ОСОБОЕ МНЕНИЕ
Дядя Миша – завсегдатай парка Кольберта, что в Бруклине. Когда его высаживают из-за доминошного стола, он плюхается на мою скамейку и разражается монологом на отвлеченную тему. Так действует на него проигрыш. Сегодня, не найдя его в парке, я зашел к старику домой.
-У меня радикулит, — сказал он, чуть завидев меня, — не могу сидеть. Какое домино!
Дядя Миша расхаживал по комнате и морщины на его лице его ходили ходуном. Я понял, что есть еще что-то, кроме радикулита.
-Что случилось, дядя Миша?
-Я наконец понял, что я думаю о политике вообще и о тех, кто ею занимается…
Мне стало ясно, что это начало очередного дядимишиного монолога, и подлил масла в огонь:
-Стало известно, что американцы, знают о Симпсонах, героях мультика, больше, чем о конституции.
-Счастливые люди… Я начну издалека, чтобы вы не подумали обо мне не так, как мне не хотелось бы. Я ведь в том возрасте, когда у человека начинаются всякие странности, заметные другим, но не замечаемые им самим. Вот вам мысль на проверку, в здравом ли я уме: политику я всегда считал и считаю омерзительным делом; заниматься ею можно только за деньги. За большие, уточню, деньги, ибо политика бесконечна, лжива, что называется, до мозга костей, безнравственна, работать в ней могут люди особого склада, слова в ней существуют для того, чтобы скрывать за ними мысль… кто это сказал? Вольтер? Пусть будет. Ну так вот: политика это игра, в которую большие чиновники играют с народами, и называется она: «Ну-ка угадай!». Угадай, мол, где я соврал, а где нет. Надеюсь, мол, все же на то, что главного ты все равно не понял, и за язык меня не поймал…
Как всякий человек, в молодости и потом я пытался принять участие в разговорах о политике. И что? Как бы качественно я ни думал о каком-то событии, какую бы верную, казалось бы, я ни давал оценку очередному политическому интригану, во всех случаях я оказывался не прав! Стоило мне раскрыть рот, как кто-то немедленно затыкал мне его так внушительно, что я в конце концов сделал вывод для себя: либо политика не для меня, либо я не для политики. Либо же разговор о политике существует для того, чтобы доказать любому собеседнику, что тот в ней не разбирается.
Если кто-то поддастся все же уловке и вовлечется в политику по неосмотрительности либо по-волонтерски, то есть добровольно, то есть поверит в ее серьезность, в то, что она является приемлемой пищей для мозга, в этом случае родственнику заболевшего политикой (это, конечно, болезнь) нужно идти к врачу и осторожно спрашивать, нет ли таблеток, ванн, растираний или примочек, длиннорукавых рубашек или клизм наконец от увлечения этим бесполезным делом. Это мое, как говорится, кредо…
Дядя Миша сделал передышку.
-Как вы думаете, здрав я или нет?
-Пока да.
-Спасибо и на этом. Теперь слушайте дальше. Политика, повторю, безнравственна и бесконечна, это болото, в котором нормальный человек может завязнуть, утонуть; самого же политика – говоруна, надувалу, сладкопевца и в то же время крайнего порядка циника — по лживости можно сравнить только с адвокатом или священником.
-Дядя Миша, — не выдержал тут я, — но кому ж тогда верить?!
-Хорошему писателю и пьянице, — последовал ответ, — оба этих человека бывают откровенны. Хотя первые слишком, на мой взгляд, многословны и пышноголосы. То ли дело пьяница. Он сообщит вам то, что было у него на самом донышке…
Дядя Миша смотрел на меня взглядом врача психиатра. Слава богу, в прочный разум старика я верил, верил и в то, что мысль-кормило он поворачивает все еще круто и уверенно, не на дрожащих, так сказать, ногах.
-Но что… – начал было я, но дядя Миша меня опередил:
-Да, да, — сказал он, — теперь ваша очередь говорить. Что я не прав во всем, я знаю. Я еще ни разу в жизни не был прав, когда пытался заговорить о политике…
Я ушел в этот день от дяди Миши озадаченным. Но то, что он сказал мне, попало, видимо, в плодородный слой моего сознания. Я почувствовал, что зернышко, посеянное им, набухло и в кончике его проклюнулся росток…
