ТЕТРА- III часть
Если бы меня спросили о тех, кто физически находился всё это время рядом Ликой и Юго, я не в состоянии был бы рассказать о них.
Особенность видения у нас — старателей боли — такова, что мы пеленгуем свечения определенного спектра и имеем ограниченный доступ к хроникам только этих людей.
Иногда в Хранилище я задаю поиск на слово «боль» и нахожу такие, например, фрагменты дневника Лики: «Больно осознавать, что тебя любит человек, а ты — нет. Из потребности избежать этой боли, невольно «примеряешь» на себя любовь. О, это «кажимость» любви — не любовь. Но та сторона моментально ловит твою вовлеченность в энергетическое поле и считывает ее, как возможную взаимность…
Почему же влюбленность другого человека в тебя так будоражит, даже если ты не чувствуешь любви в ответ? Почему она приносит приятные волнения? Пусть отягощенные ответственностью, но все равно приятные? Почему?»
Лика задавалась вопросами структурными, если можно так выразиться.
Само явление не довольствовало ее — она тщилась пробиться к той гибкой структурной сетке следствий, причин, реакций и инстинктов, порождающих любовь.
Там, где любая другая женщина прельщалась праздником неги и падала в любовь, как в пенную ванну — Афродита, привет! — Лика, стреноженная комплексом верности, впадала в сочувственный анализ и виноватость.
Возможно так получалось потому, что Лика соединялась с земным бытием минимумом необходимых привязей: один-единственный на свете мужчина примерял тесный сапожок ее вагины, малое число беременностей завершились рождением того же числа детей, так что младенческая кровь не взывала от земли, тревожа Справедливость именем «Лика».
И никаких особых ожиданий от мира людей у нее не было. И претензий. И зависти. И карьерных устремлений.
Вот страхи были. Но страхи — они от духов поднебесных, их игры…
Всю эту ее «неземность» Юго ловил всеми своими локаторами, сканировал умом и сердцем, истаевал от нежности, метался по клетке невозможности найти формат своей любви среди существующих уже.
Что делает с мужчиной невозможность обладать любимой женщиной?
Можно предположить несколько стадий реакции на невозможность.
Вначале — неприятие, полное и слепое неприятие этой невозможности. Будут испробованы, вероятно, камнеметание, штурм, осада, разведывательные вылазки. Но если и эти тактики окажутся тщетными? Что делать тогда?
Там, где формат не найти, почти всегда можно его создать. Так я шепнул однажды Ванечке, и наутро с удивлением прочел его письмо-рассказ.
«Моя маленькая взрослая женщина… Знаешь, всё время думаю, кто ты для меня больше: маленькая или взрослая? Иногда мне кажется, что я старше, и значительно. Иногда — нет. Что я к тебе чувствую, что ощущаю… знаешь, родная, никакие слова не заменят, не опишут состояния эйфории-вне-себя…
Никогда не был у тебя дома — и не буду, но очень хорошо вижу тебя… как спишь сейчас … тихо так… уютно… ты вообще — очень уютная. С тобой рядом удивительно хорошо. Знаешь, как приятно сознавать, что есть на свете человек, для кого можешь сделать всё? О, это божественное состояние. Вдруг ощущаешь себя не обычным, а таким воздушно-крылатым, способным одним взмахом осчастливить и самому стать счастливым от этого. Улыбнуться, растворившись в собственной улыбке, блаженно усвоить ПРИЧАСТНОСТЬ к сотворенной радости. И никто не узнает, что подарил радость именно ты.
Нет близости между нами. И не будет. Ну и что!!!
Я не стану относиться к тебе иначе. Есть меж нами что-то более важное, весомое, истинное что-то… правдивое такое и чистое, словно выстиранное до белизны. Даже нет, не выстиранное, такая ткань не марается.
Украл бы тебя — такие желания иногда посещают. И прикрываю в такие моменты глаза от грёз соприкосновения с НЕЖНОСТЬЮ. Но мысли эти гоню. Потому что думать так — эгоистично: нельзя заменить собой весь твой мир — ты станешь несчастней. А значит — и я тоже. Невозможно, любя человека, быть счастливым, если тому, кого любишь, плохо. Выход — делать всё, чтобы объект любви радовался миру больше рядом с тобой. Именно — с тобой.
Создать бы со временем подобие рефлекса: чтобы тебе со мной было приятнее, спокойнее, увереннее. Тогда на уровне подсознания — даже! — будешь стремиться ко мне, лететь на моё тепло. Не огонь — тепло. Лететь… Опять кажусь себе эгоистом. Что я собираюсь сделать? Влюблённый до безумия, хочу приручить, привязать к себе рефлексами. А если тот, кого она действительно любит, в какой-то миг окажется не таким притягивающим и магнит моего полюса потянет сильнее? Что тогда? Что станет с моей любимой? Ей будет плохо. Значит — и мне. Опять, выходит, я эгоист. Но как быть? Не говорить, молчать? Молчать, когда душит горло петля тяжелой — и невесомой одновременно — любви к ней? Возможно ли? Но не выдыхаюсь, не сдаюсь.
Странно, но чувствую ясно: у меня неисчислимые гигатонны душевной теплоты и нежной любви к тебе. Их не становится меньше. Наоборот — чем больше дарю себя, тем больше меня становится. Скоро я вырасту до размеров вселенной… Маленькая моя взрослая женщина… Спи, мой самый дорогой человек на Земле. Ещё рано. Спи, и пусть тебе приснюсь я. Размером со вселенную — баюкающую тебя, ласкающую, не касаясь тела — уютную вселенную ДЛЯ ТЕБЯ! Целую твой родной запах и воздух, которым ты дышишь…»
*
— Формат не нов, — сказал мне Куратор, прочитав это, — не нов, но очень, очень редок.
«Петрарка и Лаура». Для двадцать первого века — практически нонсенс. Эти двое, похоже, образуют противовес в балансе системы. Возможно.
Учитель, помнится, говаривал: «Если соль потеряет силу, что сделает ее солёной?». Что ж, посмотрим.
*
Из дневника Лики: Расскажу себе о Юго. Расскажу себе сама.
«Ты ведь всё обо мне знаешь», — уверен он. О, это не так. Но попробую проговорить портрет, пробуя слова на вкус — правдашние ли? Живые ли?
В детстве он был не нужен тем, кто мог дать ему насущное: еду, заботу, любовь. Зато был нужен той, кому сам мог дать всё что мог — заботу, защиту, острую нежность: у маленького ненужного мальчика была еще более не нужная больная сестра. Вероятно, он рос, отбивая ее от злого смеха и тычков сытых крепких детей. Эту модель обращения с миром — битву — он усвоил четко. Вернее, эту манеру привили насильно и навсегда. Сословие воинов — оно особое. В него попадают, когда нечего терять.
Хотя мальчик, скорее всего, родился поэтом, а пьяные родители спугнули скушным матом музу, прибили ненароком пегаса. А, обнаружив в изголовье колыбели фигурную склянку с гравировкой «Мёд поэзии», тут же сменяли безделицу на емкость со своей микстурой от жизни.
Что еще могло быть детстве мужчины так остро резонирующего со мной?
Вероятно, страшный напряг со сверстниками. Стыд от плохой одежды. Недоверчивая радость от редких дружб. И много, много недетского терпения, возникающего в сердце когда холодно, когда страшно, и хочется есть.
Наверное, он играл в шахматы. Шахматный клуб во дворе — глянцевые фигурки, правила, порядок. Строгий лад игры. Проник в нее, и с трудом отрывался. И, как всякий, посвященный беспредельно, вскоре открыл счет своим победам на турнирах. А дома все равно никто не хвалил, не ждал с теплыми котлетами и сливочным пюре.
Ему пришлось повзрослеть много раньше сверстников. Умный не по-детски мальчик. Вероятно, даже остроумный. Таким шанс высмеять реальность — возможность на миг приподняться над ней. Пройти по пограничью смысла, ободрав о загражденья душу, чтобы добыть острое слово — не привыкать.
Наверное, он уехал учиться, как только смог, но корил себя за то, что пришлось оставить больную сестрёнку.
Студенчество, скорее всего, было казарменным, ведь только в системе, которая поит, кормит, учит, можно было выжить вчерашнему ребенку. И там уже, в режиме выживания, отстаивая своё право быть собой, продирался яростно вперед.
А потом — служба. А вокруг — обычный человеческий материал. А вокруг — Страна-номер-один, приносящая гекатомбы воинов в жертву молоху. Как он уцелел, мой драгоценный мальчик…
Какие ангелы его хранили, сколько мечей затупили и крыльев сносили, кто-нибудь когда-нибудь расскажет ли…»
*
Ангелы — это другое ведомство. Я — не ангел. Я считываю, сканирую, классифицирую боль.
Юго — невольный донор.
Теперь, после моей подсказки его боль стекает в слова. И высокопробность этой боли — залог будущего успеха его слов. Через время его слова потекут ко многим людям, неся в себе энергию исцеления. Когда мы ставим свою метку на доноре, то случается именно так.
*
он пишет ей: «Такие волны нежности во мне бурлят, когда происходит с тобой контакт. Мысленный или зрительный. Бурлят и захлёстывают, я чувствую, что плыву по реке из нежного тёплого молока…. это полное погружение в тебя… и я счастлив и нет одновременно…»
а она о нём: «Когда я мысленно смотрю на тебя, то вижу такой сюжетик: маленький мальчик на диване — ножки еще пока горизонтально полу, башмачки круглыми носами в потолок — разглядывает книжку с картинками, шлепает ладошкой по тем, что особенно нравятся и метит криком: «моё! моё», а иногда: «это я! я!» и ничего иного в голову не приходит… Тебе нужно как-то связать себя c миром, интегрировать себя в этот хаос, броситься в пропасть? пучину? и ты выискиваешь отчаянным взглядом те контуры и вынюхиваешь те запахи, которые напоминают тебя самого, и тем сулят надежду. «по образу и подобию» — вечный драйв, вечная надежда. Бедный мой путник, плененный обетованием идеального отражения, как мне донести до тебя правду о том, что все зеркала кривы? Бедный мой истовый странник, прильнувший к плечу, как обескуражить тебя вестью, что я — мираж, а не оазис, не конец пути, не земля, «текущая молоком и мёдом»…
Словами говорю, а ты не слышишь, сплетаю ладони в ивовый щит, заслоняюсь от твоей нежности, а она тает робким снегом, каплет слезами на картинки моей книги, метит их извечным «Это я! я!», «Моё! моё!» но и у меня есть надежда: мятежный дух, живущий в тебе, исповедует только ПУТЬ, только поиск, и вскоре погонит тебя вперед, дальше, дальше к бесконечным отражениям тебя самого в чьих-то глазах. «Казанова!» — отметит тебя досужий глаз. «Ангел-любитель», — улыбнусь в ответ я.
*
«вдруг и правда – Казанова?» — порой думала Лика.
«Как, интересно, встретил взрослого Юго женский мир?» – писала она в дневнике. « как может встретить женщина существо редчайшее в мужском мире: красивого, нежного, доброго, умного, сильного, смелого человека? Из сгустков зла, единственно данных в наследство, он соткал иной мир — мир своей заботливой нежности ко всему, что было лишено любви, как и он сам. К каким женщинам его кидало? Пожалуй, разным. Иногда это были примы своего мира, иногда — робкие воробушки. Иногда — женщины, выросшие из хороших, не ведавших особых детских страданий девочек. К таким холеным девочкам тянулся маленький отверженный мальчишка, всё так же живущий в его сердце.
Это было, по сути, стремление вернуться в детство и оттуда прикоснуться к миру безмятежности, примерить на себя его нормальность, прожить другое детство. Что его стремит ко мне столь яростно и обреченно? Похожа ли я — обычная, реальная я — на тот образ, которому он так истово воскуряет нежность? Думаю, нет. Просто совпало. Ему остро нужно было на кого-нибудь молиться. И тут на глаза попалась я. Как в сказках бывает наколдовано: кого увидишь первым, того и полюбишь. А впрочем, не вся ли наша жизнь — такой вот спектр околдований…»
*
В обрывках чужих песен искал Юго отзвуки конгруэнтных страданий, клеил целебным пластырем к ранам…
Помогало? Иные попадались совсем шарлатанские, отпадали сразу, иные сквозь все мембраны проникали, льнули к ране, не лечили, нет у них той силы, но унимали жар, принимая часть на себя, подставляли себя словно формы для вмещения плавленого золота мучений, что уже не вмещалось, но никак не желало отделяться от души, стиснутой волей. Прихотливое золото страдания соглашалось влиться в лишь в те сосуды, что когда-то, кто-то похожий на тебя выдул из горячей стеклянной массы слов, красок, звуков. Это взаимопроникновение подобий для чего-то нужно в этом мире. В моем мире это подобие храмового служения — такие резонансы начинают звучать как колокола, наполняя наш воздух ионами страдания, это наш способ получения представлений о боли, наш шанс отстроить себя сообразно душе человека, душе живой.
*
Но странно было мне обнаружить то, что Юго, будучи человеком, примерял на себя наше бесплотное бытие. Вот его фантазия, над которой мне еще предстоит думать:
«ФАНТОМ»
Становлюсь фантомом. Лишаюсь плотного тела. В наших с тобой отношениях, знаю, оно ни к чему. Мутирую в фантом ради возможности быть незримо рядом с тобой, с той, которую люблю. Быть для тебя, рядом с тобой, неотступно. Быть ласковым ветерком, чтобы отдышивать личико от мороза или от печали.
Всё-равно уже давно тобой одной живу. Давно говорю твоими словами, и думать стал, как ты. А может, я всегда думал, как ты, а теперь мне показан образ: на смотри — вот твоя богиня, она всегда была в тебе, ты с ней — суть одно и тоже.
Дайте мне стать бесплотным. Скорее. Я и так уже опоздал: сорок лет — вот моё опоздание.
Верните меня в прошлое, где кто-то из детей рисует на асфальте страшилку, и пишет под уродской картинкой моё любимое имя. Твоё имя.
Мне нужно туда, где ты впервые падаешь в пропасть одиночества, горько плача. Будь я там — ветром стремительным вырвал бы мелок из рук. Взмыл бы в небо, попросив дождя смывающего гадкий рисунок.
Мне нужно туда, где ты дрожишь от страха пьяных дебошей отца. Я бы что-нибудь придумал. Работу бы ему нашел. Интересную и денежную. И отец перестал бы бои устраивать, жену с дочками изживать-мучать.
Или желание моё противобожеское? Нельзя корректировать прошлое? Пусть мне скажут духи добра, ведь я теперь — фантом, брат ваш, такой же, как вы. Научите меня.
Может, изменённое прошлое неизбежно отдаётся инаковым будущим? И она стала бы другой. И не узнал бы я той, для кого рождён был?
Что ж, оставим прошлое — у меня ведь есть для нее настоящее. И будущее. Хочу воздать ей за все муки прежние и оградить от нечисти земной.
Я — фантом. Сквозь все стены прохожу незримо, чтобы быть рядом всё время. Голос то, единственное, что оставлю себе — голос неслышный. Ты его хорошо знаешь. Им говорю тебе, что отныне ты — под защитой небес. Никто не посмеет впредь сделать тебе больно, не получится.
Нежно, тихо-тихонечко, с утра на ушко скажу знакомым голосом: «Вставай любимая, просыпайся. Пора, солнышко моё. Твой любимый кофе уже на столе. Вчера долго-долго смотрел на тебя и учился правильно, по-твоему, его делать. Так теперь можем только ты и я — никто больше».
И никто, кроме тебя, не слышит моих слов.
Двумя руками — потоками нежными воздуха — пройдусь по телу, разгоню застоявшуюся за ночь кровушку — придам тебе бодрости. Провожу умыться, скользну в воду — плеснусь тёплым в личико, воткусь в полотенце — вытру насухо. Знаю, сначала стесняться будешь. Тебе будет нужно ещё привыкнуть к тому, что я — тень, фантом, добровольно лишивший себя почти всего с единственной целью — стать частью тебя, уберечь, защитить. Меня бесполезно стесняться, не нужно обременять себя любыми чувствами ко мне, ибо я — это маленькая часть тебя самой. Ты привыкнешь и к тому, что буду купать тебя, как ребёнка в ванной, обводя-лаская нежно все прелести изгибов желанного, но никогда не досягаемого тела. Никогда-не-моего тела. Тело — всего лишь оболочка человеков. Мы знаем с тобой это, любимая. Сам человек — сложнее, тоньше, неуловимей. И без тела человеку бывает лучше. Как мне сейчас лучше, потому что могу быть рядом.
Одеться помогу тебе. Красивейшее бельё, пахнущее родной свежестью. Трепетные объёмики опускать в чашечки по одной, аккуратно-нежно и с придыханием. Ты называла их «памело». Пусть будет так.
Ты любишь воздух. Мы гуляем. Я молчу, веду себя тихо-тихо. И кружу вокруг ушедшей в себя любимой, я в желанном дозоре — всё вижу и слышу. Нарушу молчание лишь изредка: «стой, милая» — из арки бешено промчится грузовик. Или легонечко плеча коснусь, чуть поворачивая тебя в сторону от скользкой наледи.
Я — фантом… Но я — счастливый фантом! Ты не любишь толпу — не будет толпы: направлю людей по другим путям. А из тех редких, кто попадётся тебе навстречу — никто не посмеет сказать неприятного слова, выдавить из себя и каплю того, что тебе покажется неприятным.
Никому, ни одному человеку не позволю уколоть тебя, даже непреднамеренной, болью. Сделаю так, что тебе будет тепло и без шапки в лютый мороз, когда все вокруг завёрнуты в коконы тулупов. А в потливую жару надую тебе свежий ветерок, задувая осторожненько в самые растеплючие, уставшие от недоступности, местечки.
Я не дам тебе переживать. Никогда не дам зародиться маленькой морщинке между глаз милых. Предупрежу, устраню любую опасность, грозящую твоим близким. Сбегаю в недалёкое будущее время, вернусь и перенаправлю дорогих тебе, а значит, и мне людей.
Ты забудешь о переживаниях. Я рядом — и повода нет. Счастливый я фантом. Самый-самый. Потому что живу рядом с самой лучшей женщиной… Слышишь ли, родная, как шепчу тебе из-за правого плеча: «Спокойной, безмятежной ночи тебе, прелесть моя, причина моих бед и радостей, нежная моя, засыпай, моя хорошая…завтра новый день…и я сварю тебе с утра твой любимый кофе…» Останусь сидеть рядышком. Мне же не нужно ни спать, ни есть — ничего. Только быть рядом. И я рядом. Если, конечно, не прогонишь. Я — фантом».
(Продолжение следует)
…

ТЕТРА- III часть
Если бы меня спросили о тех, кто физически находился всё это время рядом Ликой и Юго, я не в состоянии был бы рассказать о них.
Особенность видения у нас — старателей боли — такова, что мы пеленгуем свечения определенного спектра и имеем ограниченный доступ к хроникам только этих людей.
Иногда в Хранилище я задаю поиск на слово «боль» и нахожу такие, например, фрагменты дневника Лики: «Больно осознавать, что тебя любит человек, а ты — нет. Из потребности избежать этой боли, невольно «примеряешь» на себя любовь. О, это «кажимость» любви — не любовь. Но та сторона моментально ловит твою вовлеченность в энергетическое поле и считывает ее, как возможную взаимность…
Почему же влюбленность другого человека в тебя так будоражит, даже если ты не чувствуешь любви в ответ? Почему она приносит приятные волнения? Пусть отягощенные ответственностью, но все равно приятные? Почему?»
Лика задавалась вопросами структурными, если можно так выразиться.
Само явление не довольствовало ее — она тщилась пробиться к той гибкой структурной сетке следствий, причин, реакций и инстинктов, порождающих любовь.
Там, где любая другая женщина прельщалась праздником неги и падала в любовь, как в пенную ванну — Афродита, привет! — Лика, стреноженная комплексом верности, впадала в сочувственный анализ и виноватость.
Возможно так получалось потому, что Лика соединялась с земным бытием минимумом необходимых привязей: один-единственный на свете мужчина примерял тесный сапожок ее вагины, малое число беременностей завершились рождением того же числа детей, так что младенческая кровь не взывала от земли, тревожа Справедливость именем «Лика».
И никаких особых ожиданий от мира людей у нее не было. И претензий. И зависти. И карьерных устремлений.
Вот страхи были. Но страхи — они от духов поднебесных, их игры…
Всю эту ее «неземность» Юго ловил всеми своими локаторами, сканировал умом и сердцем, истаевал от нежности, метался по клетке невозможности найти формат своей любви среди существующих уже.
Что делает с мужчиной невозможность обладать любимой женщиной?
Можно предположить несколько стадий реакции на невозможность.
Вначале — неприятие, полное и слепое неприятие этой невозможности. Будут испробованы, вероятно, камнеметание, штурм, осада, разведывательные вылазки. Но если и эти тактики окажутся тщетными? Что делать тогда?
Там, где формат не найти, почти всегда можно его создать. Так я шепнул однажды Ванечке, и наутро с удивлением прочел его письмо-рассказ.
«Моя маленькая взрослая женщина… Знаешь, всё время думаю, кто ты для меня больше: маленькая или взрослая? Иногда мне кажется, что я старше, и значительно. Иногда — нет. Что я к тебе чувствую, что ощущаю… знаешь, родная, никакие слова не заменят, не опишут состояния эйфории-вне-себя…
Никогда не был у тебя дома — и не буду, но очень хорошо вижу тебя… как спишь сейчас … тихо так… уютно… ты вообще — очень уютная. С тобой рядом удивительно хорошо. Знаешь, как приятно сознавать, что есть на свете человек, для кого можешь сделать всё? О, это божественное состояние. Вдруг ощущаешь себя не обычным, а таким воздушно-крылатым, способным одним взмахом осчастливить и самому стать счастливым от этого. Улыбнуться, растворившись в собственной улыбке, блаженно усвоить ПРИЧАСТНОСТЬ к сотворенной радости. И никто не узнает, что подарил радость именно ты.
Нет близости между нами. И не будет. Ну и что!!!
Я не стану относиться к тебе иначе. Есть меж нами что-то более важное, весомое, истинное что-то… правдивое такое и чистое, словно выстиранное до белизны. Даже нет, не выстиранное, такая ткань не марается.
Украл бы тебя — такие желания иногда посещают. И прикрываю в такие моменты глаза от грёз соприкосновения с НЕЖНОСТЬЮ. Но мысли эти гоню. Потому что думать так — эгоистично: нельзя заменить собой весь твой мир — ты станешь несчастней. А значит — и я тоже. Невозможно, любя человека, быть счастливым, если тому, кого любишь, плохо. Выход — делать всё, чтобы объект любви радовался миру больше рядом с тобой. Именно — с тобой.
Создать бы со временем подобие рефлекса: чтобы тебе со мной было приятнее, спокойнее, увереннее. Тогда на уровне подсознания — даже! — будешь стремиться ко мне, лететь на моё тепло. Не огонь — тепло. Лететь… Опять кажусь себе эгоистом. Что я собираюсь сделать? Влюблённый до безумия, хочу приручить, привязать к себе рефлексами. А если тот, кого она действительно любит, в какой-то миг окажется не таким притягивающим и магнит моего полюса потянет сильнее? Что тогда? Что станет с моей любимой? Ей будет плохо. Значит — и мне. Опять, выходит, я эгоист. Но как быть? Не говорить, молчать? Молчать, когда душит горло петля тяжелой — и невесомой одновременно — любви к ней? Возможно ли? Но не выдыхаюсь, не сдаюсь.
Странно, но чувствую ясно: у меня неисчислимые гигатонны душевной теплоты и нежной любви к тебе. Их не становится меньше. Наоборот — чем больше дарю себя, тем больше меня становится. Скоро я вырасту до размеров вселенной… Маленькая моя взрослая женщина… Спи, мой самый дорогой человек на Земле. Ещё рано. Спи, и пусть тебе приснюсь я. Размером со вселенную — баюкающую тебя, ласкающую, не касаясь тела — уютную вселенную ДЛЯ ТЕБЯ! Целую твой родной запах и воздух, которым ты дышишь…»
*
— Формат не нов, — сказал мне Куратор, прочитав это, — не нов, но очень, очень редок.
«Петрарка и Лаура». Для двадцать первого века — практически нонсенс. Эти двое, похоже, образуют противовес в балансе системы. Возможно.
Учитель, помнится, говаривал: «Если соль потеряет силу, что сделает ее солёной?». Что ж, посмотрим.
*
Из дневника Лики: Расскажу себе о Юго. Расскажу себе сама.
«Ты ведь всё обо мне знаешь», — уверен он. О, это не так. Но попробую проговорить портрет, пробуя слова на вкус — правдашние ли? Живые ли?
В детстве он был не нужен тем, кто мог дать ему насущное: еду, заботу, любовь. Зато был нужен той, кому сам мог дать всё что мог — заботу, защиту, острую нежность: у маленького ненужного мальчика была еще более не нужная больная сестра. Вероятно, он рос, отбивая ее от злого смеха и тычков сытых крепких детей. Эту модель обращения с миром — битву — он усвоил четко. Вернее, эту манеру привили насильно и навсегда. Сословие воинов — оно особое. В него попадают, когда нечего терять.
Хотя мальчик, скорее всего, родился поэтом, а пьяные родители спугнули скушным матом музу, прибили ненароком пегаса. А, обнаружив в изголовье колыбели фигурную склянку с гравировкой «Мёд поэзии», тут же сменяли безделицу на емкость со своей микстурой от жизни.
Что еще могло быть детстве мужчины так остро резонирующего со мной?
Вероятно, страшный напряг со сверстниками. Стыд от плохой одежды. Недоверчивая радость от редких дружб. И много, много недетского терпения, возникающего в сердце когда холодно, когда страшно, и хочется есть.
Наверное, он играл в шахматы. Шахматный клуб во дворе — глянцевые фигурки, правила, порядок. Строгий лад игры. Проник в нее, и с трудом отрывался. И, как всякий, посвященный беспредельно, вскоре открыл счет своим победам на турнирах. А дома все равно никто не хвалил, не ждал с теплыми котлетами и сливочным пюре.
Ему пришлось повзрослеть много раньше сверстников. Умный не по-детски мальчик. Вероятно, даже остроумный. Таким шанс высмеять реальность — возможность на миг приподняться над ней. Пройти по пограничью смысла, ободрав о загражденья душу, чтобы добыть острое слово — не привыкать.
Наверное, он уехал учиться, как только смог, но корил себя за то, что пришлось оставить больную сестрёнку.
Студенчество, скорее всего, было казарменным, ведь только в системе, которая поит, кормит, учит, можно было выжить вчерашнему ребенку. И там уже, в режиме выживания, отстаивая своё право быть собой, продирался яростно вперед.
А потом — служба. А вокруг — обычный человеческий материал. А вокруг — Страна-номер-один, приносящая гекатомбы воинов в жертву молоху. Как он уцелел, мой драгоценный мальчик…
Какие ангелы его хранили, сколько мечей затупили и крыльев сносили, кто-нибудь когда-нибудь расскажет ли…»
*
Ангелы — это другое ведомство. Я — не ангел. Я считываю, сканирую, классифицирую боль.
Юго — невольный донор.
Теперь, после моей подсказки его боль стекает в слова. И высокопробность этой боли — залог будущего успеха его слов. Через время его слова потекут ко многим людям, неся в себе энергию исцеления. Когда мы ставим свою метку на доноре, то случается именно так.
*
он пишет ей: «Такие волны нежности во мне бурлят, когда происходит с тобой контакт. Мысленный или зрительный. Бурлят и захлёстывают, я чувствую, что плыву по реке из нежного тёплого молока…. это полное погружение в тебя… и я счастлив и нет одновременно…»
а она о нём: «Когда я мысленно смотрю на тебя, то вижу такой сюжетик: маленький мальчик на диване — ножки еще пока горизонтально полу, башмачки круглыми носами в потолок — разглядывает книжку с картинками, шлепает ладошкой по тем, что особенно нравятся и метит криком: «моё! моё», а иногда: «это я! я!» и ничего иного в голову не приходит… Тебе нужно как-то связать себя c миром, интегрировать себя в этот хаос, броситься в пропасть? пучину? и ты выискиваешь отчаянным взглядом те контуры и вынюхиваешь те запахи, которые напоминают тебя самого, и тем сулят надежду. «по образу и подобию» — вечный драйв, вечная надежда. Бедный мой путник, плененный обетованием идеального отражения, как мне донести до тебя правду о том, что все зеркала кривы? Бедный мой истовый странник, прильнувший к плечу, как обескуражить тебя вестью, что я — мираж, а не оазис, не конец пути, не земля, «текущая молоком и мёдом»…
Словами говорю, а ты не слышишь, сплетаю ладони в ивовый щит, заслоняюсь от твоей нежности, а она тает робким снегом, каплет слезами на картинки моей книги, метит их извечным «Это я! я!», «Моё! моё!» но и у меня есть надежда: мятежный дух, живущий в тебе, исповедует только ПУТЬ, только поиск, и вскоре погонит тебя вперед, дальше, дальше к бесконечным отражениям тебя самого в чьих-то глазах. «Казанова!» — отметит тебя досужий глаз. «Ангел-любитель», — улыбнусь в ответ я.
*
«вдруг и правда – Казанова?» — порой думала Лика.
«Как, интересно, встретил взрослого Юго женский мир?» – писала она в дневнике. « как может встретить женщина существо редчайшее в мужском мире: красивого, нежного, доброго, умного, сильного, смелого человека? Из сгустков зла, единственно данных в наследство, он соткал иной мир — мир своей заботливой нежности ко всему, что было лишено любви, как и он сам. К каким женщинам его кидало? Пожалуй, разным. Иногда это были примы своего мира, иногда — робкие воробушки. Иногда — женщины, выросшие из хороших, не ведавших особых детских страданий девочек. К таким холеным девочкам тянулся маленький отверженный мальчишка, всё так же живущий в его сердце.
Это было, по сути, стремление вернуться в детство и оттуда прикоснуться к миру безмятежности, примерить на себя его нормальность, прожить другое детство. Что его стремит ко мне столь яростно и обреченно? Похожа ли я — обычная, реальная я — на тот образ, которому он так истово воскуряет нежность? Думаю, нет. Просто совпало. Ему остро нужно было на кого-нибудь молиться. И тут на глаза попалась я. Как в сказках бывает наколдовано: кого увидишь первым, того и полюбишь. А впрочем, не вся ли наша жизнь — такой вот спектр околдований…»
*
В обрывках чужих песен искал Юго отзвуки конгруэнтных страданий, клеил целебным пластырем к ранам…
Помогало? Иные попадались совсем шарлатанские, отпадали сразу, иные сквозь все мембраны проникали, льнули к ране, не лечили, нет у них той силы, но унимали жар, принимая часть на себя, подставляли себя словно формы для вмещения плавленого золота мучений, что уже не вмещалось, но никак не желало отделяться от души, стиснутой волей. Прихотливое золото страдания соглашалось влиться в лишь в те сосуды, что когда-то, кто-то похожий на тебя выдул из горячей стеклянной массы слов, красок, звуков. Это взаимопроникновение подобий для чего-то нужно в этом мире. В моем мире это подобие храмового служения — такие резонансы начинают звучать как колокола, наполняя наш воздух ионами страдания, это наш способ получения представлений о боли, наш шанс отстроить себя сообразно душе человека, душе живой.
*
Но странно было мне обнаружить то, что Юго, будучи человеком, примерял на себя наше бесплотное бытие. Вот его фантазия, над которой мне еще предстоит думать:
«ФАНТОМ»
Становлюсь фантомом. Лишаюсь плотного тела. В наших с тобой отношениях, знаю, оно ни к чему. Мутирую в фантом ради возможности быть незримо рядом с тобой, с той, которую люблю. Быть для тебя, рядом с тобой, неотступно. Быть ласковым ветерком, чтобы отдышивать личико от мороза или от печали.
Всё-равно уже давно тобой одной живу. Давно говорю твоими словами, и думать стал, как ты. А может, я всегда думал, как ты, а теперь мне показан образ: на смотри — вот твоя богиня, она всегда была в тебе, ты с ней — суть одно и тоже.
Дайте мне стать бесплотным. Скорее. Я и так уже опоздал: сорок лет — вот моё опоздание.
Верните меня в прошлое, где кто-то из детей рисует на асфальте страшилку, и пишет под уродской картинкой моё любимое имя. Твоё имя.
Мне нужно туда, где ты впервые падаешь в пропасть одиночества, горько плача. Будь я там — ветром стремительным вырвал бы мелок из рук. Взмыл бы в небо, попросив дождя смывающего гадкий рисунок.
Мне нужно туда, где ты дрожишь от страха пьяных дебошей отца. Я бы что-нибудь придумал. Работу бы ему нашел. Интересную и денежную. И отец перестал бы бои устраивать, жену с дочками изживать-мучать.
Или желание моё противобожеское? Нельзя корректировать прошлое? Пусть мне скажут духи добра, ведь я теперь — фантом, брат ваш, такой же, как вы. Научите меня.
Может, изменённое прошлое неизбежно отдаётся инаковым будущим? И она стала бы другой. И не узнал бы я той, для кого рождён был?
Что ж, оставим прошлое — у меня ведь есть для нее настоящее. И будущее. Хочу воздать ей за все муки прежние и оградить от нечисти земной.
Я — фантом. Сквозь все стены прохожу незримо, чтобы быть рядом всё время. Голос то, единственное, что оставлю себе — голос неслышный. Ты его хорошо знаешь. Им говорю тебе, что отныне ты — под защитой небес. Никто не посмеет впредь сделать тебе больно, не получится.
Нежно, тихо-тихонечко, с утра на ушко скажу знакомым голосом: «Вставай любимая, просыпайся. Пора, солнышко моё. Твой любимый кофе уже на столе. Вчера долго-долго смотрел на тебя и учился правильно, по-твоему, его делать. Так теперь можем только ты и я — никто больше».
И никто, кроме тебя, не слышит моих слов.
Двумя руками — потоками нежными воздуха — пройдусь по телу, разгоню застоявшуюся за ночь кровушку — придам тебе бодрости. Провожу умыться, скользну в воду — плеснусь тёплым в личико, воткусь в полотенце — вытру насухо. Знаю, сначала стесняться будешь. Тебе будет нужно ещё привыкнуть к тому, что я — тень, фантом, добровольно лишивший себя почти всего с единственной целью — стать частью тебя, уберечь, защитить. Меня бесполезно стесняться, не нужно обременять себя любыми чувствами ко мне, ибо я — это маленькая часть тебя самой. Ты привыкнешь и к тому, что буду купать тебя, как ребёнка в ванной, обводя-лаская нежно все прелести изгибов желанного, но никогда не досягаемого тела. Никогда-не-моего тела. Тело — всего лишь оболочка человеков. Мы знаем с тобой это, любимая. Сам человек — сложнее, тоньше, неуловимей. И без тела человеку бывает лучше. Как мне сейчас лучше, потому что могу быть рядом.
Одеться помогу тебе. Красивейшее бельё, пахнущее родной свежестью. Трепетные объёмики опускать в чашечки по одной, аккуратно-нежно и с придыханием. Ты называла их «памело». Пусть будет так.
Ты любишь воздух. Мы гуляем. Я молчу, веду себя тихо-тихо. И кружу вокруг ушедшей в себя любимой, я в желанном дозоре — всё вижу и слышу. Нарушу молчание лишь изредка: «стой, милая» — из арки бешено промчится грузовик. Или легонечко плеча коснусь, чуть поворачивая тебя в сторону от скользкой наледи.
Я — фантом… Но я — счастливый фантом! Ты не любишь толпу — не будет толпы: направлю людей по другим путям. А из тех редких, кто попадётся тебе навстречу — никто не посмеет сказать неприятного слова, выдавить из себя и каплю того, что тебе покажется неприятным.
Никому, ни одному человеку не позволю уколоть тебя, даже непреднамеренной, болью. Сделаю так, что тебе будет тепло и без шапки в лютый мороз, когда все вокруг завёрнуты в коконы тулупов. А в потливую жару надую тебе свежий ветерок, задувая осторожненько в самые растеплючие, уставшие от недоступности, местечки.
Я не дам тебе переживать. Никогда не дам зародиться маленькой морщинке между глаз милых. Предупрежу, устраню любую опасность, грозящую твоим близким. Сбегаю в недалёкое будущее время, вернусь и перенаправлю дорогих тебе, а значит, и мне людей.
Ты забудешь о переживаниях. Я рядом — и повода нет. Счастливый я фантом. Самый-самый. Потому что живу рядом с самой лучшей женщиной… Слышишь ли, родная, как шепчу тебе из-за правого плеча: «Спокойной, безмятежной ночи тебе, прелесть моя, причина моих бед и радостей, нежная моя, засыпай, моя хорошая…завтра новый день…и я сварю тебе с утра твой любимый кофе…» Останусь сидеть рядышком. Мне же не нужно ни спать, ни есть — ничего. Только быть рядом. И я рядом. Если, конечно, не прогонишь. Я — фантом».
(Продолжение следует)
…