ОТ СУМЫ И ТЮРЬМЫ, И КРУШЕНИЯ…
И днем и ночью – дрожь машины,
Контроллер чуткий под рукой,
И я с помощником в кабине
Делю дорожный непокой…
Двухъярусная шконка была сварена из отбракованных дымогарных труб, и через сбившуюся вату матраца Ганусевич копчиком и лопатками неспокойно прогибал сплющенные трубные ленты, а руками, искавшими работы, привыкшими к рукояткам молотка, крана машиниста и контроллера, гладил шероховатости стоек, под слоем черного лака кончиками пальцев находил шелушинки накипи. «Снова в клеточку день, да в полосочку нары…»
И мысли его тяжело отвращались от унизительного сегодня, и, не желая останавливаться никак, нисколько, совсем на вчерашней вине, легко скользили прямо в позавчера, где он, восемнадцатилетний, красивый и сильный практикант железнодорожного техникума, впервые при свете переносного тусклячка увидел в белесой пыльце тугой трубный пучок, распиравший котельные решетки «одра» – паровоза серии ОД.
Воспитанный совковым трудовым энтузиазмом с коммунизменными инстинктами – ни стыбзить, ни посторожить, – он все же попал, как рябчик, в клетку. «Кто там не был, тот побудет, а кто побыл, не забудет…» Здесь, – увяз, так сиди – в Луганском следственном изоляторе, его «кликуха» была Паровозыч. Хотя работал он уже машинистом тепловоза…
В то мартовское утро с Валеркой Кайдановским, учащимся ПТУ, проходившим поездную практику действующим помощником машиниста, вели они тяжелый «нáлив» по обороту из Купянска. Предвходной светофор Пропасной оказался желтым, а перед красным входным пришлось остановиться. Валерка побрел наводить марафет в задней кабине, а Ганусевич, закрыв усталые глаза, привычно забросил затекшие ноги на пульт. Дизель мягко рокотал, поцокивал заводной механизм скоростемера, лениво чакал компрессор.
Вдруг он зачастил, спеша пополнить внезапную утечку воздуха. Ганусевич расплющил тяжелые веки, успел заметить метнувшуюся вниз черную стрелку двойного манометра, красная только чуть дрогнула. Компрессор продолжал молотить, его усилиями стрелка давления тормозной магистрали поднялась почти до нормы, но чувствовалось, что утечка все же повышенная. «Что за ситуевина! Разрыв? При стоянке? Маловероятно. Или с концевыми кранами кто хулиганит? Послать помощника проверить».
Недовольный Валерка вооружился молотком, почикал фонариком. Севшие батарейки давали короткое чахоточное свечение. Он плюнул в сердцах и так, на темную, загремел по рубчатым ступенькам на подтаявший накануне, но сейчас схваченный морозцем снег обочины.
Когда помощник вернулся, на входном уже горели два желтых, приглашая в станцию на боковой.
– Ну что?
– А… – хотел послать всех в сексуальное путешествие обозленный практикантроп, но перед старшим сдержался, – ничего, все в поряде, механик. Поехали!
Мощный «ганнибал» (так за громогласную силу обзывали тепловоз 2ТЭ10) не мог взять с места, буксовал даже по песку. Ганусевич немного осадил состав, сжимая фрикционные аппараты автосцепок. Локомотив, как бычок, неохотно, но поволок за собой низку вагонов.
Остановившись в пределах пути приема, хотели отцепиться, отъехать, но дежурный по станции предупредил: «Механик, стой на месте, вагонники докладывают, – нет хвоста…» А спустя несколько минут увидели зарево пожара, и тревожные переговоры по рации донесли нечто ужасное: на перегоне крушение то ли пассажирского поезда, то ли только его тепловоза.
Он столкнулся с группой цистерн, по-видимому, оторвавшейся от грузового, который привели только что они, машинист Ганусевич и его молодой, недоученный, недовоспитанный, в общем, недоколыханный помощник Кайдановский.
ПОДВИГ МАШИНИСТА
Встречным поездом противоречий
Громоздятся раздумья на плечи,
И два рельса в упор. Но быть может,
С каждой ночью прицельнее взгляд
И в себя отдается построже,
Чтоб ни ехать, ни жить наугад…
Они были еще в разных КПЗ при линейном отделении милиции, когда с передачей принесли из дому «Железнодорожник Донбасса» с поэмой «Машинист», в которой рассказывалось, что произошло на перегоне Колышеваха-Пропасная в то злополучное мартовское утро. Лучше, а главное, короче, чем рассказал об этом внештатный корреспондент, заместитель начальника депо Александр Сарычев, не изложишь:
Œ
Не видать в переметах земли –
Март погоде не в силах дать лада.
Скорый поезд под утро вели
Машинист и помощник – бригада.
Цокотал тепловоз, будто конь,
Многосильный, во всем безотказный.
Светофорный зеленый огонь –
Пожелтел. И сменился на красный!
Перевел машинист рукоять –
Бурно выдохнул кран краснорогий.
У входного придется стоять,
У домашнего, скажем, порога.
С неба дым повалился на снег,
Истончав у глушительных камер.
Поезд резко замедлил свой бег,
У луча светофорного замер.
«Тьфу! Кобыле под хвост весь нагон!» –
Возмутился помощник устало.
Тронул тумблер – зажегся плафон.
Тьма чернильной за окнами стала.
Из мембраны хлестнул циркуляр:
«Машинист девяносто восьмого!
К вам навстречу… цистерны… соляр…
Машинист!..» – и опять слово в слово.
И в прожекторных желтых лучах
Показались вагоны… Все ясно!
Лег на плечи непрошено страх,
Страх за тех, кто не видит опасность.
И ответственность грузом легла.
И решение вызрело быстро:
«Отцепляй!» – и помощник стремглав
Соскользнул по ступенькам ребристым.
В жизни каждого есть рубежи,
Но не каждый берет их героем.
«Оставайся!.. не лихом… скажи…» –
Машинист передвинул контроллер…
Ž
Есть понятье простое – хочу –
И набатное сложное – надо.
Я о первом – годами молчу,
Для второго – горю сто раз на день!
«Перед мысленным взором его
Жизнь прошла…» – напишу, но не верьте.
Он был занят. Совсем не легко
Торопиться на встречу со смертью.
Разорвал телефонный звонок
Паутину моих сновидений.
Глянул в окна: пылал весь восток,
И бежали рассветные тени.
В трубке бился поспешный доклад:
«Столкновение… Вызван пожарный!..»
Что-то я уточнял невпопад,
Холодея от вести кошмарной.
Через десять минут мой «козел»,
Завывая, скользил по дороге
Мимо спутанных диких жердел,
Замеревших в неясной тревоге.
Растекаясь, горящий соляр
Пожирал все живое в кюветах.
Полыхал в тепловозе пожар,
Освещая зевак неодетых.
Появился помощник сквозь дым
С лихорадкой безумья во взоре.
Стал помощник в то утро седым,
Стал он старше на ночь и на горе.
Паровоз подобрался с хвоста
К пассажирским уснувшим вагонам,
Чтобы поезд, вернее, состав,
Тихо пятясь, убрать с перегона.
Ближе всех подошли к очагу
Пять машин ярко-красной окраски.
Кто к брандспойту, а кто к рычагу
Порасчетно рассыпались каски.
Но как долго держался огонь
За стальные бока тепловоза.
И как долго текучая вонь
Вырывалась из пены морозной.
Позже долго шипел автоген,
Прожигаясь настырно в кабину.
Вот пробился до сплющенных стен.
Вот и их не осталось в помине…
‘
Митинг траурный. Речи и плач.
Гроб закрытый смущает кого-то.
Виден только обычный кумач
И на нем черно-белое фото.
Задрожал гулкой медью оркестр.
Комья глины забухали глухо.
Тепловозы завыли окрест:
Пусть герою земля будет пухом.
Это буду я помнить всю жизнь!
Вой тифонов, различных по звуку,
Тех, которые в крике зашлись,
Изливая прощальную муку…
’
Сорок дней пролетело. Забот,
Вдовьих слез, документов и справок,
Представлений, бетонных работ,
Оформлений и срочных доставок.
Прочитали посмертный Указ.
Прикрепили к бетону пластинку.
За столом, где смеялись не раз,
Погрустнели друзья на поминках.
“
Встретил смерть он геройски, в упор.
Обкатала профессия риском…
Где трава не растет до сих пор,
Оживляется вид обелиском.
Днем и ночью бегут поезда.
Голосят уважительным свистом.
Это память друзей… Никогда
Не забудут они Машиниста.
… Машинистом с большой буквы посмертно был назван товарищ Ганусевича по цеху, полный тезка Евгений Георгиевич Ковтун.
А он вот парился за колючим забором, потому что тогда, трогаясь с места после остановки у входного светофора, по «живому» порвал автосцепку у седьмого от хвоста вагона, у которого оказался перекрытым концевой кран тормозной магистрали.
Скорее всего, его балахманный, без году неделя помощник ничего такого не увидел, потому что не дошел до этого места, но на следствии уверял, что все было в порядке. Группа цистерн постояла, постояла на тормозах, пока не истощились запасные резервуары, а потом и покатилась. Навстречу дремавшему у предвходного светофора девяносто восьмому…
«ДУЭЛЬ ДУШИ И КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКИ»
Снимите шляпы, проходя тюрьму,
И посигнальте, проезжая, братцы.
Кто спал на нарах, тот поймет братву,
А тем, кто не был, глупо зарекаться… А. Большеохтинский
В сорок шестой камере каждый из пятидесяти вдыхал кислород, а выдохнуть норовил всякую гадость. С утра втолкнули еще двух сизорей: «Какие люди… тут чешут муди!» Их по обычаю подраздели. «Лепень забил!», «коцы мои!», «шкары забил!» – прокричали доброжелатели чужого и их шестерки. «Может, тебе еще шнурки от ботинок, где ноги лежат?» – пытался косить под великого комбинатора один из прибывших, но получил по шее под грозное: «Не ссы в компот!» – и заглох.
Через десять минут пиджак, ботинки и брюки новых хомо сидячиенс были экспроприированы в пользу урок. Салагам милостиво разрешили бросить свои матрацы и тряхомудии около параши, где их жизнь осложнялась тем, чем другие опрастывались. И непрописанных, то есть впервые приобщавшихся к СИЗО-френии, стало уже семеро. К вечеру по ушам старожилов радостно чесанула брехня: «После шамовки – мульки!»
Сначала каждый первоход отвечал бугру, подследственному директору шахты с кликухой Седой, который уже около года парился в красном углу на верхней шконке, на вопрос: «Какой дорогой шел?» И следовало «рисовать картинки, франзать» о себе и той несправедливости, из-за которой пришлось «играть на рояле» (сдавать отпечатки пальцев).
– Так за что упаковали? Говори правду, только правду и ничего, если правда не соответствует действительности!
– Ни за что!
– Разумеется. Это анархисты говорят, что каждый баран висит за свою ногу: у каждого человека своя вина, – в нашей хате все без вины. Се ля ви. Или се ля вас! Жизнь, как зебра.
– Полоска светлая, полоска черная?
– Если бы… Или укусит, или лягнет! А в нашем положении, вообще… Жизнь, как подстреленная птица: подняться хочет, но не может.
– Да… Дураком был.
– Почему – был?.. Вот скажи: сколько в тебе кг?
– Восемьдесят четыре.
– А сколько «к» и сколько «г»? То-то…
Что было отвечать?.. Однако, свое «не за что» Ганусевич все-таки развел, рассказал, как было. Даже статью УК, по которой было «возбýждено» дело, припомнил: «Нарушение правил безопасного движения и эксплуатации транспорта лицами, управлявшими транспортными средствами, повлекшее смерть потерпевшего или нанесение ему тяжкого телесного повреждения». Был бы человек, статья будет. По этой чалился червонец с лишением корочек управления до пятирика.
После собеседования – «ништяк запудрил ноздри!» – бугор направлял к одному из авторитетов, «прошляков», для «базара по фене». Правильно – «по офене»: офени-коробейники всегда пользовались богатым жаргоном, многие слова перешли в воровской запас. Ганусевичу было за сорок, поэтому мулек-испытаний избежал: «Главное не возраст, а умение им пользоваться. По раскладу шнурки только давят ливер (наблюдают)!»
И он, получив новое место на верхней шконке недалеко от бугра, с изумлением наблюдал. Блатной, морда протокольная, командовал новому рябчику: «Садись… себе на колени!» – и задавал вопрос, показывая на круглосуточно палящую «в темнице» лампочку (вот откуда «Таганка, все ночи полные огня…»):
– То що?
– Лямпочка.
– Нет, солнце! – и в наказание за неправильный ответ бил большой стальной ложкой в лоб.
– А то що? – показывал на зарешеченное окно.
– Решка! – вспоминал молодой и получал одобрительный кивок.
– А то?
– Ковбаса.
– Нет, бацилла! – и следовал удар в то же, уже начинавшее обозначаться место на бестолковке.
Так и шло: тюрьма – кичман или мама родная, кровать – шконка, нары – шурша, жалюзи – баян, радио – соловей, сало – балабас, колбаса – бацилла, пистолет – дура, ствол, волына или шпалер, пуля – маслина, сердце – орел, чемодан – угол, золото – рыжье, луна – балда, солнце – балдоха, пиджак – лепеха или клифт, носовой платок – марочка, передача – дачка или бердана, карты – стиры или библия, глаза – полтинники или моргалы, нож и заточка – перо или мочегон, бритва – мойка, веревка – змея, передовик – дурдизель, карцер и ШИЗО – сыроежка, охранник и конвойный – вертухай, нога – копыто, медик – лепило, губы – ебалы, часы – бока, деньги – башли, бабки, рваные или хрусты, обыск – шмон, игры доброй неволи – мульки, врать – чесать по ушам, задница – гудок или туз, поиметь в нее – сыграть в очко.
И дальше, и еще, и еще: кликуха, ксивуха, мастырка, кормушка, подогрев, Прасковью Федоровну (парашу) кормить, вафли брать, фаловать, петух или гребень, кенты, кранты, панты, менты или мусора.
Что означают наколки – и само изобразие, и словарня? Многие не знали, как «память давняя легла зеленой тушью на плечо»: БОГ – был осужден государством; ВЕК – всему есть конец; СЛОН – смерть легавым от ножа; КЛОТ – клянусь любить одну тебя; ПОСТ – прости, отец, судьба такая; КРЕСТ – как разлюбить, если сердце тоскует?
Зря не били: то в лоб, то по лбу. Ко второму туру несчастный переходил с изрядно налитой переливающейся шишкой. Другой пройдысвит не меньшей ложкой формировал вторую гулю: в случае неверного ответа бил уже в другое симметричное место кочана. У этого чистая лингвистика смыкалась с еще большим издевательством. Риторические вопросы чередовались с заданиями на идиотскую смекалку.
– У твоей мамы, кроме тебя, выкидыши были?..
– Скажи – куда.
– Куда, – и получал в лобешник вместе с тем ответом, который «приличествовал»:
– В дупу чистить провода!..
– Сыграй на балалайке! – и подавался веник. Тут надо было не имитировать нечто исполнительское, а ответить:
– Настрой струны!..
– Сыграй на гармошке! – и показывали на батарею отопления. – Та що ты мычишь? Телись, – и ложкой в рог, – телись, разембай!
Оказывается, надо потребовать:
– Раздвинь меха!..
– Аля-улю, скажи – откуда?
– Да, откуда? – и ложкой по тыкве получал вслед за коротким торжествующим:
– Из-под муда!..
– Пришел на свадьбу. Что будешь пить: водку, вино, пиво?
Что бы ни выбирал, наливали огромную чеплашку воды, заставляли выпить. Отвечать надо было:
– Буду пить то же, что и ты!..
– Так, интеллихгэнт, почему декабристов повесили, а Пушкина ниц? Та цыть вы, гамшара! Ну?
– Может, на больничку закосил? – пытался офенить новичок.
– Молоток, с понятием! Ага, ксиву подогнал, що яйцы чегось посынилы!
Из вопросов-ответов были и совсем детские: почему менты ищут вора? – потому что не знают, где он; легавый, когда в тебя целится, закрывает один глаз, почему? – потому что, если закроет оба, никого не увидит; почему у лысых волосы не растут? – соскальзывают; почему головы орла на российском гербе (сохранился под потолком «хаты» еще с екатерининских времен постройки) смотрят в разные стороны? – ищут третьего!..
Наконец мулькагонов с красно-синими лобовыми украшениями строили в проходе спинами к шурше, на верху которой сидели с подготовленным инвентарем волокущие в этом деле подручные. Заводила выдавал вводную:
– Так, все призваны в армию. Обмундирование дали, сапоги дали, шинели одели. Что еще надо надеть?
– Шапки! – догадывались новобранцы.
– Слушай мою команду. Шапки на солдат… надеть! – и на их головы опрокидывались, надевались ведра с водой.
К слову, лужа воды вытиралась так. Усаживали перед нею лажанутого с расставленными ногами, давали ему в обе руки по заточке, мол, бей ими по воде, а мы сумеем все вытереть. Лох бил, старался, а его брали за ноги и провозили задом по луже, вот – вытерли!
Еще одна мулька. В алюминиевые кружки насыпáли обрывки бумаги. Показывали, как надо дуть внутрь, чтобы бумажки вылетели: мол, сколько внутри осталось, столько лет падлы позорные сроку припаяют. Так что дуть надо, как для «сэбэ»! Потом командовали закрыть глаза, в кружки добавляли зубной порошок, всовывали их в руки каждому. «Приготовиться! На счет «три» разом дунуть и открыть глаза. Раз, два, два с половиной, три!»
Дули от души порошок себе в рот, в глаза, за шиворот. Того, кто дунул аж со свистом, лупили, каждый по затрещине – закон хазы, не за падло насвистывать братве срокá: «Дни пересчитывать нечего, дверь на железном замке. Лампочка эта с утра и до вечера делает дырку в башке…»
Дальше, больше. Выясняли, кто умеет плавать, хорошо нырять. «Все? Проверим. Забирайтесь наверх, вот, сбрасывайте на пол матрасы, подушки, хорош. Та-ак, завяжем глаза. Нырять по команде, и будет все шангó. Приготовиться! Старт!» Кто не въехал, бросался нырком вниз, а большинство матрацев с пола уже убрали!
Еще долго гоняли их жиганы по светлице в подлоумной эстафете с передачей из губ в губы горящего «Мухомор-канала», прыгая на одной руке и одной ноге с разными верояциями. Заставляли для куража и метража мерить камеру спичками, передвигая их носом. Подстраивали еще не одну мульку с завязыванием глаз и битьем бошками в стену.
За любое не к месту сказанное слово (например, «очко») били по сусалам, кому не лень, да предупреждали, грозили, что если еще раз напросится, то могут запросто это «очко порвать»! Иногда битье заменяли фантом: сплясать, рассказать, спеть. Помнятся такие «перлы»:
Из тюремного окошка
Хрен повесил голову.
Принеси, задолба, дачку,
Помираю с голоду!
Очень трудно жить, ребята,
За решетками без мата
Вот и мы не обошлись –
В рот ментура задолбись!
Двое, позже обозванные Моча-на-повороте и Хулио Наглесиос, соло и дуэтом пели песни. Рефрен одного камерного произведения был: «Ах, как я бабам нравился, какие песни пел! Откинулся, отпарился, украл, напился, сел!»
Второго: «Признаю твой упрек: я не сын трудового народа, не святой, не пророк и на свете живу задарма. Для меня здесь, браток, за колючим забором, свобода. Для тебя здесь, браток, за колючим забором, тюрьма… Что поделать, браток, для меня и тюрьма, как свобода. Что поделать, браток, для тебя и свобода тюрьма».
Припев третьего: «Пусть суд идет, пусть собраны улики, не зарекаясь от сумы и от тюрьмы, я говорю вам, пацаны: «Все чики-чики». «Все чики-чики», – говорю вам, пацаны!» И еще разные, типа: «Ац-тоц, первертоц»… Читали есенинское…
Серовый, учитель физики, озвучил и другую классику: «Не дождаться мне, видно, свободы. Ведь тюремные дни, будто годы»… «На всех стихиях человек тиран, предатель или узник»…
– Семь верст до пёзд и все говном, – последовало «ремюзе» какого-то homo alalus из нижней шурши. – Закрой поддувало, это здесь… не прохонже…
– Как серпом по Фаберже! – ответил с досадой декламатор.
– Не шурши, поэтяра: по чем по чем, а по дерьму эта чифирная козья нóздря специалисты, – успокоил бугор, – ума, как у Змея Горыныча…
– Как это?
– Один на троих. Это не лирики. И не физики.
В ответ снова пошла рифма:
В тюрьме лафа сатирикам:
Настигли времена,
Что физикам и лирикам
Теперь одна цена!
– То-то. Тем более, сатирически прав Александр Сергеевич. Все мы узники – этой шурши, кабинета или кабины, квартиры, страны, а то и земного шара. Предатели? Соловей-разбойник с братвой-блатвой всегда вставал грудью против идолищ поганых на окраинах, украинах. Не то, что руководящие. Не в честном бою, так подлянкой: гетман Мазепа предал россов шведам, капитан Майборода полковника Пестеля – царю Николаю, батько Махно – нашим и вашим, атаман Бандера – немцам. Один Богдан был верный, да и то потому, что Хмельницкий!
Хулио Наглесиос тут же – в тему:
Когда истории игра
Меняет масть с червей на крести,
Всегда является братва
И разбирается на месте.
Если б не было братвы,
Весь люд продали б за копейки,
На жизнь себе намыв руды,
А для России – телогрейки…
В процессе развлечений стуком по батарее предупредили, мол, гонят «коня», а потом на палочках-ниточках к баяну подтянули маляву, в которой сообщили, что один из вновь прибывших – квочка, стукачок. Этому мутному фраерку дополнительно пообещали «глаз на дупу натянуть и моргать заставить» и принудили пройти еще пару мулек.
По принципу – и «заяц, если его бить, может спички зажигать!» Или – от каждого по способностям, каждому по балде. Коридорные вертухаи знали почти все, что делалось в камере, но, видать, блюдя бубновый интерес режимного начальства, не вмешивались.
Такими homo sapiens ferus стали homo delinguente по эту сторону колючей проволоки, будто в молотиловке достоинств и другого человеческого добра. «Уму не растяжимо» какими «смешными» были эти незабудки-непонятки тупых для тупых. Как кто-то брякнул, отсутствие свободы компенсировалось отсутствием порядочности. Прав был Марк Твен, говоря, что Бог создал человека в последний день творения, когда уже порядочно устал…
Наконец бугорская шестерка, прекращая дефлорацию прав человека, умиротворенно сказал прописавшимся: «Майже досить, теперь и вам на крытке люди братья», – и объявил отбой. Но вокруг Паровозыча еще долго тихо базарили. Седой, лежа в позе Христа с «Тайной вечери», серьезно и пространно растолмачивал:
– Не думай, что «в приступе дурной правды». На протокол ничего не возьму. Только для базара… Чего ты хотел, если жизнь хозяйственника у нас построена не по нормам права, а по блатным понятиям. Слушай пахана-руководителя района или области, плати нужным людям дань, живи и давай жить другим, согласно морали: рожденный брать, не брать не может. Вокруг одни классные вратари – берут все! Но – хочешь жить, умей делиться. Будешь покладистым – тебя в обиду, на растерзание не отдадут. Будешь умничать, принципиальность да самостоятельность проявлять – пеняй на себя…
– И не булькай, сколько у государства ни бери, все равно своего не вернешь, – встрял Трюмяга, грузовой помощник капитана дальнего плавания. – Но чти уголовный кодекс: незнание не освобождает от ответственности, а знание – иногда освобождает!
– Э, чем выше сидишь, тем больше дают. Чем больше дают, тем дольше сидишь.
– «У государства воровать нам благодать, не перестроишь, век свободы не видать!» – пропел какой-то шуршавый.
– Власть не безупречна, а бесперечна! Воруешь – с властью не воюй, воюешь с властью – не воруй! – вернул дискуссию в прежнее русло Серовый.
– Именно. И демократия здесь не при чем, – сердце всю жизнь бьется в клетке, и ничего. Думаете, есть диктатура, и есть демократия? Это просто разная игра: в ответственность одного человека перед всеми или всех перед одним человеком. Но игра. А система одна, и ты ее заложник. Потому что подловят на одном из нарушений, которые для пользы дела и с молчаливого одобрения бюрократии делал не год и не два, стукнут кулаком по кумачу: хватит разворовывать награбленное нами! – и ты уже на нарах. Так что, лучше синица в руках, чем срок в зад, при нашей самой сидячей, едреноть, работе.
– Самое смешное, что работу и локомотивной бригады некоторые считают «сидячей», – разлепил губы Паровозыч.
– А что, нет? Если в буквальном смысле?
«СИДЯЧАЯ»?
Телогрейками старыми Паровозные топки мы
До десятых потов Научились кормить
Обтирали гектары мы И приемами тонкими
Паровозных боков. Поезда тормозить…
Ганусевич усмехнулся, вспомнив давнее…
После окончания техникума кадровики Управления Донецкой дороги направили его в паровозное депо Иловайск. Знойным августовским днем двинулись по юзовско-сталинско-донецкому чернозему вдоль порядка беленьких, спрятанных в зелени хат. У калиток сидели грузные женщины украинской породы – полна пазуха цицёк – и продавали абрикосы.
Володька Юсупов, который сначала даже о горилке думал, что это маленькая обезьянка, спросил, как абрикосы растут. Женька объяснил: «А на таких кустиках, как помидоры!» Тот доверчиво кивнул, и они пошли дальше. Нагибаясь под вылезающими из палисадников ветками плодов, которые растут, «как помидоры»! Не в силах больше сдерживаться, Женька толкнул Юсупова, показал вверх. И все расхохотались.
Впервые в глаза увидел он и цельнотянутые от американцев паровозы серий «ФД» и «ИС». Конечно, это не сорокаметровые исполины Big Boy Union pacific, но самые мощные в Европе точно. Чтобы научиться их топить, как полагается помощнику машиниста, пришлось несколько месяцев работать поездным кочегаром.
Первый паровоз ФД20–1152. Впервые доставая шестнадцатилитровый мазутный бидон, который стоял на стокерной машине, оскользнулся на подножке и все вылил на себя, красивого в новенькой спецовке «осторожно, специалист!».
Первая поездка – на «золотой юг», 112 километров до Марцево, неимоверно трудных, но хорошо оплачиваемых. Потом были полегче: на Ясиноватую, на Енакиево через Криничную, через Горловку на Дебальцево и Никитовку.
Первые перлы донбасского говора. Грозный руководитель – «начальник дэпа – куда пошлют, туда и телепа»… Вызывальщики вызывали «у поезд», стрелочницы кричали – «тю, не на ту путю!»…
А стихи о Донецком крае:
Хватило б только голосу сказать о близкой дали,
где терриконов конусы
в степи волнистой встали.
Подобен каждый маяку
бежит с холма – отлого –
дорога на Макеевку,
на Горловку дорога.
И вся встает Донетчина,
как на волнах, пред нами,
расцвечена, размечена
различными дымками… Н. Ушаков
Или:
Вновь перестук колес… На стыках перебои…
Уж мост через Донец давным-давно затих…
Я у дверей стою… И дышит даль сосною,
И ветер мне поет о вешних днях моих…
Рубежная… потом Володино… Кабанье…
Ну вот и Сватово, и поезд крикнул: «Стой».
Сходили на базар и побывали в бане, –
Я стал писать стихи в тот вечер золотой… В. Сосюра.
Потом пришел приказ МПС о введении должности техника по эксплуатации. Вызвали из общежития пятерых недавно дипломированных:
– Кто из вас желает поработать на руководящей должности? Оклад? Шестьсот девяносто рублей.
Шестьсот рваных, а они кочегарами в аванец столько да тонну чистых в получку. И с перспективой стать машинистами.
– Мы подумаем…
Вышли, бросили жребий, выпало Женьке Ганусевичу. Так пришлось работать три месяца техником, пока не нашел замену. Наконец-то перевели помощником машиниста.
Однажды вечером в холодное лето пятьдесят третьего вызвали в поездку. Паровоз принимали на станционных путях в Иловайске по «кольцу». Женька бегал по кучам шлака вокруг машины с ручным прессом, вздымая его к верхним фитингам парораспределения.
И вдруг, что такое? Сильнейшая боль под ложечкой не дает ему не только винт нагнетательный провернуть, но и сам пресс поднять. Переждал, нет, не проходит. Машинист покрутил домом советов, иди, говорит, к врачу что ли, и сам к телефону, чтобы у дежурного по депо замену просить.
Пришел Евгений в поликлинику, еле дежурного врача добудился. Тот стукал-стукал, опрашивал-опрашивал, щупал-щупал, даже стетоскопом потыкал. Ничего, говорит, не устанавливаю.
– Так болит же, невозможно ничего делать, не то, что в поездку. Может, справку какую об освобождении? Я ж прям с паровоза… как работать?
– Помощник машиниста? Не кочегар? Освобождение? У вас же сидячая работа!
Нет, это был даже не врач-стуколог, а дуролог, абсурдолог, гинекулист, которому все по уху! Он еще выписывал направления на анализы типа мочи из пальца, лекарства типа угольного порошка (его у каждого паровозника и так по тридцать тонн на тендере!), когда Женька понял, что диагноз вырисовывается – ОБЗ – один Бог знает!
Но не бить же коленночашечные поклоны, плюнул и потащился в общежитие – «авось, само пройдет». Кое-как разделся, помылся. Утром разбудила дежурная по этажу: «Вызывают к начальнику на десять».
Василий Иосифович Даньковский, начальник паровозного депо Иловайск, то серьезно разглагольствовал об этимологии слова: начинальник от слова «начинать», – то небезосновательно пошучивал: «Если хочешь начальником стать, пораскинь ты мозгами: хлеб сухой не придется жевать, а жевать со слезами!».
Когда явился Ганусевич, поискал бумажку с рапортом дежурного по депо и нарядчицы о срыве с графика грузового ускоренного. Попалось объяснение проводницы: «Легла спать, приснился фантастический сон, что мы с Вами гуляем по Луне. Так хорошо, так, что проспала явку. Мы день и ночь думаем только о Вас, какой Вы хороший и справедливый…» Рассмеялся.
– Ты, что же, мой друг, допустил неявку на свой прикрепленный паровоз?
– Как неявку? Я уже почти всю машину погризовал…
– Ну…
Ну, рассказал все, как было, когда, как и в каком месте прихватило, и что сегодня еще болит, но не так, чтобы очень…
– Но и не очень, чтобы так? К следующей поездке готов?
– Как штык!
– Дать бы тебе выговор с занесением в нижнюю часть приказа! Хорошо, напиши объяснение, распоряжусь, чтобы допустили к работе. Но если в другой раз вот так без больничного…
– Думаю, что больше не повторится. Обещаю… Спасибо! – и выскочил из кабинета.
Евгений шел и думал с благодарностью на всю оставшуюся жизнь, что вот человек понимает суть и его работы, и его боли, а то – «сидячая» работа!..
