Ночь мягко накрывает город черным бархатом, и белоснежный зимний шелк послушно прячется под плотной тканью. Что спорить, если время пришло. Нет, еще несколько месяцев и в белом куполе проснется гневный дух, он нальется краской и уже сочно-голубой шелк будет упорно сопротивляться… но сейчас величественная ткань захватила власть и вновь влетела, сорвалась, ворвалась Она.
Ворвалась в покой бархата, мгновенно нарушив, смешав, перемешав все. Словно по сигналу зажглись огоньки множества окон. Маленький новый мир ожил и задышал в новом ритме.
И не понять этому мирку сколько потерял он, не видя в ночи летящую в порывах ветра демонессу.
Из складок гламурного черного шелка то и дело сыпется желто-золотистый бисер. Как две лукавые бусинки блестят Ее глаза, развеваются на ветру волосы цвета ночи. Или это ночь сейчас цвета ее волос?
Сорвавшись с тонкой шеи, полетел вниз медальон. Но не рухнул, не упал, а завис, зацепившись за бархат.
Демонесса будто бы рассмеялась и ринулась вниз, в мирок, в город. То кутаясь в ткань, то разбрасывая ее черными крыльями, она летит между домов, между окон, между жизней. Остановится, блеснет лукаво двумя звездами и летит дальше. А в покинутой квартире уже не спят, там уже властвует дух ночи.
И новый мир бушует до рассвета, пока на престоле Она. И краски новой жизни не тусклее, а ярче, насыщенней. И юным старцам, оставшимся на краю прошлой жизни, испугавшимся заглянуть в темь, не понять, не вдохнуть полной грудью, не почувствовать ночь. Прелестную, гневную, летящую от света в тьму, Ночь Демонессы. Обманутые, наивные, мертвые где-то в сладкой неге сна, они лежат бездвижно. Напуганы ли, несчастны или счастливы, все одно – мертвы сейчас перед поглощающей жизнью. А новая жизнь все летит потоком и на главной волне, впереди летит-плывет Демонесса. Повелительница и раба.
Успокаивается дух, еще бы бушевала, летала, смеялась, но бархат уже багровый, он исчезает, прячется, уходит за невидимую грань.
И Она, мягко пропадающая в новом шелке, успевает лишь сорвать зацепившийся талисман. Бисер сам прыгает в складки тускнеющей ткани.
И новый мир засыпает, умирает, уходит. Остается за той, другой гранью. Ложится в нежное небытие, чтобы вновь ожить скоро, вновь оживить воздух и смешать краски. И ворваться черным водопадом под Ее властью. Властью живой и пьянящей Демонессы Ночи.
***
Он был молод. Молод, несмотря на то, что это была его трехсотая осень. Он, как и сто, как и двести лет назад сидел сейчас на берегу Томи. Вода потемнела, берега изменились, новые мосты пересекали реку, но одно оставалось неизменным – диск луны, светлый талисман ночи. Он смотрел в небо, и на его губах играла легкая улыбка. Усмешка. Все в этом мире менялось. Уходило старое, приходило новое, все преобразовывалось, бежало, текло со временем. Время обходило стороной только троих: его, ее и талисман.
Он был молод. Он был молод вот уже третье столетие. Третье столетие он растворялся в ночи под легкими лучами ночного солнца. Третье столетие смотрел он на ее невидимый танец, на желтый бисер, рассыпающийся по небу, на легкий шлейф, раскинутый словно крылья.
Его волосы сливались с темнотою неба. Его лицо было тронуто светом талисмана. Его видела только она. Ее видел лишь он.
Третье столетие он сидел на берегу Томи. Как и триста лет назад небо неизменно, неумолимо светлело. Она светлела вместе с небом, она растворялась в закате, она уходила за бархатный занавес, оставляя единственного благодарного зрителя в грязной пелене утра.
Небо светлело. Он провожал ее глазами, он обнимал ее взглядом и прощался до следующей ночи, следующего молчаливого танца…
Вот уже третье столетие он уходил в день. Уходил, чтобы вернуться потом на берег Томи, в бархатную ночь ее танца.
Танца Демонессы Ночи.
