№ 8. БЕЗ НАЗВАНИЯ. Номинатор «Вечерний Гондольер»

* * *

Можно с вами, тонкими, поплыву,
будто бы я рядышком, наяву?
Осень в нашем городе, господа,
(у мотива длинная борода).

Сквозь чертополох и древесный сор
струнный не доносится перебор,
только переулками голоса –
колобок, медведица и лиса.

Если с ними рядышком поплывешь,
не спугни случайно, не потревожь
их печальных душ — поминальных свеч:
им своим путем суждено истечь.

Застилает дерево небеса,
не листва – червленые паруса.
Рыбий царь по крышам побрел на юг,
и ему на юге придет каюк.

Не губи болезных. Клади, холоп,
белый лед на бледный соленый лоб.
Душ непотревоженных череда
заполняет мертвые города.

Трын-травой их выкорми на убой,
беленою, лебедью-лабудой.
Их сердец глаголами не разжечь.
Не умеешь вылечить – не калечь.

Переулков пасмурных переплет,
заплутает в сумраке пешеход.
Можно с вами, тихими, поплыву
к золотому ясеня рукаву?

Осень в нашем городе, господа.
Осень в вашем городе, господа.
Слышите, вы слышите – голоса?..
Мы не слышим более голоса.

* * *

Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в легких ясно виден дым табачный.

Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки
я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца;
я мысленно беру все это в скобки.

Он тихо-тихо таял с детских лет,
но — оболочкой, а не сердцевиной.
Пустяк — исчезли кожа и скелет,
не в этом суть. Мучительный секрет,
загадка в том, что сердце, сердце видно!

А я, напротив, становлюсь плотней —
булыжник в череде других камней.

* * *

Послушай голос заводной,
игрушка времени прощальная:
в зеленой книжке записной
ты будешь странница печальная.

Моим сверчкам и паукам
ключей не надо позолоченных.
Они не ходят по рукам,
живут в строеньях заколоченных,

где мой по праву каждый гвоздь,
где дремлет музыка сосновая,
где я их суеверный гость,
усатый нянь и смерть клоповая.

* * *

Пока в саду храпели человеки,
четыре марципановых клопа
седой кукушке подымали веки,
хотя она давно была слепа.

Из дерева и ткани разноцветной,
из нитей, узелков, сосудов, жил
ее по древней формуле запретной
китайский чернокнижник смастерил.

Другие времена пришли: в печали
уже не красят щеки, зеркала –
стекло, но говорят, что и в начале
кукушкина душа стара была.

Ей ведомы все тайны человека,
его судьба, его последний час
и час, когда сгорит библиотека,
последняя, что помнить будет нас.

Кукушка отсырела, истрепалась –
в часах настенных время тяжелей.
Она, бывало, ночью просыпалась,
пугая пауков и мотылей.

Но сладкие клопы из марципана,
фарфоровые лисы, журавли
и чучела медведя и фазана
о чем-нибудь ее спросить могли.

* * *

Я ставни захлопнул и запер дверь.
Не наступит Вчера, сестра.
Раньше море в траве шумело, теперь
ледяные поют ветра.

Нам в чертогах смертных кивал камыш
и лягух отверзал уста,
нам ладони крапивный прожег бердыш,
проросла во лбу береста.

А сейчас тетрадь, как зима, бела,
как снега, чиста и пуста.
Вечерами гудит земля – затекла,
а весна нейдет – заперта.

* * *

Мы громко жуем шаурму и кунжут,
вином запиваем котлетки.
Тем временем, рядом печально живут
волшебные тихие предки.

У них кукушата ночуют в зобу,
их лица – вареные раки,
проплешины – пятна лесные, на лбу
не складки морщин – буераки.

Такими они представляются нам –
навек молодым и зеленым,
птенцам желторотым, слепым пискунам
и лопотунам несмышленым.

И нам незаметно, как мир оскудел
без музыки, слова и красок,
без гуда, которым он раньше гудел,
без ярких костюмов и масок…

Мы это не видели. Нам не понять.
Покушали, смяли салфетки –
теперь подобает покойно поспать
в домах, что построили предки.

* * *

То ли мне табак – не табак,
то ли свет – не сед.
Окунают белых собак
в деревянный снег.

У моей собаки не шерсть – трава-мурава.
На свету смолкают ее следы и слова.

А в другое время – ледок, листок.
Расколол висок.
Я бы сделал один соленый глоток,
но вокруг песок.

Так живем – пустыня желта, пустыня бела,
а моя беда – пришла, пожила.
Пожила, ушла.

* * *

Щелкни по струне, как по реснице,
дунь в дуду, как будто в позвонок.
Журавлей затюкали синицы,
муравей стрекозам не помог.

Кто у Карла золотые гири,
гири ненаглядные унес
и живет в спокойствии и мире,
ест бананы и жует кокос?

Клара, Клара, тьфу ты, Клара, Клара.
Карл на Клару строчит фельетон.
Замолчала кларина кифара,
и не отвечает телефон.

Между тем, умнейший мистер Твистер
выступает с книжкою своей,
рассыпает по столице бисер
для свиней и маленьких детей.

Все при нем: со шпагою и тростью
(набалдашник – песья голова),
с мощной тазобедренною костью,
с сундучком, в котором сон-трава.

Я живу, дыша и дешевея,
запиваю хлоркой колбасу.
Ничего-то толком не умея,
только чушь прекрасную несу.

* * *

Всем хороша игра фигурок деревянных:
и музыка, и смерть, и зимняя пора
в угрюмом танце их. Из тополя сухого,
из липы и сосны, ореха или вишни
мерцающие головы и торсы,
похожие на свечи в полутьме.
А где же мастера? Ушли и не вернутся.
И дымкой золотой подернут мир вокруг.
Краснодеревщик, часовщик, фонарщик
возникли на пороге, но их лица —
мираж, и вот они исчезли торопливо,
как будто кто-то их убрал с доски.

* * *

Было время, когда мы боялись людей
и селились, как черти, за печкой.
К нам зима приходила с пучком орхидей,
кружкой супа, домашней аптечкой.

Так и жили, о том толковали, о том
пели песни, о том тосковали,
о прекрасном, о теплом, о чем-то своем,
так мы прятались, так зимовали.

Но однажды очнулись и – черт побери! –
мир вокруг изменился до боли.
Хоть листай словари, хоть пускай пузыри
в орхидеи, да желтофиоли.

И теперь мы не точки в небесном шитье,
а скворцы из кирпичных скворешен –
кто распят на трухлявом рекламном щите,
кто к железной антенне подвешен.

Мы решили поверить во всё до конца
и во всем до конца сомневаться,
в монологе лжеца и сонете слепца.
Может быть, может быть, может статься!

Может быть, я не только пустой человек,
что застигнут внезапной листвою
и глядит, как уходит серебряный век,
может быть, я чего-нибудь стою.

Не по мертвому берегу тризну твори –
по живому, что свищет и тает;
посмотри, кто-то снежные губы твои
с замиранием сердца читает.

* * *

Я вернулся, но узнать не смог ни улиц,
ни домов, ни лиц прохожих. Все другое.
Там, где раньше было кладбище, сегодня
занесенный снегом парк и пруд стеклянный.
Город за ночь совершенно изменился,
как всегда – но я привыкнуть не способен.
Лишь маршруты электричек постоянны,
лишь подземки переполненные залы
не меняются, когда пробъет двенадцать.
А когда-то были дни неотличимы
друг от друга, словно новые перчатки.
Дождь за окнами и сонные соседи.
И багряная листва на темных ветках.
Я почти забыл об этом, а другие
если помнят, то скрывают друг от друга.

* * *

Выхватывает свет движенье запятых,
как будто мертвых птиц – зеленых, золотых,
подхваченных водой, отпущенных домой,
плывущих вслед за мной в последний путь ночной.

Друзья, мои слова сгорают на ветру,
как на войне жилье и горло на пиру.
Я глух и нем, как лист, оставленный волной,
поэтому, гроза, не говори со мной.

Ничьи ладонь и лоб я не умел обжечь,
от холода укрыть, от смерти уберечь.
Мой дом навеки скрыт за дождевой волной.
Благослови меня в последний путь ночной.