Был погожий зимний денек – один из тех, когда так хочется подольше погреться под лучами солнышка и найти массу благовидных предлогов застрять на улице. Но отыскать их, когда тебе уже под 80 и живешь ты на окраине полувымершего села, не так уж легко. Разве что придумывать себе ложные цели – к примеру, доковылять до деревянного приземистого магазинчика, расположенного на другом конце села и переоборудованного из простой жилой избы. Не столько, чтобы купить что-нибудь ненужное, сколько чтобы зацепиться языками с тамошней продавщицей Тамаркой. Она ведь, бедненькая, тоже страдалица – мало того, что днями прикована к этому сарайчику, так еще и выручки никакой: пять-шесть покупателей за сутки – это разве доход? Да и берут все дешевые пиво, водку да тараньки – нет бы колбаску взять сырокопченую. Какое там! Залеживается на прилавке, а потом списывать приходится…
Что не жилось в городе? Любовь-морковь, шуры-муры… А где теперь тот Шура, с которым муры крутила? Спился да и замерз в сугробе уж лет двадцать как, так век одна и коротает – ни детей, ни внуков не нажила.
Баба Сима вдруг почувствовала себя такой счастливой – уж у нее-то, слава богу, и детей двое, и вучкИ вон… Не сказать, что часто в гости наведываются – но как-никак, каждое лето хоть по недельке, да гостят. Хотя и с ними не без проблем: как говорится – маленькие детки-маленькие бедки, большие детки – и бедки побольше будут… старушка представила, как сейчас в красках расскажет о номерах, которые выкидывает ее младший внучок, и прибавила шагу. Надо, надо выговориться, вчера вон час целый с Анастасией, дочкой своей, висела на телефоне, пока почта не закрылась– а все равно как пустое место. Не правильно, ой, не правильно они его воспитывают! А кому здесь пожаловаться, как не Тамарке? В городе-то, говорят, даже институт какой-то успела закончить – умная, поговорить любо-дорого… да и ей вроде приятно о чужих-то заботах послушать: послушает – и свое одиночество перестает давить.
Снег лежал пышными сугробами, искрился, радостно поскрипывал под ногами. Проходя через центральную площадь села, баба Сима вспомнила, что еще десять лет назад в такие дни здесь обычно устраивались ярмарки, и весь народ высыпал – на людей поглазеть и себя показать. Тут же устраивались ледяные горки, и детишки заполняли все пространство площади своими веселыми криками.
Обзор отсюда был великолепный: площадь располагалась в аккурат на одном из холмов, и два другие были как на ладони. В последнее время, проходя мимо этого места, баба Сима частенько проверяла свою память, силясь по крышам домов определить, что за семьи жили в них лет 20 назад, но последнее время все путалась: многие жилища сменили несколько поколений временных постояльцев, и всякий перекраивал домики на свой лад: кто дополнительных сараев настроит, кто крышу другим цветом выкрасит. Чужаков здесь не любили, очень уж дружное было село, ну а те, в свою очередь долго и не задерживались… А потом – началось: старая гвардия стала сдавать позиции и перебираться в города, к детям; молодежь не спешила восполнить ряды…
Приостановившись, баба Сима представила на миг, что бы было, если бы вдруг кому-то пришло бы в голову возрождать село. Вон, к примеру, на место той заброшенной церквушки у залива речки построили бы трехэтажный коттедж, обнесли бы забором, дорогу бы к нему проложили, и стали бы машины туда-сюда шастать…А залив осушили бы. Да бассейн на его месте бы взгромоздили – по ту сторону забора, понятное дело. Видела баба Сима по телевизору, как это бывает. Магазин, опять же, отгрохали бы на сто этажей – и Тамарку уволили бы, набрали бы девок на кассы молодых и длинноногих (будто кто-то за кассами эти ноги видит!).
Плюнула баба Сима прямо на белый снег с досады – благо дело, никто не осудит. А приедут эти – так и не плюнешь вот так вот, чтобы не заметили, подумалось вдруг ей. Ну их, пусть уж лучше все так остается… Не от большого ума все эти перемены к лучшему, ой, не от большого! Стариков, что мудрость свою веками наживали – списывать, это где ж видано! Книжками-то обложились всякими, а вот снег этот, и рощицу вдалеке, и лес, до которого, кажется, век не дойдешь – такой узенькой полоской он на горизонте виднеется! – ни в одной книге ведь не опишешь так, чтобы не соврать, чтобы передать сполна всю эту красотищу!
Внучку-то вон – тоже ума не занимать. В психушку через этот ум попадет. Может, хоть Тамарушка что посоветует… Баба Сима прибавила шагу.
Деревянная избушка, вот уже добрые полсотни лет служившая сельским продовольственным магазином, встретила ее неприветливой вывеской «учет». Впрочем, никакие учеты бабе Симе были не страшны: уж она-то знала, что поговорить у Тамарки всегда минутка найдется. Учет – он ведь издавна, так уж повелось – лишь для случайных, залетных закон, на своих не распространяется.
Баба Сима уверенно постучалась в дверь носком увесистого валенка. В окне появилась сухощавая фигурка с всклокоченными волосами, метнула настороженный взгляд на посетительницу и – видимо, признав, — расплылась в улыбке:
— Баба Сима, ты, что ли? Погоди, открою!
Заскрипел ржавый замок, затрещала дверь, и перед бабой Симой предстала сутуловатая пожилая женщина в шлепках на босу ногу и пуховом платке поверх синего казенного халата.
— Не стой, не стой на морозе-то, застудишься! – засуетилась баба Сима, по-хозяйски проталкивая Тамару вглубь помещения, и, кинув подозрительный взгляд в темноту, с беззлобным укором осведомилась:
— Ты что ж это, среди бела-то дня учеты устраиваешь? Али опять от ревизии какой прячешься?
— От них спрячешься! – покачала головой Тамарка.
— А чего ж тогда? — продолжала выпытывать бабулька, стараясь уловить в темноте какое-нибудь движение – как пить дать, дело нечисто! Никак кто-нибудь на чай зашел! Баба хоть и немолода, и нехороша уже – зубы частоколом, и в чем душа держится — а все ж еще не совсем старуха и на что-нибудь сгодиться сможет.
— Дак день такой – ни одного посетителя, а в сон клонит. – пожаловалась Тамара, зажигая свет. В комнате стояли какие-то мешки с мукой, привычный дубовый прилавок да сделанная наспех из двух стульев лежанка, на которой покоился старый тулуп. Словом, все как всегда. Баба Сима почувствовала разочарование вперемежку с радостью – ее любопытство осталось голодным, зато появилась возможность провести здесь часок-другой.
— Ну, я закрылась, табличку повесила– кому какое дело — да и вздремнула. Что-то я нехорошо как-то себя чувствую, магнитные бури, видимо… — продолжала между тем Тамара, пододвигая старушке стульчик. — Да и ты, баб Сима, что-то давно не заглядывала – не захворала ли?
— Ой, захворала, милая, твоя правда! То сердце прихватит, то в висках сдавит, – запричитала баба Сима, поняв, что ее звездный час настал. Она грузно плюхнулась на стул и покосилась на пластмассовый электрический чайник в углу избы.
Тамара перехватила ее взгляд.
— Напоила бы вас чайком – да сломалась эта электроника. А плитки-то – вы же знаете – здесь не предусмотрено у меня. Так что не обессудьте. Внучок-то ваш младшенький не собирается в наши края? Помнится, раньше частенько приезжал. Руки у него золотые: проводку вот, помню, мне года три назад починил – до сих пор никаких проблем с ней.
— Енто он для чужих – без проблем! – с досадой осекла ее баба Сима и возмущенно затрясла головой. На ее глаза навернулись слезы. — А родным через него – сплошное расстройство! Потому и хвораю – все они, нервы!
— Ну уж не знаю… он у вас домашний вроде бы такой парниша… с плохими компаний не водит, не пьет, не курит даже… Работает где-то, на шее не сидит… умненький такой, – забормотала Тамара недоуменно.
— Вот Настасья рассказала мне вчера, какой он умненький. Ума-то палата, да ключ, видно, забыли!. Куда ему до бабки, не приезжает уже бог знает сколько, и неизвестно еще, когда приедет. Бабка старая, глупая, а он ведь – умный такой, на сраной козе не объедешь… — выпалила баба Сима, горячась все больше, да и замолкла, обиженно уставившись в окно.
— Да что он натворил-то? — нетерпеливо, и уже с легким раздражением спросила Тамара.
— А то. Только ты слушай – не перебивай!… Рассказываю со слов Настасьи – ежели она брешет, то и я, стало быть, брешу… Обжегся он тут с месяц назад о кастрюлю – ну, мужики разогревать не умеют, ясное дело. И, как и положено, отдернул руку-то. Ожег немалый вышел – во всю ладонь, кожа вся пузырями аж пошла. Мать ему и говорит: пойди, сходи к врачу, он тебе мазь пропишет! Он – ни в какую. Я, говорит, и так слабость проявил, что руку вот так вот отдернул, как зверь какой-нибудь, поддался этому, как его… погоди, у меня записано тут… — бабка порылась в кармане и извлекла бумажку с пляшущими в разные стороны каракулями, поспешно нацепила очки. — Все егонные слова поганые позаписаны! Нет бы как человек говорить – все мудрит-мудрит… вот это слово, гляди – он видите ли, поддался «ин-стинк-ту». Что это за Инстинкт такой – знаешь-нет? Небось пьянчужка какой – в компанию затащит и поминай как звали!
— Баб Сима, ну что вы, прямо как в пещерном веке! Поддаваться инстинкту – это значит действовать так, как природа заставляет.
— Ну и что он так расстроился-то? Ну и надо поступать по природе! Природа-то – она мудрая! Что плохого-то? И что бы ты думала – мало того, что не пошел к врачу, так еще заперся у себя в комнате и впал в эту тоску, как ее… Настасия тоже, видимо, от него заразилась этими словечками-то заморскими… ну, когда, хандришь, плохо тебе…
— Депрессию?
— Во-во, в нее самую. Книгами обложился, из комнаты не выходит, работу бросил… А позавчерашней ночью Настасья просыпается и слышит – всхлипывает кто-то. Она возьми и сунься к малому-то: а он ревет, как есть ревет. Слезы растирает, и говорит: ничем не лучше я зверя. Уже вон на дворе 21 век, человечество столько всего достигло, а я – чем отличаюсь от зверя? Он завыл бы да лапу мохнатую отдернул – так и я завыл!! Так мне и надо, говорит, пусть хоть совсем эту руку проклятущую потеряю. А то нечестно получается: как руку отдергивать – так тут я по природе поступаю, а как примочками разными лечиться – науке кланяюсь, химии всякой — разуму человеческому. Не… страдать мне и физически, и душевно за такую пакость! Может, меня от зверя-то и отличает только то, что я страдать от ентого могу еще, а он – нет! Так и не отнимайте у меня это мое страдание! Вытолкал мать из комнаты, дверь на ключ закрыл – чтоб наверняка, и сквозь дверь-то уже шипит не по человечьи, зло так: это ж я сегодня, мол, руку малодушно отдернул, а завтра, может, убивец из меня какой получится. Буду жизнь свою защищать, к примеру – инс-тинкт ведь (мать его растак!) – и кокну кого-нибудь али ж предам. А ведь не для умных людей, говорит, такая кривая дорожка – понимаю. Для идиотов, на поводу животного идущих. Зверь я, как есть зверь, и не преодолеть этого никакой ци… как-то он опять сказал мудрено… цивильностью, что ли?
— Цивилизацией, баб Сим, цивилизацией! – Тамара попыталась улыбнуться, но видя, что собеседница настроена серьезно, спрятала улыбку в кулак и уставилась в окно. Невыносимо смешно и вместе с тем немного грустно было слышать и без того бредовые идеи из бабкиных уст. Тамара представила себе, как статный, высоченный детина, прикинутый для понта в майку-боксерку и бейсболку кепкой назад, дует на руку, как малец, и причитает, что мол, не жить ему теперь после такой слабости. Сдавать что-то бабка стала – да и немудрено при ее-то возрасте. Что-то недопоняла; может, и Настасья комком как-то рассказала – по межгороду-то много не наговоришь.
— А что такое цивилизация? — осведомилась баба Сима.
— Ну, прогресс… — старушка непонятливо уставилась на Тамарку, и та, отогнув занавеску и показывая куда-то вдаль, на необъятные заснеженные просторы, пояснила: – Вот гляди – вишь, Петрович тянет сани? – старушка прищурилась, силясь рассмотреть приближающуюся к их дому темную точку. – Да не сомневайся, Петрович, кому быть-то! Вот сколько здесь работаю – раз в неделю, в одно и то же время его здесь вижу. Куда он топает, какую поклажу несет и где ее берет – один бог ведает. А только скрывается он вон за тем холмиком – еще груженый, а через пару часов выходит из него пьяненький уже и без поклажи. И – ко мне – дай, мол, чекушечку на опохмел! И деньги протягивает – откуда, спрашивается, у него деньги? Известно ведь – не работает, бомжует. Коли приютит родня какая дальняя — будет место, где косточки кинуть, а нет – так и негде – дом-то продал.
— Видимо, что-то ворует, да продает кому-то, — прошамкала бабка, недовольная тем, что беседа ушла в сторону от ее беды. – Где они что берут и как впаривают – одному богу известно, а только никогда не прогадают и выживут там, где честный человек бы помер. Я вот помню – еще в пору моего детства такой один по селу шлялся, то ли подачками жил, то ли воровал…
— Ту так вот, баб Сим, полсотни лет назад такие люди были, и сотню лет назад такие были. Я вот историю подзабыла уже, но сдается мне – и во времена Грозного попрошайки да воры, прохиндеи разные бал правили. И ведь живучей иных порядочных граждан. А методы-то все одни: обмануть, на жалость взять, утянуть, толкнуть подороже, напиться, и снова-здорово… Это как раз называется – отсутствие прогресса! Понятно? – торжествующе заключила Тамара. — А вот все эти гипер-супер-труппер маркеты, что из воздуха деньги делают – это уже на другом уровне обман, понимаешь? Там никто чекушечкой не обходится, там корпоративные вечеринки для повышения лояль… ну, словом – пьянки да гулянки для того, чтобы народ на буржуев всех этих пахал с удовольствием устраиваются. Вот ты, Баб Сим, можешь мне сказать – на фиг народу столько товаров, сколько каждый из этих маркетов предлагает? С продуктами еще куда ни шло, они хоть пожираются народом-то. А вот всякие холодильники-плиты-стиральные машины? Их же – если добротно-то делать — и покупают-то раз в десять лет, а то и реже. Купил человек раз – и как клиент для магазина потерян на долгие годы! Ну, и к чему это все изобилие, конкуренция… то есть соперничество это между магазинами-то? А ведь не скупятся на рекламу, площади снимают дорогущие, производят всего столько, что с избытком…
— Ну, не знаю, выгодно, стало быть…
— А знаешь, откуда выгода-то берется? Они, как наш Петрович, своруют где-нибудь, или на коленке деталь какую сделают, а этикетку пришпилят, будто качественная заморская продукция – хренак ее в технику-то эту нашу – и вставят. Понятное дело, на уши нам, дуракам, навешают, что изделие это, дескать, удобней, экономичней, надежней, чем в пору нашей-то темной молодости… И – спору нет – годик, что по гарантии положено, оно нам отслужит. А потом раз – и все! Какие там 15 лет! Встала машинка, не морозит холодильник. Что народ делает, коли чинить дороже, чем купить новый агрегат? Правильно, опять идет в магазин. Невыгодно делать надежно-то. Обман, словом. Так я спрошу: чем вот эти ухари от нашего Петровича-то отличаются? Прогрессом, баб Сим, прогрессом! Прогресс – это все то же самое, чему мы давно уже и название придумали, и что в жизнь нашу плотно вошло – но на новом витке, когда вроде внешне не подкопаешься, не докажешь, что корни и суть-то схожи. Еще более изощренный способ надувательства – вот что такое прогресс!
— Да уймись, уймись, Тамарка! Сто лет не знала, что такое этот ваш прогресс, и еще сто знать не хочу. Пойду я, все равно совета от тебя не дождесси… — Старушка обиженно вздохнула и нехотя привстала, делая вид, что собирается уходить. Собеседница замахала руками – мол, что вы, что вы сидите! Баба Сима наклонилась к Тамарке и заговорчески пояснила: — У меня-то душа по тому, что близко, болит – внучок-то, видишь как… Может, порченый?
— Может, и порченый… в церковь-то не ходили?
— Угу, затащишь его в церковь. Как предложишь ненароком так присоединиться – ну, на пасху там куличи святить – полчаса лекцию читает о том, что православие – отсталая такая религия, темная, вся в язычестве увязла да в предрассудках. – Баба Сима кинула взгляд на икону в углу и набожно перекрестилась. – Мол, любая религия предполагает веру – а с какой это стати я вашей слепой верой жить буду, коли мозг у меня есть? С какой стати его отключать, ежели способность мыслить дана? Порченый, точно порченый…
— А раньше не замечали за ним ничего такого? Не первый же раз в жизни он обжегся-то, и что – каждый раз так убивался, что ли? — пожала плечами Тамарка. — Странно это все как-то и на психическую болезнь смахивает…
— Да нет, странности-то эти недавно совсем начались. До этого сидел просто днями за своим компутером. Уж не знаю, чего там делал, а только говорят, это как телефон или почта сейчас – и поговорить по нему можно, и письмо получить – вот он с людями разными и общался. Видимо, плохие-то люди к нему и прилипли – они такие приставучие бывают, нахалы-то эти! Подучили малого… Не уследила — ой, не уследила Настасья!
— Да ты погоди Настасью-то винить! В городе жить – знаешь, как вертеться-то надо? Это у нас покой дорогой, а там совсем жизнь другая. Ни на что времени не оставляет. Да не поздно ли воспитаньем-то заниматься? Уж девушки к внучку-то вашему, небось, вовсю ходят – они теперь пусть и воспитывают…
— Да какие девушки! – бабка Сима махнула рукой. – Не смотрит он на девушек-то. Мы уж думали – может, этот… ну, как певцы-то эти все эстрадные сейчас…
— Голубой? – засмеялась Тамара. – Много телевизор смотрите, нафантазировали вот.
— А что еще думать-то? Настасья уж так осторожненько, как бы невзначай к нему и подобралась один раз с этим вопросом. По телевизору была передача о таких больных-то, ну, она возьми и скажи – мол, что здесь такого, нельзя людей таких обижать, их лечить нужно – такие они несчастные – ни семьи ведь толковой, ни детей! И смотрит будто в телевизор, а сама на внучка одним глазом косит. Тот и бровью не повел. Это выбор каждого, говорит, а лечить принудительно никто никого права не имеет. У нас, мол, из-за таких вот суждений и общество-то фашистское – кто-то себя здоровее других считает. Эх, не знает, милок, что такое фашисты, вот словами-то и кидается!
— Ну что вы, в самом деле, накрутили себе на мозги! — осуждающе покачала головой Тамара. — Сейчас модно просто так говорить – мол, свобода, гласность, пусть все живут как хотят… И ваш внучек ведь этого поколения – вырастет, изменится!
— Ну, а девку-то, девку-то он почто обидел?
— Какую девку? — без особой заинтересованности переспросила Тамара, пододвинув к старушке конфетницу. Она уже смирилась, что пока баба Сима не расскажет о жизни внука в подробностях — не уйдет, так пусть хоть угостится — неловко без угощения-то оставлять, коль разговор долгий.
— Настасья-то после того разговора крепко себе это в голову взяла: поженить его, значит – и чтоб дело с концом, — продолжала баба Сима, зашуршав конфетной оберткой. — Меня, говорит, вон замуж по знакомству отдали в свое время – а ведь моложе была его на десяток лет! Ее правда — Настасье-то я сама, помню, жениха искала – кота в мешке не хотелось брать. Семью надо знать, чтобы не попасть как кур в ощип!
Баба Сима положила конфету в рот, сосредоточенно перекатила ее из одной щеки в другую и осуждающе покачала головой:
— Что это вы меня, молодежь, карамелью жесткой кормите! Нету у меня зубов-то грызть ее, а сосульки на дух не перевариваю. Ну, да ладно. Нашла, в общем, Настасья положительную девушку. Статную, дородную. Дочку подружки ейной. И пригласила – вроде как на частный урок. (Настасья-то моя домой иногда учеников водит – какие-никакие, а деньги). Ну, и подстроила так, чтобы та пришла, когда ее дома нет: якобы на занятие. А сама запоздала. Чтобы внучок ничего не заподозрил, позвонила: мол, привечай гостью, развлеки чем-нибудь, пока меня-то нет, а то на работе задерживают.
Приезжает, и застает картину: девица сидит в одной комнате, а внучок мой в другой, и будто друг друга и не замечают. Она уже почти спит – еще бы, не один час так вот просидела, а ему хоть бы что. Дверь открыл – и к себе утопал. Тут уж Настасья не выдержала, упрекнула его. Буркнул что-то себе под нос прямо из комнаты – и опять тишина. Ты хоть, говорит, проводи девушку-то, ведь одиннадцатый час, а район у нас сам знаешь какой! И что бы ты думала? Выходит из комнаты, красный, как помидор, и говорит: боюсь я в такое время по району шастать. Что уставилась на меня? (это матери-то!). Девушке твоей бояться можно, а мне – нельзя? Только потому что я – мужчина? Так я и не просил тебя, чтобы ты меня мужчиной рождала, если уж на то пошло! Настасье неловко стало. Она ему уж знаками показывает, что, мол, хватит уже, а он – все громче. Что, говорит, стала бы меня эта девушка провожать, если б я в гостях у нее два часа баклуши бил? Вряд ли. Кто придумал, что я должен подставляться из-за нее? Самой ей следовало бы быть разумней – боишься идти по темке: ну и уходи пораньше! Словом, такой скандал поднял, что Настасье пришлось самой деваху эту провожать. Подруга теперь с ней говорить не хочет, а у девчонки тоже эта… как ее – тоска. Говорит, не хороша я, раз парень вот так со мной… И правда – страм девке-то – так унизили! В наше-то время если какой парень так бы поступил – свои же бы и избили до полусмерти, неженкой назвали. Это ж они потом, женатыми уже и наподдать могли, и к питию слабость имели – а до свадьбы ухажерами-то были знатными! А с этим-то что дальше будет?
— Баба Сима, так может, он догадался, что вы его поженить хотите? — осенило Тамару. — Молодежь-то современная не очень это любит. Может он – назло?
— Если бы! Не догадался он тогда. Позже уж Настасья говорит: что ж ты, сына, так меня позоришь? Я невесту тебе привела – фигурка точеная, личико кукольное, одета по моде — а ты так с ней неприветливо? Что с ним было! Руку свою обожженную почему-то вспомнил, да как закричит: что я вам, обезьяна, что ли, с ветки не сошедшая, чтобы на внешность-то льститься? Думаете, раз руку от кастрюли отдернул – стало быть, уж и человеческого, духовного во мне ничего нет? Вот ты, Тамар, умный человек, институт закончила – скажи, при чем здесь кастрюля?
Тамара только плечами пожала.
— Вы, говорит, хотите, чтобы я в жизни а а… апельсировал, что ли? Погоди, я записала – не поленилась… — баба Сима извлекла уже знакомую Тамаре бумажку и брезгливо протянула ее. – Погляди сама, вот, под ентим «инк- стинктом» сразу записано…
— «а-пел-ли-ро-вал», — с трудом разобрала Тамара корявый почерк.
— Во-во! Вишь оно, что! Мы-то с Настасьей думали, что он ентот, голубой, а он, оказывается – апеллировать вздумал! Да еще на нас валит – мол, это вы хотите, чтобы я апел-лировал! Читала я про ентих апеллянтов – говорят, гнездятся по паркам да лесам и детишек да девок молодых пугают своим хозяйством…
— Ну что вы, в самом-то деле! Вы внимательно слушали-то, тут у вас ведь записано «апеллировал к простейшему»…
— Ну и что это меняет? Я вот не знаю, что это за «простейшее», и про «апеллировать» толком тоже ничего не знаю, а вот чую – нехорошее это дело, апеллирование это! До добра точно не доведет!
— Ну успокойтесь, успокойтесь, баба Сима. Он всего лишь имел ввиду, что хочет влюбиться в девушку за ее добрые качества, за душу, за ум, в ту влюбиться хочет, которую сам выберет, чтобы между ними была не животная страсть, а настоящее глубокое чувство…
— Ясно, за крокодила, – резюмировала старушка. – Дак кто ему сказал, что эта-то не полюбится? Али красота – помеха уму или любви настоящей? Мало что ли, таких, что и красива, и умна?
Да и какой ум в браке-то нужен? Житейский. Как сварганить ужин быстренько да из того, что под рукой, как огород оприходовать, как дитя воспитать… Займись этим всем – ни на книжки, ни на какой другой ум и времени-то не хватит. А не займись – и будут все, включая его, умника, голодные, в бардаке жить… Эта девка – хозяйственная была, мать да жена из нее точно заботливая бы вышла… И, если уж он такой умный, прикинул бы – как с крокодилом-то ребенка делать? Жить, когда тебе вслед пальцами тычут – уроду замуж взял! Тут уж хоть распиши, какая она распрекрасная – все одно решат, что по выгоде какой. А не на острове необитаемом, чай, живем: ежели уж люди захотят довести – доведут до белого каления, не считаться с ними не получится…
— Нежизнеспособный он какой-то у вас, баб Сим, уж извините меня за прямоту, — покачала головой Тамара. – Как бы беды какой не вышло.
В избу внезапно ворвалась струя морозного воздуха, и обе женщины, зябко поежившись, уставились на дверь.
— Пришел кто, али ветер? – поинтересовалась баба Сима, и, вытянув шею, крикнула: — Эй, кто там?
Коридор ответил ей грохотом.
— Ой, это, наверное, подпорки рухнули, – засуетилась Тамарка. — Я всякий-то раз ленюсь на замок дверь закрывать, иногда прислоню несколько чугунных балок, что строители в позапрошлом году оставили – они дверь и держат, а тут, видимо, ветер… — она поспешно направилась в прихожую, да так и ахнула, застыв в дверях.
На полу, раскинув руки, вниз головой лежал Петрович. Прямо под его виском расплывалась лужица темной вязкой жидкости, которая в свете падающего из окна света зловеще контрастировала с бледным лысым черепом. Раскиданные в беспорядке балки говорили сами за себя.
Заглянув за через плечо Тамарки, баба Сима застыла в оцепенении.
— Наверное, его вот этой балкой – смотри, тут металлический выступ….. пробормотала Тамарка, прикрыв рот рукой и чувствуя, как кровь приливает к ее лицу.- Надо же так…
— Боже ж ты мой, да он, никак мертвый? – запричитала баба Сима, склонившись над пьянчужкой. – Не дышит, ей-богу – не дышит! Врача надо, срочно врача!
— Баб Сим, зачем врача-то? — вполголоса, виновато запротестовала Тамара. Она стояла как парализованная, боясь пошевельнуться. — Мертвый ведь он – вон, синеет уже. А если и живой – гляди, крови сколько. Время позднее, медпункт не работает, пока до дома врача добежишь – помрет, чую – помрет ведь так и так… А меня засудят. Докажи попробуй, что он сам… У меня уж пара раз недостача была – вцепятся в это дело и засудят, точно говорю!
— Погоди трещать, — поморщилась баба Сима. – Вроде дышит еле-еле… И что вы за люди такие – все за себя, все за себя! Жисть человеческая на весах – а ты о себе думаешь! Эх! – баба Сима грузно поднялась с пола и, как была, без тулупа, ринулась в темный проем двери. – Ты найди какую-нибудь тряпку, водку открой, окуни, да и перевяжи голову-то, а я мигом обернусь…- кинула через плечо.
Не чуя ног, баба Сима мчалась к дому сельского врача. Он располагался на самом краю села, недалеко от ее избы. «Вот ведь, когда прогресс был бы очень кстати, — с досадой думала она. — Ну как может быть такое, чтобы у врача — и не было телефона! Тут уж своруй — но поставь телефон этот. Не для себя — для людей! Люди-то мрут и ночами, между прочим!»
Досада придала ей силы. Она и не думала, что может так быстро бежать. Пару раз подскользнувшись на припорошенном снежком льду, она тем не менее не упала — удержала равновесие. «С ентими учеными стареть нельзя… — ворчала она про себя, — Не, ну какова девка: давай, говорит, пусть лучше Петрович помрет! Невинный Перович — за ее грехи расплачиваться должен! За то, что она когда-то проворовалась! »
К моменту, когда за пригорком показалась крыша вожделенного дома, Баба Сима уже почти любила Петровича. «Вот ведь жисть — с утра осуждаешь человека, вечером жизнь ему спасаешь!» — подумалось вдруг ей.
Тем временем перевязанный дрожащими Тамаркиными руками Петрович открыл один глаз.
— Тамарка, ты, что ли? — выдохнул он и на женщину пахнуло едким перегаром. — Я че, у тебя уснул, что ли?
— Уснул??? Да ты у меня чуть не помер! — вдруг истерически захохотала Тамара, смахивая внезапно накатившие слезы. — Мало, мало по башке получил, больше надо было! — Тамара сжала кулак, делая вид, что замахивается, но он предательски разжимался, и никак не удавалось взять нужную сердитую интонацию. — Напугал ты нас, козел старый, ой, напугал! Будь добр — забудь ко мне дорогу, Христом богом прошу! Одни беды мне через тебя! Зачем заходил-то на ночь глядя? За тем же самым небось?
— А то как же… — потянул Петрович, и, подняв вверх узловатый палец с иссиня-черным ногтем, многозначительно изрек. — Сегодня — последняя скотина должна налить — и за бесплатно, никто со двора не погонит. Такое горе, такое горе! Мы уж тут с мужиками собрались, помянули…
— Тьфу ты, принес на ночь глядя весть, тоже мне! Кого помянули-то, черт ты лысый!
— Дак ты что, не знаешь, что ли? Внучка Симкиного. Все уж, кто Симку-то знают, вовсю поминают. Я пару часов назад на почту зашел, там Татьянка — девка рябая такая работает, знаешь? Ну, она тоже иногда чем может мне помогает. Так она и говорит: пришла только что телеграмма для Симы, что, мол, внук ее повесился сегодня ночью. Настаська с Пашкой едут сюда за матерью-то: как-никак, а похоронить она его захочет, не простит, ежели не отвезут… Сегодня к вечеру быть должны. Да вот беда: нету что-то Симы дома-то… Видно, в гости к кому пошла — что ей одной-то делать, да и день такой погожий…так что давай, Тамарка, наливай — дело-то — святое!
29.03.2007
