоняться: до конца не осознав своего могущества и свободолюбивого естества, он только забавлялся, как ребенок. Пока еще наносила его невидимая рука на окнах пыльные слова на неведомых языках и странные рисунки, изображающие неизбывную тоску первых поселенцев, еще не утихли предупредительные штормовые костры, зажженные с вечера на всех концах поселка, а люди не бегали по улицам в поисках укрытия.
Это был молодой ветер, еще не искушенный буйством разрушения, но именно в молодости бывает заключена непредсказуемость — игра его была лишь одним мгновением.
Он легко набирал высоту, взывая к мечтам давно умерших, он резко спускался вниз, приглашая прародителей танцев вспомнить начало всех начал, он пробовал на зуб новые испытания: обогнать на спор солнечный свет, сломать ветви самого большого дерева на мельчайшие сочленения, вскружить голову пьяной пыли… Дух еще не был отягощен местью людям, а прошлые грехи не превратили его силу в тяжелый свинец. Бывалые из людей говорили с умным видом — вот если бы он нашел свое лекарство успокоения, он же летал над полями с взошедшей гречихой, летал над полями с люцерной, забываясь, и не находил ни покоя, ни воодушевления, ни понимания. Люди пугались, когда он подражал их голосам, а животные разбегались в разные стороны, едва учуяв его запах. Радости его сменялись гневом так стремительно, как сменяются кавалеры в голове хорошенькой девушки, а слава о его необузданном нраве распространялись теми самыми простыми женщинами поселка, у которых всегда находились ответы на все вопросы мира.
Не в силах выносить дальнейшего страдания одиночеством, метался он в поисках искупления по тихим улицам, набредал на одинокие дома, скребся в закрытые окна, вставал на дыбы, пытаясь походить на великие бури из глубин памяти старожилов, подчинял себе волю неодушевленных предметов и по собственному желанию оживлял пыль, любимую из своих подруг — все было тщетно.
Таким — снедаемым жаждой общения и страхами отчуждения, грязным и очумелым — и видели его наши посетители из окон кафе: игры его вызывали у них лишь один животный страх и напоминали о возможном безумии одной из самых неугомонных стихий природы. Хлестал он свирепо и отчаянно, обращая в энергию многие дни бдения и жестокого томления. Странствия сделали его неутомимым, а магия свободы придала неимоверную силу: стекла дрожали мелкой дрожью, а стоящие у витрины кафе плакаты теряли свою невозмутимость и трепетали с каждым шквалом, как молодые листья. Посетитель даже взялся двумя руками за поля своей шляпы, словно бы она могла улететь.
Пыль — эта старая женщина с длинными руками — обволокла собой здание, в окнах почернело и настала тьма без ночи. Она была настолько густой, что солнце померкло и погрузилось в пустоту забвения, лишь изредка нерешительно просвечивая через густую серую завесу…

Все стихло ровно через 3 минуты — столько показывало застывшее время на руке посетителя. Наверное, столько и нужно, когда решается важное на свете — все остальное лишь видимость.
И словно ничего не случилось: по-прежнему ярко светило солнце, люди сидели за столиками, трактирщик смахивал со стола крошки — лишь громкий стук сердца выдавал пережитое. Это было время всеобщего забытья — так скажут они позже. Стало так светло, что о происшедшем напоминали лишь горки пыли с внешней стороны рамы. Ветер завывал уже где-то далеко: в поиске новых путей спасения от одиночества или, возможно, используя свой последний шанс на примирение с людьми.
Все бы ничего, но до посетителя тут дошло, что девочка теперь сидит за столиком одна — мужчины с лицом как у ангела и безразличным взглядом нигде не было.
Посетитель кашлянул в замешательстве.
Но вот девочка спрыгнула со стула и исчезла под столом. Мужчине пришлось перегнуться под столешницу, чтобы сквозь частокол ножек увидеть — они были там оба, отец и дочь.
Отец девочки сидел прямо на полу, распластав ноги в стороны. У него по-прежнему был отсутствующий взгляд и та же мужественная осанка статуи, но он был напуган до смерти и из-за всех сил сдерживался, чтобы не расплакаться. Это нисколько не смущало девочку — она держала его за руку и что-то без умолку говорила. Было слышно ее суетливое ворчание — похоже она корила его, мягко, как ребенка и с какой-то особой заботой пыталась заставить подняться на ноги. Мужчина сопротивлялся, но девочка упрямо тянула его руку своей тонкой ручкой, все же подняла с пола и усадила на стул.
Рубашка его была смята, а костюм походил на свалявшуюся ветошь, но удивило посетителя другое: девочка, которая стоя была не больше сидящего отца, поправив воротник его рубашки, вдруг развела в стороны руки, раскрыв объятья.
С полными слез глазами отец подался всем телом навстречу, обнял дочь и всхлипнул.
— Он сущий ребенок, — прозвучал рядом голос трактирщика.
— Кто?- удивился посетитель.
— Ее отец.
Посетитель не знал, что и сказать. Он смотрел на беспомощного мужчину, похожего на большой куль с мукой, на то, как доверительно он прижался к девочке и не мог остановиться на мысли, что давно крутилась в голове.

— Да у него же совершенно нет ума, — растерянно сказал посетитель.
— Это так, — с пугающим спокойствием ответил хозяин кафе, невозмутимо вытирая стол.
Совершенно сбитый с толку посетитель смотрел на прекрасное лицо отца девочки — без единого изъяна, на профиль, полный мужества, безупречно большие глаза… Он видел их одинаково большие рты и подумал, что пожалуй все их внешнее сходство обходится одним этим.
— Как же они живут?
— О, да вы еще не видели, как ловко она судачит с женщинами в хозяйственной лавке или как тонко разбирается в порошках и снадобьях. Или даже просто торгуется на рынке ради мелочи — ведь они живут на одну пенсию. Сама водит грузовик, сама платит по счетам, ухаживает за цветами в доме…
— Водит грузовик?
— Вы разве не заметили? Это она приехала на том грузовичке, что стоит во дворе. Это еще что — вы только попробуйте “подрезать” ее на дороге! — засмеялся трактирщик.
Словно в доказательство слов хозяина кафе девочка попросила счет. Рассчитывалась она старой пожелтевшей купюрой, заранее приготовленной, и тщательно пересчитала сдачу. Потом засунула бумажник сидящему отцу в задний карман брюк, оттопырив его — выглядело все это забавно.
— Как же она так живет?
— Она всем довольна, ей вполне хватает родительского тепла.
— Вы серьезно?
— Еще спрашиваете! Вы видите, как ухожен ее отец?
— Да, — посетитель видел, как девочка поправляет белоснежную рубашку и какое это приносит ей удовольствие.
Он подумал еще: она счастливая – ведь она никогда не испытывала горьких слез отчаяния миллионов тех девочек, кто вырос без тепла отцовских объятий…

Солнце было в самом зените, когда парочка закончила обедать – на их лицах появилось выражение удовлетворенности и виноватого смущения: будто стыдились, что съели так много.
Они сошли с крыльца — самый красивый мужчина на земле и его терпеливая дочь — бесшумно, едва ступая на пол, и лучи солнца ярко осветили их призрачные фигуры. Невзрачное лицо девочки сжалось на ярком свету, но на прощание она обернулась и, ослепленная, с настоящим женским сочувствием незаметно кивнула образу жены трактирщика: — привет, мол, всем. Та ответила ей печальным взглядом смотрящих в зеркало глаз, руки ее по-прежнему сжимали колье.
Их пыльный грузовик, надрывая больное сердце, с трудом завелся — мотор работал нехотя и задыхался, как усталый астматик. Но все же когда набрал обороты, автомобиль лихо взревел. Они развернулись и уже мчались, вспахивая пыльные волны на гладком сером ковре, уложенным для них ветром…

— У нее есть дар — с улыбкой блаженного сказал старый трактирщик. Он до блеска вытер очередной стол — теперь можно было смотреться в него, как в зеркало. — Она умеет на полном ходу открывать бутылки с водой и кормить его с рук. Ещё она раз в неделю продлевает жизнь паралитикам и за банку молока снимает у тетушек мигрень. Чем не чудо?
— Угу, — ответил посетитель, удобнее усаживаясь в кресле.

Был обычный солнечный день. Вкусно пахло пончиками, было тепло и уютно.
Ему снова хотелось есть.

6 июля 2007 г.

Добавить комментарий