Как Владимир Семёнович спас нас


Как Владимир Семёнович спас нас

Конец шестидесятых. Длинные волосы, брюки из хлопка с лавсаном со строго измеряемым клешем (25 сантиметров, ни меньше!), семиструнные гитары и Высоцкий. Моя гитара (Черниговская музыкальная фабрика, 12 руб 50 коп) достаётся мне по огромному блату («от дяди Иосифа»), она тяжелая, темно-красная с желтым подпалом. Гриф ужасно неудобный, струны стоят очень высоко и прижимать их трудно, но неожиданно оказывается, что его можно поднять повыше просто с помощью ключа от больших чёрных часов, стоящих на секретере в гостиной. Струны, вместо обычных металлических, вскоре удаётся раздобыть нейлоновые — это тоже большой дефицит. Я холю гитару — зачем-то натираю какой-то вязкой, крепко пахнущей полиролью для дерева, найденной у мамы в кладовке, борясь таким образом с существующими и несуществующими царапинами на её прекрасных боках. Я не расстаюсь с ней почти никогда, даже таскаю за собой в школу, но не днем, а на внеклассные посиделки. Уже выучены пять «главных» аккордов — «звёздочек» в ре-миноре и несколько вариантов «боя» правой рукой. Высоцкий с бобин заучен в страшном количестве, песен двести, не меньше. Всем нравится — и я всегда и везде в центре внимания, причём взрослые на удивление принимают это с не меньшим энтузиазмом, чем мои ровесники. Это внимание окружающих к себе сильнее и приятнее даже портвейна и сигарет, уже неоднократно опробованных, поэтому дурные привычки совершенно ко мне не прилипают. Только шальные песни, жёсткие мозоли на пальцах, хрипловатый, иногда действительно немного полусорванный голос — знаете, в кого.

Осень, везде на улицах города — плакаты «Всесоюзная перепись населения», а мы каждый вечер бродим с гитарой и моим другом Витькой из соседнего двора по этим улицам, скверам и набережной Днепра. Я умудряюсь орать песни даже на ходу, он совершенно не умеет играть, но что-то восторженно подпевает. И — ощущение постоянно приподнятого настроения…

Однажды мы сидим с ним на скамейке, среди ивняка, в глубине широкой зеленой посадки на набережной. Скамейка эта должна была чинно стоять на аллее перед речным парапетом, но кто-то её сюда, в укромное место, до нас перетащил, и постаралась, видимо, большая компания: скамейка тяжелая, деревянная, белая с чёрными изогнутыми чугунными ножками и такими же боковыми опорами. Почти стемнело и нас накрывают уютные тени, а перед нами у реки — неяркий голубоватый свет редких высоких фонарей на бетонных столбах. Я что-то наигрываю.

Неожиданно из-за деревьев на нас выходит группа крепких парней, гораздо старше нас, блатного вида, навеселе и явно ищущих развлечений. Их пятеро, но, кажется, что десять. Они быстро окружают нашу скамейку и один из них, главный, в фуражке и с приподнятой толстой верхней губой, начинает приставать с вопросами к Витьке. Дело пахнет очень серьёзным мордобитием, к тому же Витька — резкий и вспыльчивый — хотя и испугался не меньше моего, но уже насупился и вот-вот скажет что-то поперёк. А вокруг, на набережной — ни души, так что похоже мы влипли с нашей любовью к вечерним прогулкам в рискованных местах. Убить возможно и не убьют, но покалечить могут крепко, тем более, что боец среди нас только Витька, а я — хилый очкарик, освобождённый от «физры» ещё с 5 класса по причине шумов в сердце (был тогда такой популярный детский диагноз). И сейчас сердце это бешено колотиться где-то в конечностях, с шумом или без, я уже не знаю, но чувство полнейшей нереальности нарастает.

Неожиданно вожак замечает гитару на моих коленях и снисходительно говорит:

— А ну, сделай нам что-нибудь…

И я делаю. Я не знаю, что он ожидал, но я, сам себе удивляясь, не забыв ни одного слова и как бы даже спокойным голосом (по крайней мере, мне так кажется), пою:

“В тот вечер я не пил, не пел,
Я на неё во всю смотрел,
Как смотрят дети, как смотрят дети,
Но тот, кто раньше с нею был…”

Я пою «Нинку», » У тебя глаза как нож», «За меня невеста отрыдает честно» и ещё две-три песни. Наше окружение как-то обмякает, расслабляется. Они постепенно рассаживаются вокруг на траве и на скамейке и слушают очень тихо не перебивая ни словом, ни резким движением. Вожак вытаскивает из внутреннего кармана куртки начатую бутылку какого-то вина и говорит, обращаясь только ко мне, уважительно:

— Будешь?

Я вежливо отказываюсь и, почувствовав момент, встаю:

— Мы пойдём…

Они совершенно спокойно говорят нам «пока», почти все, по очереди, и мы, как бы не спеша, ретируемся, сначала на освещённую аллею, затем, чуть быстрее, переходим через дорогу — к магазинам, к людным улицам. Мы идём всё быстрее и быстрее, почти бежим, и только через несколько кварталов Витька останавливается — и говорит, говорит мне что-то восторженное… А я и так знаю, что я — большой молодец. Впрочем, не я только. И даже совсем не я — Владимир Семёнович…

И всё ещё в диком восторге от неожиданного спасения и себя самого, я останавливаюсь на перекрёстке возле одного из бесмысленных плакатов про перепись, на ходу придумываю нечто каламбурное, задиристо-матерное и тут же громко произношу, к новому восторгу своего приятеля:

«Скоро будет перепи`сь!
Красота — хоть за…бись!»

Публикации:
— литературный журнал «Страна Озарение» (9, 2006), г.Новокузнецк;
— газета «7 дней» (2006), Чикаго, США

0 комментариев

Добавить комментарий

Как Владимир Семёнович спас нас

Конец шестидесятых. Длинные волосы, брюки из хлопка с лавсаном со строго измеряемым клешем (25 сантиметров, ни меньше!), семиструнные гитары и Высоцкий. Моя гитара (Черниговская музыкальная фабрика, 12 руб 50 коп) достаётся мне по огромному блату («от дяди Иосифа»), она тяжелая, темно-красная с желтым подпалом. Гриф ужасно неудобный, струны стоят очень высоко и прижимать их трудно, но неожиданно оказывается, что его можно поднять повыше просто с помощью ключа от больших чёрных часов, стоящих на секретере в гостиной. Струны, вместо обычных металлических, вскоре удаётся раздобыть нейлоновые — это тоже большой дефицит. Я холю гитару — зачем-то натираю какой-то вязкой, крепко пахнущей полиролью для дерева, найденной у мамы в кладовке, борясь таким образом с существующими и несуществующими царапинами на её прекрасных боках. Я не расстаюсь с ней почти никогда, даже таскаю за собой в школу, но не днем, а на внеклассные посиделки. Уже выучены пять «главных» аккордов — «звёздочек» в ре-миноре и несколько вариантов «боя» правой рукой. Высоцкий с бобин заучен в страшном количестве, песен двести, не меньше. Всем нравится — и я всегда и везде в центре внимания, причём взрослые на удивление принимают это с не меньшим энтузиазмом, чем мои ровесники. Это внимание окружающих к себе сильнее и приятнее даже портвейна и сигарет, уже неоднократно опробованных, поэтому дурные привычки совершенно ко мне не прилипают. Только шальные песни, жёсткие мозоли на пальцах, хрипловатый, иногда действительно немного полусорванный голос — знаете, в кого.

Осень, везде на улицах города — плакаты «Всесоюзная перепись населения», а мы каждый вечер бродим с гитарой и моим другом Витькой из соседнего двора по этим улицам, скверам и набережной Днепра. Я умудряюсь орать песни даже на ходу, он совершенно не умеет играть, но что-то восторженно подпевает. И — ощущение постоянно приподнятого настроения…

Однажды мы сидим с ним на скамейке, среди ивняка, в глубине широкой зеленой посадки на набережной. Скамейка эта должна была чинно стоять на аллее перед речным парапетом, но кто-то её сюда, в укромное место, до нас перетащил, и постаралась, видимо, большая компания: скамейка тяжелая, деревянная, белая с чёрными изогнутыми чугунными ножками и такими же боковыми опорами. Почти стемнело и нас накрывают уютные тени, а перед нами у реки — неяркий голубоватый свет редких высоких фонарей на бетонных столбах. Я что-то наигрываю.

Неожиданно из-за деревьев на нас выходит группа крепких парней, гораздо старше нас, блатного вида, навеселе и явно ищущих развлечений. Их пятеро, но, кажется, что десять. Они быстро окружают нашу скамейку и один из них, главный, в фуражке и с приподнятой толстой верхней губой, начинает приставать с вопросами к Витьке. Дело пахнет очень серьёзным мордобитием, к тому же Витька — резкий и вспыльчивый — хотя и испугался не меньше моего, но уже насупился и вот-вот скажет что-то поперёк. А вокруг, на набережной — ни души, так что похоже мы влипли с нашей любовью к вечерним прогулкам в рискованных местах. Убить возможно и не убьют, но покалечить могут крепко, тем более, что боец среди нас только Витька, а я — хилый очкарик, освобождённый от «физры» ещё с 5 класса по причине шумов в сердце (был тогда такой популярный детский диагноз). И сейчас сердце это бешено колотиться где-то в конечностях, с шумом или без, я уже не знаю, но чувство полнейшей нереальности нарастает.

Неожиданно вожак замечает гитару на моих коленях и снисходительно говорит:

— А ну, сделай нам что-нибудь…

И я делаю. Я не знаю, что он ожидал, но я, сам себе удивляясь, не забыв ни одного слова и как бы даже спокойным голосом (по крайней мере, мне так кажется), пою:

“В тот вечер я не пил, не пел,
Я на неё во всю смотрел,
Как смотрят дети, как смотрят дети,
Но тот, кто раньше с нею был…”

Я пою «Нинку», » У тебя глаза как нож», «За меня невеста отрыдает честно» и ещё две-три песни. Наше окружение как-то обмякает, расслабляется. Они постепенно рассаживаются вокруг на траве и на скамейке и слушают очень тихо не перебивая ни словом, ни резким движением. Вожак вытаскивает из внутреннего кармана куртки начатую бутылку какого-то вина и говорит, обращаясь только ко мне, уважительно:

— Будешь?

Я вежливо отказываюсь и, почувствовав момент, встаю:

— Мы пойдём…

Они совершенно спокойно говорят нам «пока», почти все, по очереди, и мы, как бы не спеша, ретируемся, сначала на освещённую аллею, затем, чуть быстрее, переходим через дорогу — к магазинам, к людным улицам. Мы идём всё быстрее и быстрее, почти бежим, и только через несколько кварталов Витька останавливается — и говорит, говорит мне что-то восторженное… А я и так знаю, что я — большой молодец. Впрочем, не я только. И даже совсем не я — Владимир Семёнович…

И всё ещё в диком восторге от неожиданного спасения и себя самого, я останавливаюсь на перекрёстке возле одного из бесмысленных плакатов про перепись, на ходу придумываю нечто каламбурное, задиристо-матерное и тут же громко произношу, к новому восторгу своего приятеля:

«Скоро будет перепи`сь!
Красота — хоть за…бись!»

Публикации:
— литературный журнал «Страна Озарение» (9, 2006), г.Новокузнецк;
— газета «7 дней» (2006), Чикаго, США

Добавить комментарий

Как Владимир Семёнович спас нас

Конец шестидесятых. Длинные волосы, брюки из хлопка с лавсаном со строго измеряемым клешем (25 сантиметров, ни меньше!), семиструнные гитары и Высоцкий. Моя гитара (Черниговская музыкальная фабрика, 12 руб 50 коп) достаётся мне по огромному блату («от дяди Иосифа»), она тяжелая, темно-красная с желтым подпалом. Гриф ужасно неудобный, струны стоят очень высоко и прижимать их трудно, но неожиданно оказывается, что его можно поднять повыше просто с помощью ключа от больших чёрных часов, стоящих на секретере в гостиной. Струны, вместо обычных металлических, вскоре удаётся раздобыть нейлоновые — это тоже большой дефицит. Я холю гитару — зачем-то натираю какой-то вязкой, крепко пахнущей полиролью для дерева, найденной у мамы в кладовке, борясь таким образом с существующими и несуществующими царапинами на её прекрасных боках. Я не расстаюсь с ней почти никогда, даже таскаю за собой в школу, но не днем, а на внеклассные посиделки. Уже выучены пять «главных» аккордов — «звёздочек» в ре-миноре и несколько вариантов «боя» правой рукой. Высоцкий с бобин заучен в страшном количестве, песен двести, не меньше. Всем нравится — и я всегда и везде в центре внимания, причём взрослые на удивление принимают это с не меньшим энтузиазмом, чем мои ровесники. Это внимание окружающих к себе сильнее и приятнее даже портвейна и сигарет, уже неоднократно опробованных, поэтому дурные привычки совершенно ко мне не прилипают. Только шальные песни, жёсткие мозоли на пальцах, хрипловатый, иногда действительно немного полусорванный голос — знаете, в кого.

Осень, везде на улицах города — плакаты «Всесоюзная перепись населения», а мы каждый вечер бродим с гитарой и моим другом Витькой из соседнего двора по этим улицам, скверам и набережной Днепра. Я умудряюсь орать песни даже на ходу, он совершенно не умеет играть, но что-то восторженно подпевает. И — ощущение постоянно приподнятого настроения…

Однажды мы сидим с ним на скамейке, среди ивняка, в глубине широкой зеленой посадки на набережной. Скамейка эта должна была чинно стоять на аллее перед речным парапетом, но кто-то её сюда, в укромное место, до нас перетащил, и постаралась, видимо, большая компания: скамейка тяжелая, деревянная, белая с чёрными изогнутыми чугунными ножками и такими же боковыми опорами. Почти стемнело и нас накрывают уютные тени, а перед нами у реки — неяркий голубоватый свет редких высоких фонарей на бетонных столбах. Я что-то наигрываю.

Неожиданно из-за деревьев на нас выходит группа крепких парней, гораздо старше нас, блатного вида, навеселе и явно ищущих развлечений. Их пятеро, но, кажется, что десять. Они быстро окружают нашу скамейку и один из них, главный, в фуражке и с приподнятой толстой верхней губой, начинает приставать с вопросами к Витьке. Дело пахнет очень серьёзным мордобитием, к тому же Витька — резкий и вспыльчивый — хотя и испугался не меньше моего, но уже насупился и вот-вот скажет что-то поперёк. А вокруг, на набережной — ни души, так что похоже мы влипли с нашей любовью к вечерним прогулкам в рискованных местах. Убить возможно и не убьют, но покалечить могут крепко, тем более, что боец среди нас только Витька, а я — хилый очкарик, освобождённый от «физры» ещё с 5 класса по причине шумов в сердце (был тогда такой популярный детский диагноз). И сейчас сердце это бешено колотиться где-то в конечностях, с шумом или без, я уже не знаю, но чувство полнейшей нереальности нарастает.

Неожиданно вожак замечает гитару на моих коленях и снисходительно говорит:

— А ну, сделай нам что-нибудь…

И я делаю. Я не знаю, что он ожидал, но я, сам себе удивляясь, не забыв ни одного слова и как бы даже спокойным голосом (по крайней мере, мне так кажется), пою:

“В тот вечер я не пил, не пел,
Я на неё во всю смотрел,
Как смотрят дети, как смотрят дети,
Но тот, кто раньше с нею был…”

Я пою «Нинку», » У тебя глаза как нож», «За меня невеста отрыдает честно» и ещё две-три песни. Наше окружение как-то обмякает, расслабляется. Они постепенно рассаживаются вокруг на траве и на скамейке и слушают очень тихо не перебивая ни словом, ни резким движением. Вожак вытаскивает из внутреннего кармана куртки начатую бутылку какого-то вина и говорит, обращаясь только ко мне, уважительно:

— Будешь?

Я вежливо отказываюсь и, почувствовав момент, встаю:

— Мы пойдём…

Они совершенно спокойно говорят нам «пока», почти все, по очереди, и мы, как бы не спеша, ретируемся, сначала на освещённую аллею, затем, чуть быстрее, переходим через дорогу — к магазинам, к людным улицам. Мы идём всё быстрее и быстрее, почти бежим, и только через несколько кварталов Витька останавливается — и говорит, говорит мне что-то восторженное… А я и так знаю, что я — большой молодец. Впрочем, не я только. И даже совсем не я — Владимир Семёнович…

И всё ещё в диком восторге от неожиданного спасения и себя самого, я останавливаюсь на перекрёстке возле одного из бесмысленных плакатов про перепись, на ходу придумываю нечто каламбурное, задиристо-матерное и тут же громко произношу, к новому восторгу своего приятеля:

«Скоро будет перепи`сь!
Красота — хоть за…бись!»
Семён Каминский

Как Владимир Семёнович спас нас

Наташе

Конец шестидесятых. Длинные волосы, брюки из хлопка с лавсаном со строго измеряемым клешем (25 сантиметров, ни меньше!), семиструнные гитары и Высоцкий. Моя гитара (Черниговская музыкальная фабрика, 12 руб 50 коп) достаётся мне по огромному блату («от дяди Иосифа»), она тяжелая, темно-красная с желтым подпалом. Гриф ужасно неудобный, струны стоят очень высоко и прижимать их трудно, но неожиданно оказывается, что его можно поднять повыше просто с помощью ключа от больших чёрных часов, стоящих на секретере в гостиной. Струны, вместо обычных металлических, вскоре удаётся раздобыть нейлоновые — это тоже большой дефицит. Я холю гитару — зачем-то натираю какой-то вязкой, крепко пахнущей полиролью для дерева, найденной у мамы в кладовке, борясь таким образом с существующими и несуществующими царапинами на её прекрасных боках. Я не расстаюсь с ней почти никогда, даже таскаю за собой в школу, но не днем, а на внеклассные посиделки. Уже выучены пять «главных» аккордов — «звёздочек» в ре-миноре и несколько вариантов «боя» правой рукой. Высоцкий с бобин заучен в страшном количестве, песен двести, не меньше. Всем нравится — и я всегда и везде в центре внимания, причём взрослые на удивление принимают это с не меньшим энтузиазмом, чем мои ровесники. Это внимание окружающих к себе сильнее и приятнее даже портвейна и сигарет, уже неоднократно опробованных, поэтому дурные привычки совершенно ко мне не прилипают. Только шальные песни, жёсткие мозоли на пальцах, хрипловатый, иногда действительно немного полусорванный голос — знаете, в кого.

Осень, везде на улицах города — плакаты «Всесоюзная перепись населения», а мы каждый вечер бродим с гитарой и моим другом Витькой из соседнего двора по этим улицам, скверам и набережной Днепра. Я умудряюсь орать песни даже на ходу, он совершенно не умеет играть, но что-то восторженно подпевает. И — ощущение постоянно приподнятого настроения…

Однажды мы сидим с ним на скамейке, среди ивняка, в глубине широкой зеленой посадки на набережной. Скамейка эта должна была чинно стоять на аллее перед речным парапетом, но кто-то её сюда, в укромное место, до нас перетащил, и постаралась, видимо, большая компания: скамейка тяжелая, деревянная, белая с чёрными изогнутыми чугунными ножками и такими же боковыми опорами. Почти стемнело и нас накрывают уютные тени, а перед нами у реки — неяркий голубоватый свет редких высоких фонарей на бетонных столбах. Я что-то наигрываю.

Неожиданно из-за деревьев на нас выходит группа крепких парней, гораздо старше нас, блатного вида, навеселе и явно ищущих развлечений. Их пятеро, но, кажется, что десять. Они быстро окружают нашу скамейку и один из них, главный, в фуражке и с приподнятой толстой верхней губой, начинает приставать с вопросами к Витьке. Дело пахнет очень серьёзным мордобитием, к тому же Витька — резкий и вспыльчивый — хотя и испугался не меньше моего, но уже насупился и вот-вот скажет что-то поперёк. А вокруг, на набережной — ни души, так что похоже мы влипли с нашей любовью к вечерним прогулкам в рискованных местах. Убить возможно и не убьют, но покалечить могут крепко, тем более, что боец среди нас только Витька, а я — хилый очкарик, освобождённый от «физры» ещё с 5 класса по причине шумов в сердце (был тогда такой популярный детский диагноз). И сейчас сердце это бешено колотиться где-то в конечностях, с шумом или без, я уже не знаю, но чувство полнейшей нереальности нарастает.

Неожиданно вожак замечает гитару на моих коленях и снисходительно говорит:

— А ну, сделай нам что-нибудь…

И я делаю. Я не знаю, что он ожидал, но я, сам себе удивляясь, не забыв ни одного слова и как бы даже спокойным голосом (по крайней мере, мне так кажется), пою:

“В тот вечер я не пил, не пел,
Я на неё во всю смотрел,
Как смотрят дети, как смотрят дети,
Но тот, кто раньше с нею был…”

Я пою «Нинку», » У тебя глаза как нож», «За меня невеста отрыдает честно» и ещё две-три песни. Наше окружение как-то обмякает, расслабляется. Они постепенно рассаживаются вокруг на траве и на скамейке и слушают очень тихо не перебивая ни словом, ни резким движением. Вожак вытаскивает из внутреннего кармана куртки начатую бутылку какого-то вина и говорит, обращаясь только ко мне, уважительно:

— Будешь?

Я вежливо отказываюсь и, почувствовав момент, встаю:

— Мы пойдём…

Они совершенно спокойно говорят нам «пока», почти все, по очереди, и мы, как бы не спеша, ретируемся, сначала на освещённую аллею, затем, чуть быстрее, переходим через дорогу — к магазинам, к людным улицам. Мы идём всё быстрее и быстрее, почти бежим, и только через несколько кварталов Витька останавливается — и говорит, говорит мне что-то восторженное… А я и так знаю, что я — большой молодец. Впрочем, не я только. И даже совсем не я — Владимир Семёнович…

И всё ещё в диком восторге от неожиданного спасения и себя самого, я останавливаюсь на перекрёстке возле одного из бесмысленных плакатов про перепись, на ходу придумываю нечто каламбурное, задиристо-матерное и тут же громко произношу, к новому восторгу своего приятеля:

«Скоро будет перепи`сь!
Красота — хоть за…бись!»

(Опубликовано в 9 номере литературного журнала «Страна Озарение», 2006 год, г.Новокузнецк)

Добавить комментарий