Август
Август в наших краях обыкновенно холодный, ветреный и влажный. Так вползает в лето ранняя осень, а когда рассентябрится, наступает осень всесильная, без конца и края. Сумерки опускаются так быстро, что кажется, будто кто-то задергивает на окнах плотные синие шторы. Пахнет грибами, мокрой травой, землей, гнилым деревом и мхом. За окном темно и влажно, и бродит по саду август, похожий на нищего старика со злым лицом.
Олеся, худая тринадцатилетняя девочка-дичок, сидела спиной к мутному потекшему окну и скользила глазами по знакомым строкам толстого исторического романа. Роман этот она перечитывала уже четвертый раз за лето. Других книг в бабушкином доме не было, и в дождь заняться Олесе было нечем. Оставалось только забиться украдкой в уголок и мечтать о сказочных странах или о том, что скоро Олеся вырастет и превратится в настоящую красавицу. А пока Олеся ненавидела смотреться в зеркало: ей сразу вспоминались оскорбительные, но правдивые материнские слова, и делалось стыдно за то, что она такая некрасивая и нескладная, пугало огородное, наверное, вся в отца, и у нее нет ни одной нормальной подруги, только и знает, что книжки читать….
— Мама приедет когда-нибудь? — спросила Олеся, качнувшись на стуле. Стул застонал. Соскочив с него, Олеся с ногами забралась на широкий подоконник. Бабушка что-то вязала и с ответом не спешила.
— А мама…? — повторила Олеся.
— Приедет, — наконец ответила бабушка.
— Наверное, с дядьГеной, — предположила Олеся.
— С дядьГеной….
Вокруг лишенной абажура лампы вилась ночная бабочка. Олеся следила за ней, пока не устали глаза. Бабочку было жаль, а себя — еще жальче. На подоконник натекал дождь, лужа набралась большая и уже капала на пол. Олеся поглядывала искоса то на блестящую лужу, то на согбенную бабушкину спину и чувствовала себя очень одинокой. Скатерть была покрыта жирными пятнами, бахрома свалялась в неряшливые косички, а из угла в угол протянулась не видимая при дневном свете паутина. Олеся захлопнула книгу, взглянула на верхушку ели, упертую в сердцевину сине-черной тучи, и поняла, что плакать ей больше не хочется.
Август сварлив, но не зол. Строжится, но это он от тоски-печали. Когда густеют сумерки, он бродит по саду, раскачивает мокрые ветки и заглядывает в окна. Чем ближе осень, тем холоднее и несноснее август, тем сильнее любишь свой дом, вечер, слезящийся по стеклу, музыку сверчка, всех тайных обитателей дома, их вздохи, скрипы, шорохи и всхлипы (словно кто-то горько плачет на чердаке), и всех тех людей, которые когда-нибудь жили здесь или просто приезжали погостить.
По утрам не хотелось просыпаться. Олеся выходила из одного сна, понимала, что еще рано, и незаметно для себя плыла в другой. Снаружи моросило, из соседней комнаты слышались шаркающие шаги. Сквозняк обдувал щеки, Олеся терлась носом о подушку, чихала и просыпалась. Когда она наконец осмеливалась коснуться босыми ногами пола, он оказывался таким холодным, что Олеся запрыгивала обратно в постель. Сквозь сон она слышала, как посвистывали птицы, забившись вглубь яблоневых крон. Немного позже по дому разносился вкусный горячий запах. Олеся сладко зевала, долго потягивалась и, так и не проснувшись окончательно, пеленала себя в одеяло и брела на кухню, где долго отогревалась, сжимая в ладонях чашку горячего чая.
— Как ты будешь здесь одна зимой? — спрашивала Олеся, забыв о том, что этот вопрос она задавала каждый август. Как и в прошлом году, как и в позапрошлом, бабушка молчала, кивала, думая о чем-то своем и не глядя на Олесю.
— Я буду красивая, когда вырасту? — спрашивала Олеся.
— Красивая, — утверждала бабушка.
— Я выйду замуж за художника?
— За художника.
— И поеду в Париж?
— Поедешь в Париж, — говорила бабушка, загадочно улыбаясь своим мыслям.
Задумавшись, Олеся давилась крепким травяным чаем. Рыжие влажные листья планировали на непримятую, болотистого оттенка траву.
А вот в доме было уютно, скрипели половицы, у каждой из них был свой неповторимый голос, и ночью, в тишине, не сравнимой с городской, идущий на цыпочках человек своими шагами творил дивную умиротворяющую мелодию. Еще были здесь чердак и чулан. И тут, и там хранили старые вещи, но на чердак поднимались крайне редко, и поэтому там царили пыль и паутина. В чулане же порядка было больше, а бабушка раз в неделю устраивала там уборку, как и во всех остальных комнатах. Там было хорошо прятаться и думать. Почему-то Олеся была уверена, что в чулане никто ее не найдет, а если и приоткроет дверь со словами «Ксюша, ты здесь?», то не заметит ее и уйдет восвояси. Было здесь много никому не нужных тряпок, старых плащей, пиджаков, не совсем еще никудышных вещей, снесенных в подвал за ненадобностью. Оксана очень жалела их, потому что вещи, словно животные, верны человеку, и в них все еще теплилась душа. Это были не бесчувственные старые тряпки, а вещи, хранившие память о владельцах. Когда прикасаешься щекой к старому пальто, испытываешь такое странное и прекрасное чувство, будто при приближении к чему-то полузабытому, но очень родному.
— Сусля! — послышался из-за забора нетерпеливый резкий голосок. — Сусля! Выйди!
Конечно, это была Света, единственная подруга Олеси, но общалась она с ней вынужденно, когда не было никого из ее обычных приятельниц. Света была воплощением совершенства: светловолосая и голубоглазая, похожая на эстонку, а главное, она носила настоящий лифчик, в то время как на груди у Олеси только-только обозначились розовые припухлости. Света приходила нечасто, усаживалась на краешек надувного матраса, вытянув длинные загорелые ноги, и вещала удивительные истории из взрослой жизни: о ночных купаниях в озере, побегах из дома и, конечно, о мальчиках. Мальчики, по словам Светы, вились вокруг нее, словно комары.
— Как мне Олег надоел! Просто ужас! — жаловалась Света. — Все Светочка да Светочка. Еще и в городе собирается мне надоедать, урод!
Бабушка недовольно бурчала, отзываясь о Свете как о «девке красивой, но гулящей и наглой». Олесе неведом был смысл слова «гулящая», но путем элементарного разбора по составу поняла, что Света слишком много гуляет на улице, вместо того чтобы ходить в магазин за хлебом и сахаром и помогать пропалывать грядки, как подобает девочке из интеллигентной семьи.
— Света, — умоляюще спрашивала Олеся, от волнения глотая слова. – А я красивая?
— Красивая, как собака сивая.
Действительно, сивая, думала Олеся, разглядывая свое отражение во всех зеркальных поверхностях. В школе ее дразнили Суслей. Прозвищу способствовали и фамилия Суслова, и широкие передние зубы, и дурацкая привычка кусать переднюю губу. Олеся ревела, дралась, но ничего не могла изменить. Иначе как Суслей никто ее не называл.
Иногда по вечерам она выходила за калитку и долго прохаживалась по дороге, издали наблюдая за Светой и ее компанией. Дорога через каждые одиннадцать шагов пересекалась узкой нитью твердого вара, очень похожей на бархатный шнур. Олеся шагала так, чтобы не наступить на черту. Она ждала, что Света на минутку оставит друзей и подойдет к ней, но в то же время боялась этого и чувствовала себя ничтожной, жалкой и никому не нужной.
— Свет, а, Свет, а ты целовалась? — однажды спросила Олеся, от возбуждения расширив глаза.
— Пф! Конечно! – гордо отвечала та.
— Врешь! — восторженно вырвалось у Олеси. Ей хотелось узнать обо всем в подробностях: с кем? Как? Когда? Знают ли родители? — но Света вдруг закричала со слезами в голосе.
— Сама ты врешь! Все время врешь!
— Я? — застекленела Олеся.
— Ты! Конечно, ты! Сусля! И больше не таскайся за мной! Ты мне надоела! Ничего не понимаешь! Сусля! Сусля!
Порыв ветра пригнул вершины деревьев. Облака сжимались в единую плотную массу. Над садом выдвинулся заостренный нос набухающей чернотой тучи. Первые крупные капли защелкали по голове, по плечам, со звоном ударили в стекла. Света завизжала и бросилась бежать к своему дому. Совсем некрасивая.
Ночью Олеся слушала, как дождевые капли, срываясь с крыши, барабанят по широким зеленым тарелкам лопухов.
Земля пропиталась влагой и потемнела. Настороженные ели встречали август, сплотясь непроходимой стеной. Ветер дул северо-восточный, неуютный, он словно сгонял животных, птиц и людей с насиженных мест. Небо кишело незнакомыми шорохами и шепотами. Ветер клонил яблони в объятия друг другу. Бабушка целый вечер бродила по саду, а потом вернулась в дом и сказала, что зима в этом году будет очень снежная и теплая. И почему-то вздохнула.
Вечером Олеся сидела на яблоне, на листьях которой набухали огромные зеркальные капли. Из дома пахло ванилью. Бабушка ставила тесто. Было прохладно и тихо. Казалось, что за несколько километров больше нет ни одной живой души.
Но мимо шел с удочкой через плечо Косой Петька — сутулый смурной подросток. Он немного прихрамывал, пустое ведро хлопало его по ноге. Олеся размахнулась и запульнула в Петьку огрызком. Угодила в ухо и присвистнула от удовольствия. Петька схватился за ухо и обернулся.
— Ду—ура! — поразился Косой, показал дому кулак и похромал дальше. Олеся долго еще смотрела на его грязную оранжевую майку и обросший затылок. Еще один огрызок полетел Петьке вслед, но не достиг цели, а упал в дорожную пыль. «Сам дурак», — прошептала Олеся, вгрызаясь в очередное яблоко. Ей хотелось броситься бежать за Петькой, чтобы ткнуть ему между ребер острым кулачком, но она продолжала жевать яблоко, громко хрустя и причмокивая. Подумаешь, Петька! Кто он такой?
В ночь перед отъездом Олеся пыталась заснуть и так, и этак, и обнимая любимую подушку, и укрывшись одеялом до носа, и сбив его в кучу, запутавшись в пододеяльнике. Лунные полосы мягко ложились на половицы. Олеся откинула одеяло, села на край кровати и поводила ногами по полу в поисках тапочек. Почти сразу ей стало зябко и неуютно. Олеся всхлипнула неожиданно для себя самой и чуть было не запрыгнула обратно под одеяло. Никому не смогла рассказать бы Олеся о том, что в последние несколько недель она стала бояться темноты.
Ночная рубашка задралась до талии. Олеся расправила ее обеими руками и на цыпочках проскрипела к двери бабушкиной комнаты. Скрипичные переливы половиц длились ровно шестнадцать шагов. Два вдоха, четыре нервных выдоха. Из-под двери выбивалась робкая полоска оранжевого цвета.
Бабушка, лежа в постели, читала забытый Олесей роман. Ее губы чуть заметно шевелились, словно она шептала слова молитвы. В комнате пахло наутюженными горячими кружевами, пудрой и мягкими игрушками. От легкого сквозняка шевелились оборки у горловины ее ночной рубашки.
Олесе снова стало холодно. Она стащила с кресла покрывало, закуталась в него с ног до головы и села прямо на пол, уронив голову на подлокотник. Бабушка молчала, смотрела в книгу и чего-то ждала. Олеся кусала губы и дрожала. В голове путались мысли о том, что бабушка очень старая, в любую минуту она может навсегда оставить Олесю одну.
— А мама точно приедет завтра? — протяжно спросила Олеся.
Бабушка оторвала глаза от книги и ровным голосом ответила:
— Иди спать, Олесечка.
Олесечка послушалась и отправилась к себе, попутно со свойственной ей неловкостью налетев на дверной косяк. Простыня оказалась холодной, она пахла туманом, словно ее только что принесли из сада. За окном слегка покачивалась переполненная осенью желтоватая луна.
Под утро Олесе приснилась зима. Проснувшись, девочка обнаружила, что оконное стекло запотело. Олеся вскочила, продышала в нем дырочку и ощутила вдруг, как холоден воздух. Ночью выпал первый снег. Так сперва показалось Олесе. На самом деле трава и яблоневые ветки были покрыты махристым слоем инея. Если кто-нибудь выйдет сейчас из дома, то, ступив на посеребренную траву, не сможет двинуться с места и, точно ледяная статуя, простоит здесь до следующего лета.
К вечеру приехала мама, одна, очень прямая и строго-стройная, будто затянутая в корсет. Старая да малая — бабушка и внучка — смотрели на нее с нежным восхищением.
— Ты меня жди, — шепнула Олеся бабушке и подумала: «Не умирай. Не смей. Слышишь? Не смей».
— Бабушка приедет к нам в гости,— сказала мама. — Олеся, опаздываем.
— Большая ты у меня стала, Олесечка, — сказала бабушка, комкая узловатыми, будто корни дерева, руками кончики пушистой мохеровой шали. Олесе захотелось отвернуться, тихонько запищать, заплакать, но она спросила с надеждой:
— А красивая?
— И большая, и красивая, — согласно кивала бабушка. Она размашистым крестом перекрестила Олесю и поцеловала ее в лоб. Олеся вздрогнула и уткнулась наконец лицом в жестковатый материнский рукав. Только что она заметила, что дом накренился вперед и приготовился обрушиться.
Перед поворотом Олеся, не удержавшись, оглянулась. Бабушка смотрела ей вслед. Удивительно, как может уместиться в сердце одновременно столько добра, и счастья, и грусти.
Лес нес небо на сине-зеленой кроне. Ревел натруженный мотор автобуса, но слышно было, как ступает ветер по верхушкам елей. Деревня все еще кособочилась на пригорке, словно бедная родственница. На душе у Олеси было чуточку грустно от безвозвратной потери чего-то невероятно дорогого и нежного, но уже хотелось поскорее добраться до своей городской комнаты. Зарыться лицом в подушку, прижать к себе плюшевого мишку и уснуть, провалившись в лето.
— Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, — начала мама, но ее слова заглушил мотор. Олеся привычно сжалась в комок и уставилась в окно.