Чайник.

Чайник.

В Одессе опять не было воды, а Сара опять заваривала чай не в заварнике, а насыпав прямо в чайник, – оба этих обстоятельства Якова Соломоновича неимоверно огорчали. Шаркая старыми тапками, он дошел до края волнореза, привязал к грязному чайнику веревку и бросил его в воду. Чайник некоторое время пытался плыть, потом зачерпнул воду и стал, булькая и пуская пузыри, тонуть. На поверхность грязно-серого весеннего моря всплыло облако чаинок.
Через некоторое время дрожащий от утренней «свежести» Лушпайзон вытащил его и, неудовлетворенный осмотром, забросил опять. Пасмурная погода не располагала к прогулкам у моря и Яков Соломонович нервничал. Потянув за бельевую веревку, он снова вытащил свое добро на поверхность и брезгливо выкинул из него набившиеся водоросли. Пришлось бросать снова.
Веревка разматывалась, убегая вслед за массивным эмалированным чайником в пучину, потом неожиданно дернула и натянулась.
Лушпайзон опасно наклонился к бегущим волнам, но, несмотря на испуг и удивление, шнур из рук не выпустил. Чайник в доме единственный и купить новый в его тяжелом финансовом положении было бы затруднительно. Кроме того, Сарочка неизменно болезненно относилась к пропаже вещей и могла устроить нежелательную сцену, что-то вроде той, что американцы устроили японцам в Нагасаки. Согласитесь, неприятно.
Море дернуло на себя, Яков Соломонович на себя, море потянуло – Яков уперся, как бурлак в картине Репина, перебросил веревку через плечо и пошел по волнорезу к берегу.
Нелегкая борьба титанов привлекла внимание заспанного солнца, которое pаздвинуло тучи и теперь с удивлением смотрело на странный поединок.
Еврейский богатырь побеждал. Отчаявшись одержать победу, шаловливые волны, напоследок, натянули веревку, как школьник рогатку, и отпустили. Чайник пролетел по воздуху, врезал Лушпайзону по затылку и шлепнулся на песок рядом с рухнувшим хозяином.
— Ну надо ж так влипнуть! Во угораздило! – услышал Яков Соломонович сквозь шум моря и шум в голове. – Ни тебе невод, ни спининг японский – чайником поймали! Во не фарт-то!
Вконец растерявшийся Яков протер глаза и печально, предвидя свою скорую поездку в дурдом, уставился на выглядывающую из чайника рыбу ярко-оранжевого цвета.
— Чего, баран, уставился? – осведомилось удивительное создание и показало новоиспеченному клиенту психиатров язык. – Будем заказывать?
Лушпайзон оторопело молчал.
— Во олух! Не, ну вы видели? – спросила рыба, обращаясь не то к морю, не то к чайкам. – Перед ним тут Золотой Рыб распинается, а он, как воды в рот набрал. Слушай, болезный, а может тебя контузило, чайником-то?
— Нет, — обрел дар речи невольный рыбак, — благодарю, со мной все ногрмально. За исключением, конечно, — спешно поправился он, — что я поймал чайником грыбу, которая со мной гразговагривает. Вы, что же, действително Золотая Грыбка, как в сказке Пушкина?
— Точно, картавый, не врал классик. Только Рыб, а не Рыбка. У Пушкина супруга моя фигурирует. Она тоже в теме плавает. Давай, желай поскорее, а то мне некогда. Ты уж извини, молить о пощаде не буду. В течение пяти минут не одуплишься – сваливаю. Что тебе? Дом в дворец перестроить? Или жену в молодую красавицу превратить? Высоких должностей не проси. Сказку помнишь? Да там и не сделаешь ничего без родственных связей.
— Дом не нужно, — отказался потирая шишку на затылке старик, — он на авагрийном участке стоит, на оползне. Его что пегрестграивай, что не пегрестграивай… Жену в красавицу тоже не надо. Молодым со стагриками одна могрока. Моя Сагрочка мне, по кграйней мегре, не изменяет. Сейчас уже точно, — добавил он после небольшой паузы. – Может быть мигра во всем мигре? Такое возможно?
Он взглянул в глаза Золотому Рыбу и ему показалось, что тот скривился.
— Не, не нужно этого, — сказала волшебная ставрида, — слишком глобально и старыми советскими плакатами попахивает. Меня при Совке рыбацкий сейнер выловил. Я и просил и предлагал – никто слушать не стал. Заладили, как попугаи: «план», «план». Погрузили вместе с простой рыбой в контейнер и на берег. Еле плавники унес. Грузчиков уговорил. Мне моя свобода, смешно говорить, в три ящика водки обошлась. Так-то. А то купил бы меня на базаре какой-то жид и рыбу фишь приготовил.
— Дались вам эти евгреи, — обиженно пробормотал Лушпайзон,- шо ви их так не любите?
— Так может ты тоже жид? – зло прищурился Золотой Рыб.
— Нет, я грусский, — помятуя погромы, холокост и арабский кризис (кто их там, рыб, знает), — поспешно сказал Лушпайзон, но не удержался и все же добавил, — но шо это меняет?
— Меняет, еще как меняет. Ты, вот что, желай давай. Про мир во всем мире – лобуда. Это все ровно, что растить на жо-пе розовый куст – неприятно, хлопотно и, в общем-то, не зачем.
— Тогда знаете, уважаемая грыба, — подумав, решил Яков Соломонович, сделайте мне новый эмалированный чайник и плывите себе. Мой-то совсем прохудился.
Старик выплеснул Рыба в море, повертел в руках новый, отражающий солнечные блики чайник и растерянно огляделся.
— Надо же, — подумал он, — семдесят три года прожил на земле, а не перестаю удивляться. Сколько вокруг нового, невероятного. Нужно рассказать Саре. Она, конечно, решит, что я мишигине, но шо делать? Мне ведь надо об этом кому-то рассказать. Тем более, что она считает меня сумасшедшим уже пятьдесят лет и четыре месяца — с первого дня нашего знакомства. Вот ведь какое случается… Интересно, что бы сказал на все это господин Сабанеев?

Братья Балагановы