Она приняла его в тот вечер, а может быть несколько вечеров слились в один, когда приехала к нему, уставшая от семейных ссор, убегающая от очевидной реальности, что ее иллюзорный мир практически рассыпался. Она, не раздеваясь, легла под плед и задремала. Ей было странно спокойно, ее перестал страшить следующий день, как будто его одинокая квартира была островком тепла и любви, хотя в этом еще не признавалась самой себе. Так день сменился вечером, и в полумраке горела настольная лампа. За окном стояла сквознячная осень. Она повернулась растрепанная и приютившаяся под теплым пледом. Он сидел напротив, на полу, облокотившись на стену, курил и наблюдал за ней. Длинные волосы, зачесанные назад, застиранная серая водолазка, черные джинсы – он был откуда-то из ее подросткового детства, но уже взрослый и все знающий. Ей казалось в ту минуту, что он знает что-то такое простое, что она никак не может ухватить и осознать, а он уже давно понял. И она ждала, что он-то, наконец, ей все расскажет и объяснит. Так они молчали, и смотрели друг на друга очень долго. Комната стала совсем маленькой и превратилась в сумеречное желтоватое пространство, в котором зрело и укреплялось осознание их одинокой неразделенности. В эти минуты она и поняла, что приближается к истине и любви. Любви к человеку, которого она совсем не знала.
«Кто ты? Откуда ты?» – тогда впервые спросили ее глаза.
«Ты сама ответь», — улыбался он.
«А я знаю, — мысль-догадка проплывала мимо. – Ты из моих снов и ожиданий. Ты именно такой, каким я тебя и представляла. Ты обладаешь всем, что я придумала. Все, что я упустила и чему не придала значения, то станет твоими недостатками в этой жизни».
«Я люблю тебя, — тихо сказал он, а может, просто подумал. – Я люблю тебя уже очень давно – я любил тебя еще в прошлой жизни, я знаю это. Я встретил тебя и в этой. Я люблю тебя всю, такую, какая ты есть. Я хочу тебя такую, какая ты есть. Ты моя первая и единственная, поздняя любовь. Ты моя вечная маленькая девочка».
Она улыбнулась и закрыла глаза: «Наверное, мне все это кажется», — подумала она, но продолжала слушать музыку его слов.
«Мне не хватает рук, чтобы обнять тебя всю. Мне не хватает глаз, чтобы смотреть на тебя постоянно, не упуская тебя ни на секунду из виду. Но у меня есть силы, чтобы желать тебя постоянно, так, как я никого никогда не желал».
Так они приняли друг друга. И это было вначале. И это было потом.
С ее появлением в его жизни, появилось и новое мироощущение. «Мир стал иным, — говорил он ей ночами. — Все приобрело краски и форму, появился смысл, пространство и время перестали иметь измерение – все стало ближе и быстрее». Он не боялся своих чувств и зависимости.
«Я знаю, что нужен тебе. И это очень важно. Меня, по сути, это всегда мало интересовало. Я легко уходил, как только чувствовал назревающую проблему или какое-то давление. Ощущение влюбленности проходило месяца через три-четыре, представление о любви приравнивалось к дружеской симпатии с периодически хорошим сексом. Теперь все иное. Меня волнует все, я хочу от тебя зависеть, я хочу быть в твоих проблемах, я хочу участвовать в твоей жизни, я хочу, чтобы моей проблемой была ты», — он смотрел в ее глаза, медленно скользя рукой по ее телу, повторяя форму плечей, груди, живота, ног…
Он словно подпитывался от нее, шепча для себя совершенно новые, но такие земные вещи: «Ты знаешь, я могу бесконечно долго просто смотреть на тебя, разглядывая каждую твою черточку. И все кажущиеся тебе изъяны, для меня совершенство. Я могу бесконечно долго гладить тебя, твоя кожа обладает именно той температурой и теми качествами, которые нужны мне для жизни. Я хочу бесконечно долго, нежно и медленно целовать твои губы. Для меня это часть моего естества и меня самого».
Он вздыхал и клал ей голову на колени, потом, притягивая ее голову к себе, смотрел в глаза и тихо говорил: «Я хочу, чтобы ты знала всегда, — мне нужна только ты. Мне может быть хорошо только с тобой. Я узнаю тебя с закрытыми глазами, даже не дотрагиваясь до тебя».
И потом он действительно узнал ее, когда они с друзьями устроили детскую игру с завязанными глазами, — он едва дотронулся до кончиков ее пальцев.
Он чувствовал ее на расстоянии. Однажды, встретив ее после некоторого перерыва и неизвестности, он бросил пытливый взгляд и спросил: «Что с тобой было?» — и назвал точную дату и время, когда его вдруг охватило неприятное беспокойство и чувство тревоги за нее. Тогда она удивилась его точности. Но потом ее уже больше не удивляло ни эта точность, ни то, что он везде и всегда, не будучи рядом, улавливал ее любое состояние.
Наконец, в ее жизни окончательно все рухнуло. Ее муж, с которым они прожили достаточно бурную и яркую совместную жизнь, после нескольких месяцев трагических и изматывающих ночей, с яростным скандалом и угрозами мирового позора громко хлопнул дверью. Всеми силами делая вид, что ничего не случилось, он незамедлительно перекочевал в новую ячейку благополучной жизни, женился и успокоился. Она же в недоумении поплыла по течению, пытаясь из осколков собрать некое подобие упорядоченного состояния и, понимая, что ей нужно время, чтобы собраться с мыслями, все пережить и войти в самостоятельную, иную для нее жизнь, уверенно и самодостаточно. Но поначалу это было невозможно для нее, которая так долго жила в определенных строго установленных рамках семейной схемы. Она никоим образом не пыталась скрыть свою растерянность, граничащую порой с паникой, а потому часто не знала ни как начать день, ни как протянуть его.
— Ты уже встала? – звонил он ей рано утром. – Скорее вставай, готовь сыну завтрак и приводи себя в порядок. Я скоро за тобой заеду. – Он говорил специально бодрым и уверенным голосом, чтобы вывести ее из утреннего оцепенения.
Но иногда он приезжал и видел ее разобранной, отрешенно блуждающей по квартире, не в состоянии ни одеться, ни собраться с мыслями. «И чем больше я прилагаю усилий, тем медленнее двигаются мои руки и ноги. Мне кажется, что я как во сне – бегу, но все время остаюсь на месте», — пыталась она объяснить ему свое состояние. Тогда он открывал шкаф, вытаскивал то, что ему нравилось, одевал ее и причесывал, сидел на краю ванны, наблюдая за тем, как она красит губы у зеркала, готовил ей завтрак и отвозил на работу, чтобы вечером забрать снова. Он не требовал взамен ничего, лишь позволения ухаживать за ней и нянчиться как с ребенком. Когда он уже поздно вечером спускался от нее вниз и, заводя машину, смотрел на окна, где виднелся ее тонкий силуэт, он думал о том, что сейчас вернется в свою выстуженную квартиру, заваленную старыми джинсами, кассетами, книгами и неотправленными ей письмами, позвонит ей и скажет, что он благополучно добрался, чтобы она ни о чем не волновалась, спокойно спала, и что завтра все будет хорошо, и он будет с ней.
— Так, спокойной ночи, ложись спать, уже поздно и ты устала. И никуда не ходи, — шуткой добавлял он.
Затем он опускал трубку и долго курил, что-то задумчиво чертил на обрывках бумаги, закрывал форточку, забирался под холодное одеяло и засыпал. Ему снился большой ночной город, освещенный множеством огней, и он ехал и ехал по каким-то незнакомым пустынным улицам, которым не было конца.
Они бесконечно говорили. Она хотела, чтобы он рассказал ей обо всем – о себе, о ней, о том, что он думал о каждой вещи и о каждом событии, хотела, чтобы все то, что он говорил ей, шептал и повторял, убаюкивало бы ее. Она хотела засыпать и просыпаться под звук его голоса. С момента, как они поняли, что любят друг друга, они также поняли, что хотели друг друга изучать и узнавать. Они часами говорили о таинстве и искусстве любви. Они преодолели запреты и недосказанности, раскрыли свои сокровенные желания. Они могли часами обсуждать свои ощущения от того особого наслаждения, которое дарили друг другу.
Их волновала каждая мелочь, поэтому они копали детство, родителей, юность, привязанности, отвергнутость, свое подростковое одиночество, первый любовный опыт, да и вообще все, что успели накопить хорошего и плохого. Она вспоминала своих бабушек и запутанные, почти трагические истории их большой семьи, поначалу дружной, а потом разрозненной, разделенной внутренними обидами, семьи, где доминировали яркие сильные и уверенные в себе женщины. Она рассказывала о том, что ее родители, прожив вместе двадцать пять лет, развелись, и что у каждого теперь своя жизнь, что ее маленькая сестра совсем выросла, и ее жизнь теперь измеряется совсем иными мерками и ценностями, что сама она всегда старалась понять свою маму и быть послушной, угодливой дочкой, но это оказалось не нужным…
А он рассказывал ей о летних лагерях, где он проводил все три месяца без перерыва, и его тщетное ожидание матери или хотя бы ее писем превращалось для него в вечность, о том, что вечером мама приходила измотанная и долго объясняла им с братом, что надо делать уроки и не устраивать дома беспорядка, а когда, уже будучи взрослым, он привозил ей цветы, то она сердилась из-за выброшенных денег – цветы ведь все равно завянут. Он говорил, что не любит рубашки в клеточку и зимние шапки, которые ему всегда дарили ко дню рождения. Он говорил, что не знает, любил ли отца, что тот мало с ним разговаривал, жил своей жизнью, и вечно куда-то мотался, всем помогал, всех выслушивал, а на самом деле был один и умер в электричке с походным рюкзаком за спиной.
Они много говорили о своих детях – двух мальчиках одного возраста и с одинаковыми именами. Каждый из них по-своему переживал за своего, но каждый искренне пытался найти и подсказать другому тропинки к недетским сердцам этих мальчишек.
Они исповедовались друг другу так трепетно и с такой искренней заинтересованностью, что были лучше любого психоаналитика, жалуясь друг другу, как дети, на непонимание близких и друзей, бывших жен и мужей.
Впервые за долгие годы они позволили себе дотронуться до тех страхов, запретных тем и блоков, которые сами же в себе воздвигли в качестве самозащиты, успешно создавая во внешнем мире образы сильных, жизнерадостных и гордых людей, как и все, прикрывая гордостью свои слабости. Теперь они оказались лицом к лицу со всеми накопившимися в глубине души переживаниями. Они, наконец, посмотрели на свои обиды, свои категоричные оценки, противоречивые поступки и ошибки, попытки бороться и отстоять что-то, только им ведомое, и стали постепенно отпускать все это, помогая друг другу прощать и забывать. Они вновь посмотрели на людей и ситуации, постоянно возникающие в их жизни, и поняли, что те будут следовать за ними и повторяться до тех пор, пока они не примут их и не полюбят, и лишь приняв и полюбив, они смогут освободиться от них навсегда. Они учились заново жить и познавать ту простую истину, что надо принимать мир таким, каков он есть, надо учиться сострадать своим близким, и что всё и всегда находится рядом. Но люди всегда видят только то, что хотят, промахиваясь и обманываясь в очевидном. И только тогда вместе они стали постепенно понимать, что все, что необходимо для того, чтобы сделать следующий шаг по жизни, уже ожидает их, только стоит посмотреть повнимательнее, протянуть руку и взять.
Она часто тихо плакала у него на груди, а он улыбался и вытирал ей слезы, и не успокаивал, потому что знал, что это слезы облегчения, что это выходит накопившаяся боль, которую надо пережить, чтобы отпустить навсегда.
Иногда он сам, не выдержав очередного сеанса ночных бесед, выскакивал на улицу, садился в машину и, прокрутившись часа три по ночной Москве, возвращался уже успокоенный и с готовыми ответами, обнимал ее, и они наслаждались друг другом, страстно и безудержно, словно знали, что их ждет впереди. Они были вместе, потому что быть не вместе, значило уже не жить, и любая минута друг без друга им казалась прожитой впустую.
Их ночи длились бесконечно долго, переходя в ослепительный день, несмотря на осенние пасмурные дожди и последующую за ними зимнюю слякоть. Именно этими ночами, перекопав души и в очередной раз спася друг друга, они расслабленно курили на кухне. В эти минуты она предавалась вечности и бесконечности своих чувств, а он в сотый раз внимательно разглядывал ее руки, глаза и тело под золотистой тканью халата. И, выпуская седой дым, говорил себе, не заботясь о том, услышит она его или нет: «Господи, какая же ты красивая, в тебе все совершенно». И она, в своем далеко не юном возрасте, чувствовала себя нимфеткой и была благодарна ему за эту иллюзию и обман зрения, что, впрочем, не имело ни малейшего значения.
Иногда, оказавшись в метро, она начинала целовать его прямо на эскалаторе и шептать ему: «Я люблю тебя», и когда они ехали в вагоне, она любила просунуть ладони под его свитер и почувствовать его спину, и ей казалось, что его широкое пальто скрывает от всех ее движения.
Он любил сопровождать ее по магазинам. Эта игра в магазины была скорее возможностью убедиться, что они уже больше не одиноки в толпе. Они ходили держась за руки, уверенные и довольные своим возрастом. Это было особое действо. Они вместе выбирали широкие толстые свитера, платья и нижнее белье. Он всегда подглядывал в кабинку, где она переодевалась, а иногда проскальзывал туда и целовал ее, расстегивал юбку и стягивал свитер, прижимая к себе ее обнажившееся тело. Ей все это нравилось. Потом он выходил и говорил: «Нам все подошло» или «Заберите, это даже на ней не смотрится». Он до тонкостей узнал ее и легко вытаскивал с вешалок именно то, что им нравилось обоим. «Это твое, покупаем», а «это не твое, не думай», — и брал ее за руку и уводил.
Иногда он зажигал боковые лампы, садился на большой белый ковер, облокотившись на стену, и смотрел, как она примеряет для него разные платья и наряды, как она меняет образы и облики, превращаясь то в неприступную светскую даму в ярких украшениях и в узкой черной тунике с открытой спиной, то в восторженную легкомысленную безвозрастную девочку в прозрачном платье на бретельках и в ажурных чулках, то, вдруг распустив волосы, она надевала кожаную жилетку и ленту на лоб, и тогда в ее глазах появлялась жесткость и порочность. Он следил за ней, чуть прикрыв глаза, пытаясь не упустить ни одной детали, все глубже погружаясь в свою вселенскую память, стараясь вспомнить, в каком временном и пространственном отрезке своей предыдущей жизни он уже встречал ее, и в каком облике.
Однажды вечером, когда они, что-то обсуждая, сидели в большой комнате, она спросила:
— Хочешь, я покажу тебе мои старые фотографии?
— Нет, — ответил он. – Не хочу. Я к этому не готов.
Пройдет достаточно много времени, почти год, когда этот разговор возникнет снова.
И так прошла осень, прошла сквознячная зима, и вновь наступила весна, и им казалось, что они живут вне времени. Весной они ездили на дачу к ее маме, сажать розы и лилии. Он копал грядки, носил в ведрах перегной, шутил с мамой, которая хотела во всем участвовать. Потом он сидел рядом на перевернутом ведре, щурился, не то от дымы сигареты, не то от удовольствия от теплого весеннего солнца, и наблюдал за ней, как она старательно возится на цветочных грядках, в больших резиновых перчатках, в ковбойских сапогах, в открытой майке, с волосами, затянутыми на макушке в растрепанный хвост. Воздух был наполнен прохладным дымным запахом тлеющих прошлогодних листьев. Она поглядывала на него снизу, поверх круглых солнечных очков, и что-то говорила и говорила. А он ее не слушал, а думал о том, что ее желтые и красные лилии, когда вырастут и расцветут, потом перемешаются и, наверное, станут оранжевыми или еще какими-нибудь. Потом они все вместе обедали, а муж ее мамы все больше молчал и выглядел напряженным. А мама, наоборот, говорила за двоих, нарочито смеялась, иногда, вскользь, поглядывала на него пытливо, пыталась всех поддеть и привлечь к общественно-полезной работе. Она говорила: «Не слушай мою дочь, она все путает в этой жизни, заморочит голову, кому хочешь». Потом он собирал и двигал шкаф на чердаке, и маме нравилось, что он, как человек новый, с ней не спорил, а делал все быстро и ловко. А потом мамин муж все-таки сдавался, и они чинили его машину, курили и о чем-то говорили в темноте, а женщины в доме убирали со стола, обсуждали детей и мужчин и пытались заглянуть в будущее.
