В мае 1941 года командир Красной Армии Павел Смирнов получил, наконец, долгожданный отпуск. Павлу хотелось провести свободное время с дочкой, Таточкой, но не в Москве, где всё напоминало ему о жене. Лучше всего подошёл бы тихий курорт, на котором можно подлечить шестилетнюю Тату: девочка тяжело заболела два года назад, после исчезновения мамы. Да и тёща после ареста дочери очень сдала. Ей смена обстановки тоже не помешает.
Сослуживец Павла, Сергей Асташин, посоветовал поехать в Друскининкай. Сергей побывал там летом сорокового во время присоединения Литвы к СССР. Он с восторгом рассказывал об этом городке; о чистых, ухоженных литовских лесах; рыбалке на озёрах, чудодейственных лечебных свойствах тамошних минеральных вод и грязи. Поведал он и о докторе больницы, Ежи Ковальском, у которого можно снять комнату на сезон. По словам Сергея, доктор встречал наши войска с радостью. Жена доктора – еврейка, и семья была счастлива, что Литва не отошла к гитлеровцам. «Это лучший вариант», — уверял Асташин.
Так в середине мая Павел, Таточка и бабушка, Елена Васильевна, оказались на маленькой, похожей на игрушечную, железнодорожной станции «Друскининкай». Насыщенный запах сосен чувствовался даже на вокзале. Их встретила приятная женщина лет тридцати, Дина, жена доктора Ежи Ковальского. Гостей разместили в двух светлых, блиставших чистотой комнатах, с окнами, выходившими в цветущий сад.
Вечером доктор, внимательно осмотрев Тату, сказал, что у неё, к сожалению, сформировался серьёзный порок сердца. Он назначил девочке ингаляции, ванны; бабушке — грязевые аппликации на суставы. Ну, а самому Павлу доктор рекомендовал воспользоваться тренажёрами курорта.
«Я смогу пробыть здесь только две недели, — предупредил Павел, — а дочку с бабушкой хотел бы оставить до сентября». На том и порешили.
Дни летели быстро. Их очаровал уютный городок, курортный парк, идиллические озёра, полноводный Неман – Нямунас. Таточка подружилась с восьмилетней дочкой Ковальских Яниной. Все вместе они ходили на пляж, располагавшийся на противоположном берегу Немана. За пляжем были заросли больших папоротников и хвощей, а дальше — поля и отдалённые друг от друга хутора.
— Все здесь очень приветливы, — сказала Елена Васильевна Дине Ковальской.
— Не обольщайтесь, отношение к советским людям сложное. По эту сторону Немана привыкли быть приветливыми с любыми курортниками: отдыхающие для местных – хлеб насущный. А на том берегу, на хуторах, совсем не спокойно: боятся раскулачивания, колхозов…
Дина говорила по-русски свободно. В своё время она преподавала русский язык в университете, потом работала переводчицей.
В начале июня отпуск Павла подошёл к концу, и он оставил дочку и тёщу на попечении гостеприимных хозяев.
В середине месяца Елена Васильевна почувствовала, что вокруг происходит что-то неладное. Беззаботный, спокойный настрой курорта сменился жёстким напряжением. Явно нервничали и доктор, и его жена.
— Что-то случилось? – спросила Дину Елена Васильевна.
— Прошла быстрая, но обширная депортация, — ответила Дина, — Многих выслали в Сибирь. Не обошлось и без досадных перегибов. Но Вас это не должно беспокоить. Отдыхайте по-прежнему.
Легко сказать: «не должно беспокоить!» Елена Васильевна вспоминала дочку. Для Дины они – благополучная семья командира Красной Армии, а не дочь и мать советской заключённой, на себе испытавшие «досадные перегибы». И что ждёт высланных отсюда
литовцев, поляков, евреев? Для их родных и друзей она – представитель жестокой, несправедливо карающей страны… Если бы Павел не отказался от жены после её ареста, сейчас у Таточки не было бы и отца. Простить его за отказ Елена Васильевна до сих пор не могла, а ведь без Павла ей с внучкой вообще бы, наверно, не продержаться.
В пять утра двадцать второго июня Ковальским позвонил из Вильнюса брат Дины, Моисей. Спросонья доктор не сразу понял, что произошло.
— Вильнюс бомбят немцы! — кричал в трубку обычно спокойный Моня. – Это – война. Вам нужно срочно уходить на восток. По железной дороге не пытайтесь: она идёт через Вильнюс, и её бомбили.
— Я не могу уехать: у меня больные.
— Но Дину с дочкой отправляй немедленно. Ты же знаешь, что они делают с евреями. А ты и Дина ещё и приветствовали ввод советских войск. Активничали! Тут и литовцы убить могут, особенно после депортаций. Я больше говорить не могу: мы уходим.
Ежи настроил приёмник на русскую радиостанцию, услышал весёленькую музыку… Но брат Дины – человек серьёзный. Доверять ему можно. Почти тут же раздался звонок из Каунаса. Ежи услышал испуганный голос сестры:
— Слава Богу, я дозвонилась! Каунас бомбили. Уходите скорее.
Связь оборвалась. Ежи быстро разбудил всех обитателей дома, рассказал им о звонках родных.
— Я остаюсь: в больнице мои пациенты, к тому же начнут поступать раненные, а вам всем надо уходить срочно. Путь по железной дороге, видимо, отрезан. Дина, возьми велосипед, будешь везти по очереди девочек. Пойдёте лесом к дому Вацлова. Это мой двоюродный брат, лесник, — пояснил он Елене Васильевне,- Он советских не очень жалует, но я вытащил с того света его младшего сына. Вацлав должен помочь. У него лошадь. Пусть его сын, Юзеф, довезёт вас на телеге до белорусской станции Лида. Надеюсь, там поезда ходят. Вам, Елена Васильевна оставаться никак нельзя: Таточкиного отца в форме с командирскими ромбами многие видели, а Дина – еврейка. Ей уходить надо срочно.
— Я без тебя не пойду, — сказала Дина
— Пойдёшь и будешь спасать себя и ребёнка.
В начале седьмого они уже шли по лесной тропе на юго-восток к дому Вацлаву. Им предстояло пройти километров восемь, быстро идти они не могли. Добрались только в начале десятого. Лесник выслушал Дину хмуро. Сказал, что брату надо было думать, на ком жениться. Недаром мать Ежи – покойница противилась этому браку. Говорил он по-польски, но смысл Елена Васильевна улавливала. Дина слушала, закусив губы.
— Мы перед Ежи – должники. Так что лошадь с телегой дам. Юзеф вас проводит, но не до самой Лиды. В город ему соваться нельзя: лошадь отберут да и самого в Красную Армию забрить могут, не посмотрят, что ему шестнадцать!» Слышишь, — обратился Вацлав к сыну, — везёшь только, пока лес вас прикрывает, а потом ты с лошадью домой, а они — пешком в Лиду. Людных мест избегай. Увидишь, что ехать дальше опасно, сразу бросай их и домой!»
Меж тем, жена лесника напоила беглецов парным молоком, дала с собой каравай хлеба, кусок сала, бидон с квасом. В телегу положили и велосипед.
Дорога шла по сосновому бору.
— Лес слишком прозрачный, — вздохнула Елена Васильевна, — далеко просматривается. В наших лесах подлесок есть, кусты. Там спрятаться легче.
Но бор, казалось, не таил никаких опасностей. Уставшие дети заснули в телеге. «Поспите и Вы», — сказала Дина Елене Васильевне. И та, действительно, забылась на время чутким, тревожным сном. Она проснулась от резкого торможения. Беглецы увидели самолёты. «Свастики», — с ужасом прошептала Дина. Самолеты пролетели чуть к северу и начали сбрасывать парашютистов.
— Всё, — сказал Юзеф, — дальше не повезу. Эта просека выведет вас на дорогу. Свернёте направо. Километров через десять будет Лида.
Он уехал. Они остались в незнакомом лесу.
— Диночка, я не имею права задерживать Вас с дочуркой, — заставила себя сказать Елена Васильевна, — Сейчас угроза для вас обоих больше, чем для нас: ведь в этих местах отца Таты никто не видел. На велосипеде Вы доберётесь до Лиды быстро. Мы и так на первом пешем этапе Вас задержали. Уезжайте, а мы пойдём потихоньку.
— Но как же я вас брошу? А если заблудитесь?
— Юзеф объяснил, как идти. Всё просто. А Вы и так для нас много сделали. Из Друскининкая вывели. Не теряйте времени, уезжайте!
Дина с дочкой уехала, а Елена Васильевна и Тата медленно побрели по просеке. Они ещё не дошли до описанной Юзефом дороги, когда Тата сказала: «Я больше не могу идти!» Елена Васильевна посмотрела на внучку: губки синие, одышка. Надо останавливаться. Они легли на траву. Где-то на западе гремели взрывы, низко пролетел немецкий самолёт. Елена Васильевна высосала очередную таблетку нитроглицерина. Только бы не разбомбили железную дорогу! Господи, что делать?!
Неожиданно на просеке появился обоз: на телегах везли маленьких детей, видимо, детский сад. Елена Васильевна собралась с силами,схватила Тату и бросилась с ней перед обозом на колени. Слёзы текли по щекам, и она, как ей казалось, кричала, а на самом деле тихо умоляла:
— Возьмите нас, Бога ради! Мы идём из Друскининкая. У девочки сердце больное, идти не может. Её отец красный командир. Не бросайте нас, возьмите!
Какой то мужчина, оказавшийся завхозом, поднял старуху, подсадил на край и без того переполненной телеги, засунул рядом Тату. Посмотрев на её синие губы, подозвал женщину с медицинской сумкой.
— Что с девочкой? – спросила она.
— Порок сердца. А мы прошли много.
— А у Вас тоже сердце? Задыхаетесь очень.
— В груди болит.
Не останавливая подвод, женщина вынула из сумки укладку со шприцем, ампулы. Сделала укол Тате, а потом и бабушке.
На основной дороге на Лиду шанс попасть под бомбёжку был выше, да и отобрать лошадей могли отчаявшиеся уйти пешком люди. Поэтому завхоз направил подводы по одной из просек. Он был здесь единственным мужчиной и как-то незаметно стал руководить всем вместо немолодой растерянной заведующей. Когда подводы с детьми подъехали к железнодорожному полотну, вдалеке показался идущий в направлении Лиды поезд. Завхоз и женщина с медицинской сумкой встали на шпалы. Поставили рядом с собой детей из старшей группы, перекрыли поезду путь.
— Я побегу вперёд, буду махать кепкой — крикнул завхоз, а вы стойте на месте. Если поезд не остановится, я попытаюсь спрыгнуть в сторону, и тогда вы делайте так же, как я.
Поезд всё же остановился. Матерящийся машинист и пассажиры втащили детей в вагоны.
— Я тебя в трибунал сдам, — кричал машинист завхозу.
— Ну, и сдавай, а мне детей спасать надо, — отвечал тот.
На этом поезде они доехали до Полоцка. Там их направили в эшелон, идущий дальше на восток.
— Возьмите нас с собой, — попросила заведующую Елена Васильевна, — я и нянечкой, и кухаркой работать у вас могу. И французскому языку детей учить буду, и немножко музыке. Боюсь, нам одним до Москвы не добраться!
— Оставайтесь. Вы и так уж, вроде, наши. Дело Вам найдётся. Как-то дико сейчас слышать о французском и музыке. Но Вы правы. Дети, вроде, спаслись. Им надо будет учиться. И музыке тоже.
Стучали колёса. Поезд вёз их в неизвестность. Шёл второй день войны.
Весной шестьдесят первого года Татьяна получила путёвку в санаторий, в Друскининкай. Из-за больного сердца ехать на юг она не могла, путёвка в Прибалтику была большой удачей. К тому же ей давно хотелось вновь побывать в этих местах.
Железнодорожную станцию, как и двадцать лет назад, окутывал запах сосен. И городок был таким, каким остался в памяти, тихим, ухоженным, уютным.
На следующий после приезда день она решила поискать Ежи Ковальского. Таня хорошо помнила дорогу от моста через Неман к дому доктора. Его домик почти не изменился. В саду, у цветочной грядки возился старик. Он выпрямился. Нет, это был не Ковальский. Доктор, насколько она помнила, был высоким, худым, с тонкими чертами лица, а старик у дома – приземистым, кряжистым скуластым. Неужели Вацлав? Кажется, он…
— Извините, Вы не Вацлав? – решилась спросить Татьяна.
— Вацлав. А что Вам надо?
— Видите ли, моя семья снимала комнаты в этом доме летом сорок первого года. А в первый день войны Вы дали нам лошадь, чтобы мы могли уехать. Возможно, Вы спасли нам жизнь. Вы помните?
Старик отреагировал на её слова как-то странно. Он отвёл глаза, кажется, напрягся. И голос, когда он заговорил, был другим, отстранённым, скованным…
— Помню.
Старик смотрел мимо Татьяны.
— Огромное спасибо Вам за помощь, — удивляясь его реакции, сказала Таня, — а где доктор Ковальский, Дина, Яниночка?
— Нет их, — отрезал старик.
— А когда будут?
— Убили их.
-Убили? Но ведь Дина с дочкой смогли уйти.
— Нет. Дина поехала по главной дороге на Лиду. Велосипед у неё отняли. Боролась за него, повредила ногу. Пока доковыляла до Лиды, железную дорогу разбомбили.
Старик хмуро замолчал.
— Но раз Вы знаете всё это, значит, она вернулась к вам. Так?
— Вернулась, — скривился Вацлав, — только на другой день местные мужики пришли к нам и порешили её. И дочку тоже. Меня в доме не было. Уходил я в тот день, — поспешил добавить Вацлав.
Таня подавленно молчала. Потом встрепенулась.
— А доктор Ковальский? Вы сказали, что всех убили…
— Партизан лечил. Немцы повесили. Из ближайшей его родни никто не выжил. Теперь я здесь хозяин. Не всё в лесу торчать! Поживу, как человек, хоть на старости лет.
Впервые за весь разговор механические ноты исчезли из его голоса.
«Я придираюсь к Вацлаву, — пыталась убедить себя Татьяна по пути в санаторий, — почему мне кажется, что он выдал Дину? Но ведь никто не следил за нами, когда мы шли к дому лесника… Может, кто-то видел, как Дина с девочкой возвращалась к Вацлаву из Лиды? Но литовские фашисты в Лиду не бежали… И куда уходил в день убийства Дины и Яниночки Вацлав?» Она пыталась прогнать подозрения. Но со временем они только укреплялись…
