***
У нас была собака, звали ее Рыжая, и она ощенилась. В помете было четыре щенка, через месяц-другой троих забрали. Четвертого мы решили оставить у себя и назвали Дружок.
Щенок жил у нас чуть более полугода. Он встречал меня из школы, терпеливо слушал мои рассказы и радостно играл со мной – в общем, мы стали друзьями.
Но к отцу как-то пришел приятель с соседнего хутора и уговорил отдать собаку. Слез было пролито не мало, но не зря говорят – время лечит. Постепенно я смирился с потерей.
Однажды ранней осенью, собирая грибы, набрел на хутор, где по двору бегал мой Дружок. Позвал его. Хотя и прошло месяца четыре, собака узнала голос. Она кинулась ко мне, перепрыгнула через забор, но радостного выражения я на ее мордочке не заметил. Наоборот, Дружок с рыком набросился на меня и стал кусать, и если бы во дворе не было взрослых, худо пришлось бы.
Свитер на мне был изорван в клочья. Для дезинфекции укусы на теле смазали самогоном. Хозяйка при этом причитала:
– Такая добрая собака, ни разу ни на кого не бросалась, а тут такое. Может, застрелить ее?
Я попросил ничего не делать с Дружком.
Видел я его еще несколько раз, до нашего переезда в Брест, но на мой окрик он почти не реагировал. Дернется и застынет.
***
Идти по лесу в тумане, да еще ночью, да без фонарика – удовольствие не из приятных. Нащупывая ногами дорожку, я мысленно ругал себя на чем свет стоит. Видимость полметра-метр. А мне нужно пройти еще километров пять – половину расстояния от железнодорожной станции до учебного пункта, где у нас, студентов технологического института, должна проходить практика.
Мой поезд пришел в два часа ночи. И я, чтобы не валяться до утра на жестких привокзальных скамейках, решил пойти пешком.
Вначале все было вроде бы и ничего. Темновато, конечно, но светили звезды, луна, и я, спросив на вокзале направление, бодро зашагал в темноту. Но где-то на полпути все изменилось: тучи закрыли небо, стало зябко, темно и осел туман. Да такой, что вытянутой руки не видно.
Двигался на ощупь, боясь потерять тропинку.
Несколько раз казалось, что встречаю попутчиков – их неясные силуэты выплывали из темноты и тумана. Я даже подходил к ним и спрашивал, правильно ли иду? Потом, разобравшись, что это елки, смеялся. Наверное, странно звучал мой смех.
Иногда зажигал спички, смотрел на часы. Время, казалось, остановилось – туман поглотил все.
По расчетам должен был подходить к учебной базе, но не увидел ее ни через час, ни через два.
Заблудился.
Встал на колени, ощупал тропинку. Вместо утрамбованной земли пальцы уткнулись в мокрую траву. Все понятно: когда пытался у очередной ели спросить дорогу, сбился с пути. Делать нечего, надо идти, не стоять же до утра.
Ноги все больше и больше погружались во что-то мягкое – мох, наверное.
Спички кончились. Очень хотелось курить.
Вдруг нога вместо земли уперлась во что-то живое. Нагнулся. Это была собака. Она лизнула меня в лицо.
– Собачка, – я не узнавал своего осипшего голоса.
Погладил ее за ухом, вздохнул и двинулся дальше. Собака пошла рядом.
Стало светлей. Ели стеной обступали нас. Собака вдруг перешла вперед. Повернула на девяносто градусов и посмотрела на меня, как бы приглашая за собой. Мне было все равно куда идти.
Утром мы вышли к станции, откуда я начинал свой путь. Усталый, заснул, сидя на скамейке. Собака свернулась калачиком у ног. Это была обыкновенная дворняга, только старая очень.
Проснулся в полдень. Собаки нигде не было видно, и никто не знал, куда она делась.
Закинув за плечи рюкзак, бодро зашагал на базу, думая, не сон ли мне ночью приснился?

***
В Бресте мы жили в частном доме с шестью сотками огорода, сараем и поросенком в сарае, но кошки у нас долго не было. Как-то в огород подбросили котенка. Наверное, соседи.
Котенок незаметно превратился в кошку, но имя ей мы почему-то не дали. Звали ее просто кошка. А если сказать: «Кс-кс-кс» – она всегда прибегала. У нас с ней были нормальные, какие бывают, как правило, у кошек с подростками отношения: изредка я ее поколачивал, изредка она меня царапала. Ничего примечательного, если не считать, что я научил ее есть клубнику. Кошка, конечно, сопротивлялась и поцарапала мне все руки, но одну ягоду все-таки съела. Надо сказать, ей понравилось – после этого она съедала десяток-другой ягод за сезон прямо на грядке.
Потом я поступил в институт в Минске и домой приехал только на зимние каникулы. Достойно отгулял их, а уезжал на учебу, когда родители были на работе и проводить на вокзал не могли. Поэтому на вокзал пошел сам, и пошел пешком, вместо того, чтобы ехать на автобусе.
На полпути я заметил, что за мной идет наша кошка. В шагах десяти-двадцати за мной, при этом проваливаясь в рыхлый снег. Я остановлюсь, и она остановится, ближе не подходит, но и не убегает. Держит дистанцию. Пытаюсь ее отогнать, она отбежит, затем опять возвращается, так и дошла до перрона. Такие проводы у нее вошли в привычку, и провожала она меня до самой своей смерти.
***
Машина внезапно заглохла.
Мы решили сократить себе дорогу и поехали по старому зимнику. По нему уже недели две никто не ездил, так как лес с делянок вывезли. Было немного рискованно ехать по безлюдной дороге, но уж очень хотелось быстрей попасть домой, в тепло.
На улице больше тридцати градусов, где-то минус 35. Снегопадов давно не было, и мы с Николаем решили рискнуть. Дорога – все тридцать километров – была хорошей. Колея небольшая, свежего снега на ней немного. Все было ничего, нормально, но на подъеме двигатель вдруг взревел и заглох. Мы переглянулись. Коля попробовал завестись. Кроме скрежета, двигатель ничего не издавал. Я вышел из кабины, покрутил ручку. Эффект тот же – молчание. Николай откинул капот, покопался в двигателе – ничего.
Через полчаса аккумулятор стал садиться, и фары погасли. В кабину пробрался мороз.
Нужно выходить и разводить костер, иначе замерзнем. Взяли топор, нарубили в лесу немного дров. Достаю из кармана спички. В коробке осталась только одна. Осторожно зажигаю ее, подношу к веткам, и вдруг на спичку падает комок снега с дерева. Надо же, ветра не было, а тут легкое дуновение – комок летит с дерева и прямо на наш костер.
– Черт, – ругается Николай и идет в кабину за свежей пачкой. Спичек у него в бардачке всегда навалом, хотя он и не курит.
Через пару минут возвращается.
– Вспомнил. Нинка, гадина такая, забрала сегодня утром из кабины коробок. Дома, говорит, закончились, – упавшим голосом сказал он, – приеду, прибью.
Нинка – это наша диспетчер в гараже. И у Николая с ней что-то вроде любви.
– Возьми бензина из бака, – говорю ему, – попробуем искрой поджечь.
Он облил дрова, взял топор и кувалду, начал высекать искру. Искра есть, но дрова не загораются. От работы вспотели спины.
Надо придумать что-то другое.
До поселка, куда мы едем, оставалось километров десять, не больше. Звезды светят ярко, да и глаза привыкли к темноте. Если быстро идти, то за два часа можно управиться, а если на снегу наст, то есть корка, то можно дорогу сократить на полчаса по замерзшему болоту, что возле поселка.
– Решено, – говорю Николаю, – ты остаешься здесь, стережешь машину, а я пешком в поселок, пришлю дежурку из гаража – притащит.
Вывозка леса идет круглые сутки, и в гараже постоянно дежурит аварийка.
– Если замерзать будешь, – советую на прощание, – руби дрова. Пригодятся.
Коля попробовал меня отговаривать от этой затеи, но я был непреклонен. Единственное, что ему удалось, – это всунуть мне в руки монтировку. У него была небольшая удобная монтировочка. Брать не хотелось, лишняя тяжесть. Но уж больно он уговаривал – я и согласился.
Снег весело похрустывал под моими валенками. Идти по морозу приятно и легко. Только иногда деревья в тайге жутко трещали, аж мурашки от этого треска по спине бежали, как будто снег за шиворот попадал. Чтобы успокоить себя, я насвистывал под нос мелодии. Хоть и знаешь, что ночью по лесу никто не ходит, жутковато все же.
На болоте снег держал хорошо, и я без приключений добрался до поселка. Выслал из гаража машину, чтобы притащили Николая, и пошел спать.
Гаражный сторож дед Вася, узнав, какой дорогой я шел, как-то странно на меня посмотрел и сказал, что утром дождется меня – хочет кое-что показать.
На следующий день в гараж я попал ближе к обеду. Дед Вася с дежурства не ушел, а все ждал меня. Я начал было извиняться, но он перебил:
– Чего говорить – дела.
Он дал мне лыжи.
– Пойдем, тут недалеко, – говорит, и я замечаю, что идем по моим ночным следам. Вышли на болото.
– Смотри, – показывает он на снег.
Мои ночные следы были затоптаны собачьими.
– Как много собак у нас в поселке, – удивился я.
– Это не собаки, а волки, – сказал дед, – вокруг поселка в тайге постоянно волки крутятся: то собаку украдут, то на помойке чего съедят. Я тебя сюда привел показать, что зимой ночью по тайге одному ходить опасно. Сам не увидишь, не поверишь мне, старому.
– А почему они меня не тронули?
– Так от тебя бензином на километр несло. Да и сытые, наверное, были.
Я стал вспоминать, что когда по болоту ночью шел, порой казалось, что кто-то рядом. А когда оборачивался, огоньки видел, еще удивлялся про себя, как ярко блестят снежинки от звезд. А это волки, оказывается, были.
Когда вернулись назад, я сказал, чтобы дрова, что Николай за ночь возле машины нарубил, деду Васе к сторожке свезли. Недели на две их ему хватило.
А урок я запомнил.

***
Мы с моим другом детства Леней Логодичем прыгаем от восторга на перемене после первого в жизни урока. Нам весело, и мы счастливы от того, что на вопрос учительницы: «Кем мы хотим быть?» – ответили одинаково: «Лениным!»
Шел 1965 год. Почему мы им хотели быть? Не знаю. Но восторг и радость того дня помню до сих пор. У меня был друг и длинная-предлинная жизнь впереди.
***
У нас была собака, звали ее Рыжая, и она ощенилась. В помете было четыре щенка, через месяц-другой троих забрали. Четвертого мы решили оставить у себя и назвали Дружок.
Щенок жил у нас чуть более полугода. Он встречал меня из школы, терпеливо слушал мои рассказы и радостно играл со мной – в общем, мы стали друзьями.
Но к отцу как-то пришел приятель с соседнего хутора и уговорил отдать собаку. Слез было пролито не мало, но не зря говорят – время лечит. Постепенно я смирился с потерей.
Однажды ранней осенью, собирая грибы, набрел на хутор, где по двору бегал мой Дружок. Позвал его. Хотя и прошло месяца четыре, собака узнала голос. Она кинулась ко мне, перепрыгнула через забор, но радостного выражения я на ее мордочке не заметил. Наоборот, Дружок с рыком набросился на меня и стал кусать, и если бы во дворе не было взрослых, худо пришлось бы.
Свитер на мне был изорван в клочья. Для дезинфекции укусы на теле смазали самогоном. Хозяйка при этом причитала:
– Такая добрая собака, ни разу ни на кого не бросалась, а тут такое. Может, застрелить ее?
Я попросил ничего не делать с Дружком.
Видел я его еще несколько раз, до нашего переезда в Брест, но на мой окрик он почти не реагировал. Дернется и застынет.
***
Подходя к расписанию поездов, я загадывал желание:
– Если первый поезд идет на материк, то еду домой, в Минск, а если нет, то в Сибирь.
Первый поезд шел в столицу, значит, на материк, а значит – домой. Я решил еще раз испытать судьбу. Взял в руки монетку: «Если орел – домой, если решка – Сибирь».
Через четыре дня, лежа дома в постели, подумал: «А если бы выпала решка?»
Внутри все оборвалось: «Идиот же я».
***
В Бресте, на площади Ленина, на крышах двух домов во времена СССР висели две огромные надписи: на одном – «Нам строить коммунизм», а на соседнем – «Нам жить при коммунизме». Народ про последний дом поговаривал, что там, наверное, обкомовцы живут.
***
Мы с Эллой, моей женой, стоим в очереди на посещение острова – тюрьмы Алькатрас. Очередь длинная.
Вопреки ожиданиям, очереди в США – обычное и достаточно распространенное, если не сказать массовое, явление. Только стоят там спокойно, а не поругиваясь и нервничая. Если вдруг кто идет без очереди, народ не бросается на того с кулаками, а относится с пониманием – товарищ имеет на это право или очень спешит. И его пропускают вперед.
Перед нами стоит типичная американка среднего возраста с сыном лет десяти. Он достаточно терпеливо сносит тяготы ожидания, о чем-то периодически заговаривая с матерью. О чем они говорят, мне неизвестно, так как английский я не знаю. Жена моя, наоборот, в совершенстве владеет этим языком. Между американкой и Эллой как-то сама собой возникает беседа, в которую изредка встревает маленький американец. Я стою в стороне и по известной причине молчу. Элла потом перескажет.
Мне хочется отойти покурить, и я говорю об этом жене. Только я успел это сказать, как из уст американки неожиданно полилась речь на чистом русском языке.
– Вы русские? – спрашивает она. – Никогда бы не подумала. Я сначала решила, что вы англичане. Очень похожи. И речь, и одежда.
В общем, пошли ахи-вздохи. А когда узнала, что мы не русские, а белорусы из Минска и живем в том квартале, где они с мужем жили лет десять тому назад до эмиграции, удивлению не было конца. Но когда оказалось, что у нас с ней нашлись и общие знакомые, я понял, что надо все-таки перекурить и осмыслить все произошедшее.
Глядя на мутные воды Тихого океана, точнее, залива Сан-Франциско, пришла банальная мысль: какой же шарик наш в конечном итоге маленький.
«Надо же», – произнес я вслух, оглянулся, не видит ли кто меня, и выбросил сигарету в набежавшую волну.
***
Сан-Франциско. Скверик. Я сижу в глубине сквера, в тени какого-то развесистого дерева на лавочке, неподалеку от дома друзей. Они еще на работе, и мне нужно убить около часа времени.
Скверик пустынный, никого, кроме меня и голубей. Делать нечего, рассматриваю их. Голуби как голуби – наши точно такие же. Ходили-ходили вразвалку в поисках еды и вдруг разбежались. В нашу тихую гавань влетела юная американочка лет двадцати. Джинсы в обтяжку, талия и грудь на месте. Короткая стрижка, носик вздернут, глаза быстрые и сама стремительная.
Сбросила рюкзачок, плюх на скамейку. Головкой повернула направо-налево. Меня не видно за ветками. Лицо в ладони – и вижу, плечики затряслись.
«Плачет», – догадался я. Стало неловко, что подсмотрел.
Первое желание подойти и успокоить отогнал сразу: во-первых, не знаю языка, во-вторых, в США, по слухам, это могут расценить как приставание, а за это сажают в тюрьму. В общем, решил подождать, чем все закончится. Сижу и строю догадки, что могло довести юную леди до горьких слез? И вдруг так же внезапно она прекратила плакать. Достала зеркальце, смахнула слезу. Встала.
В скверик в это время входила пожилая дама. Было видно, что они знакомы. Старшая спросила:
– А ю о`кей?
– О`кей, – ответила юная американочка, и тридцать два зуба осветили на мгновение темный скверик. Она улыбалась!
До возвращения моих друзей оставалось еще минут двадцать.
***
В одиночестве брожу по огромному магазину, больше похожему на маленький город. Это называется молл. Американцы сюда приезжают семьями за покупками на целый день. Здесь все: и фонтаны, и рестораны, и кинотеатры. Моя жена с подругой забежали в какой то магазин с дамскими штучками, а меня попросили погулять десяток-другой минут. Но недалеко, чтобы не заблудился, а сделать это здесь очень даже просто. Через пятнадцать минут я почувствовал небольшую усталость и прислонился к какому-то столбу. Американский и приезжий люд потоком огибал меня. Я немного отдохнул и уже собирался тронуться с места, как ко мне подскочила худенькая женщина. Она, внимательно глядя мне в глаза, начала о чем-то быстро говорить по-английски.
Лицо ее излучало сочувствие. Увидев, что я ничего не понимаю, она спросила:
– А ю о`кей?
– О`кей, – устало ответил я, но улыбки не получилось.
***
К жене в магазине в США подходит негритянка.
– Дай доллар, – говорит требовательным тоном.
– Не дам, – отвечает жена.
– Почему?!
– Не хочу!
Негритянка в изумлении останавливается.
***
К нам в комнату в студенческое общежитие среди ночи врывается наш друг, студент Юра Смелов и кричит:
– Хлопцы, помогите!
Мы повыскакивали из кроватей.
– Что случилось?
– Если бы их было только человек пять-шесть, я бы и сам справился, а их… – Юра неожиданно обрывает свою речь на полуслове, падает на свободную кровать и засыпает мертвецким сном.
Утром, как мы у него ни допытывались, что произошло ночью, он упорно хранил молчание.
***
Открывается дверь в нашу комнату в общежитии. Заходят декан, зам декана и комендант. Становится тихо-тихо. О таком говорят «гробовая тишина». На столе у нас вино, карты и сигареты.
– Не помешали? – грозно задал риторический вопрос декан.
– А вы как думаете? – вопросом на вопрос ответил наш гость, студент Юра Смелов.

***
Мы большой компанией собрались в общежитии у девчонок во время практики в учебном центре нашего института. Ребята немного выпившие. В комнате веселая суета, звучит гитара, смех. Три часа ночи.
Вдруг громкий стук в дверь. Мы затихли. Стук повторился. Кто-то приоткрыл двери:
– Проректор, – раздался клич.
Выключив свет, мы дружно попрыгали в окно.
На следующий день проректор собрал нашу группу на собрание. На повестке дня один вопрос: «Поведение после отбоя».
Начал собрание проректор такими словами:
– Нормальный человек, прыгнув со второго этажа, обязательно повредил бы себе что-нибудь – руку или ногу, например. А эти, спрыгнув, побежали, как ни в чем не бывало. Если бы были трезвые, точно шеи сломали бы.
***
Я был в командировке в Бресте и перед отъездом заскочил к отцу. Мы долго с ним говорили. В основном он вспоминал свою молодость, а я слушал. Под конец он сказал:
– Мне за семьдесят, а я не верю. Мне кажется, что смотрю на мир все теми же молодыми глазами.
Через две недели его не стало.
Произнесу ли я такие слова, когда мне будет столько же?
***
Во времена тотального дефицита, в восьмидесятые прошлого столетия, я часто слышал от отца:
– На Пасху, еще при Польше, когда мы всей семьей садились за стол, твой дед Лука говорил моим старшим братьям (они были членами западной подпольной компартии): «Зачем вам коммунисты? Посмотрите на стол. Все есть: и колбасы, и мясо, и сало, и самогонка, наконец. Придут красные – ничего не будет. Я сам был красным».
Мой дед в двадцатые был командиром артиллерийского дивизиона в Красной Армии и знал, наверное, о чем говорит.
***
– Вадим, – начал свою речь зам декана, – ты получаешь общежитие только потому, что сломал ногу. До первого замечания. Замечание – выселяем. Договорились?
– Договорились!
Через две недели.
– Вадим, я тебе говорил, что общежитие ты получаешь до первого замечания?
– Говорили, – я, понурив голову, стоял на костылях в кабинете зам декана. – Так и нет замечаний. Спросите у коменданта общежития.
– У коменданта, – передразнил зам, – а может, у его жены? «Телегу» она накатала на тебя, пишет, что спаиваешь ее мужа водкой.
– Вранье, – говорю я, – водку ни разу с ним не пил.
– А что?
– Коньяк.
– Стаканами глушили?
– Да.
– Кто же коньяк стаканами пьет? – сделал замечание зам декана и вздохнул. – Его смаковать надо. И когда пить научитесь?
Он замолк. Молчал и я.
– Ладно, – произнес он, – переселю тебя на этаж выше, подальше от коменданта и его жены, но смотри, в последний раз. Договорились?
– Договорились! – я на крыльях, то есть на костылях, вылетел из деканата, не веря своему счастью и ушам.
Вечером друзья мне рассказали, что от зам декана ушла жена. Перед уходом она написала в партком заявление.
– Тебе просто повезло, – сказал кто-то.

… Лёгкий пошевел воды коснулся слуха, как будто с губ ветра, задерживающего дыхание,
сорвался короткий и лёгкий, словно взмах крыльев бабочки вздох. Послеполуденный сон развлекает себя тем, что прячет покровы обнажившейся тишины и неподдельно радуется
её недевственному смущению. Густой, приторный от цветущих пряных трав воздух липнет к телу. Обжигает, пьянит. Одуревшая мошкара натыкается…
В растрёпанных зелёных волосах травы суетятся вечно спешащие, даже в это, разморённое жарой время, муравьи, веснушчатые божьи коровки и другие, жизнь которых нам не заметна… Неглубокий сон уставших от ожидания прохлады деревьев, нарушают лишь редкие жемчужные волны ветра. Листва вздрагивает, роняет лёгкую дрёму на ресницы цветов, и те шепчут что-то полусонно — полуснотворно.
При всей своей кажущейся хрупкости и нежные цветы, и дремлющие деревья, и трава распластавшаяся, все они крепко вцепились в спину, жадно припавшей горячими губами к воде, земли. Каждый из них желает получить свой, отведённый только ему глоток солнца, глоток неба, продлить, как можно дольше этот короткий миг, который мы называем жизнью…

…Равнодушные огни скользят, будто по зеркальным дорогам, засматриваясь на свои отражения в темных окнах. Полуслепые трамваи с полусонными пассажирами …
Вечно шумные и абсолютно бесчувственные … Столь непостоянные светофоры … никак не могут определиться.
… Одинокий киоск, никем не посещаемый, кроме чьих-то теней и опоздавших действий… В это время суток даже суета становится медлительной и тянется, словно резиновая нить, от края до края ночи. Ночь так коротка, она заканчивается как раз тогда, когда ее, как никогда, не хочется отпускать. Сколько слов, снов, сколько судеб утопает в ней, как в вечно ненасытной прорве. Она безгранична, но не бесконечна, вечна, но не постоянна …
Со всех сторон смотрят на тебя, бессознательно мигающие глаза глупых, бесформенных коробок домов. В каждом из них найдётся место для одиночества и боли, которую мы причиняем друг другу, потому что не умеем верить.

… Парили пенные земли, а вырастающие друг за другом, похожие на взбитые сливки замки и небоскрёбы, заставляли думать о том, что горизонта не существует вообще.
Под нами расстилалось бескрайнее море, манящее утонуть в своих бездонных
серо-голубых глазах. Облака стали просто четвёртой стихией: будто огромные снежные вулканы, вдруг, по моновению чьей-то волшебной палочки, замерли и погрузились в литаргический сон. Всё это казалось бесконечным, но внезапно…
Яркий контур в обрамлении жёлтой ленты нарушил спокойствие глаз. Облака изо всех сил старались изобразить, что им всё равно и с нарочито равнодушным видом сторонились —
Они перестали быть центром внимания. Это была \»земля\» — совершенно иная, другой материк: на зелёных коврах, исчерченных чёрными полосами дорог, горстками разноцветных камешков рассыпались селения и маленькие городки, неестественно голубое небо раскинуло свои объятия, и, по-моему, весьма добродушно приветствовало нас… Африка… — прекрасная и дикая, манящая и коварная…, \»огненная земля \»… Загадочные знаки, замысловатые узоры, похожие на переплетения сказочных деревьев.
Земля жарко шептала что-то, казалось, она хотела чем-то поделиться с нами, рассказать…,
Но люди, обычно, не могут её услышать. Чем дальше, тем прохладнее был шёпот песков,
Спокойнее и равнодушнее рельеф, пока под нами не оказалась широкая золотая ладонь с мягкими линиями…

…Это словно разговор, начинающийся с первой нотой тишины, и заканчивающийся с её последним аккордом… Разговор вечности с мгновением, Бога с ребёнком, ветра со звёздами, пера с бумагой…
В широком небе кружит одинокий ангел, заглядывает в окна человеческих сердец, взбирается по лучу взгляда, скользящего в кудрявых облаках и кронах деревьев… Всматривается в лица, плывущие по реке времени, пытаясь угадать, отыскать… Отражением в зеркалах он глядит нам в глаза, и плачет нашими слезами, и молчаливым
невидимым собеседником сидит рядом на кухонной табуретке, когда мы целуем тонкое стекло бокала, разбавляя свою солёную кровь терпкою кровью лозы виноградной… «Ты ли это? — вопрошает он, — Ты ли половинка души моей, смысл бессмертия моего?»…
… Дождь сплетает свои звонкие узоры с нежной песней голоса человеческого в единое звучащее полотно ночи под аккомпанемент ветра, всхлипывающего, рыдающего в своём крещендо и диминуэндо.., солнце ворошит своими лучами волосы, сливаясь с их цветом и стекая по плечам, — оно, — многовековое с мимолётным, но однажды умрущее с однажды воскреснущим…
А Он стоит за твоей спиной, любуясь твоими мечтами и заблуждениями, как любящий родитель детскими неуверенными шагами и едва ли осмысленным лепетом, улыбаясь и сочувствуя падениям и слезам. Касается прохладным вздохом ветра твоих тёплых ладоней, убирает непослушную прядь волос со спящего лица твоего, целует бледный лоб, гасит ночник… И долго сидит на краешке кровати, оберегая твой сон от непрошенных тревожных сновидений… Он нашёл тебя, и теперь не оставит ни на миг, ни на шаг. Он наполнит своим незримым присутствием, своим неслышным дыханием все твои сосуды, разделит с тобой твою колыбель времени… А когда пролиты будут на землю чаши, окончатся \»времена\» и \»полувремя\», — встретит тебя на пороге вечности… и будет плакать, и прижиматься всем своим существом к твоему. А ты нежно обнимешь Его, и, утешая слёзы, будешь гладить волосы и целовать ланиты его, удивляясь тому, что видишь и чувствуешь, хотя и раньше Он был так близко, радуясь, что Он тебя всё-таки нашёл и дождался.

…Мне слишком хорошо, чтобы писать… Моё вдохновение чаще рождается криком, нежели песней… Слух опьянён сладострастным голосом природы.., ветер играет волосами, своими лучами ласкает солнце, с такой искусной нежностью, на которую способно только оно, — \»возлюбленный\» и \»любовник\» жизни и природы, рождающее и пожирающее, обнадёживающее и лишающее надежды, ласкающее и измучивающее, проникая глубоко в самое сердце.
За спиной — лес, живой, трепещущий, поющий; мои ступни и ладони обнимают песчаный берег.., жемчужная распласталась река.., а за нею зелёные холмы, покрытые кудрявыми зарослями во всём многообразии оттенков. Над холмами, надо мною и над всем миром раскинулся небесный купол полный пушистых облаков, нависающих так низко над головой, что, кажется, до них можно дотронуться рукой, лишь встав на цыпочки… земля заключила воды в свои объятия, небо — землю. А между небом и землёй, возвышаясь над целым светом, — храм изящный и величественный, строгий и влекущий, влекущий сердца человеческие к влекущему души человеческие — Богу.
… Удивительно, как могут в одном сердце уживаться добродетель и порок, любовь и соблазн лукавый, страсть и благодать… Чем выше уровень человеческого развития, духовного, интеллектуального, тем более изощрённым и тонким искушениям и порокам подвержен человек. Тем труднее различить зло под маской добра, тем легче разменять, не заметив, любовь на влюблённости, искусство на пошлость, тем вероятнее, потянувшись за звездой блестящей, видя, как она гаснет в руке, просачивается песком сквозь пальцы, растворяется в земле бесследно, обнаружить потерю дара бесценного, потерю безвозвратную…
Иногда для того, чтобы обрести или не потерять себя нужно спрыгнуть с хвоста кометы, как бы прекрасно и увлекательно не было это путешествие, уносящее тебя к манящим, блуждающим во тьме звёздам, уносящее всё дальше от маленькой голубой точки…
Возможно, когда-нибудь, став космополитами, легко совершая межзвёздные путешествия, люди покинут, а позже, и позабудут свой дом. Быть может, много прекрасных планет и миров во Вселенной. Но их все я променяла бы на один глоток воздуха земного, на одну ночь звёздную, на одно утро туманное, на увертюру дождя и аккорд ветра! На один день, такой, как сегодняшний, с его музыкой, канущей в тишине, и тишиной, рождающей самую прекрасную во всей необъятной Вселенной музыку. Божественную музыку земного мирозданья, нашего дома, нашей жизни, которые мы ценим только тогда, когда теряем.

… Лёгкий пошевел воды коснулся слуха,
как будто с губ ветра, задерживающего дыхание,
сорвался короткий и лёгкий,
словно взмах крыльев бабочки вздох.
Послеполуденный сон развлекает себя тем,
что прячет покровы обнажившейся тишины
и неподдельно радуется
её недевственному смущению.
Густой, приторный от цветущих пряных трав
воздух липнет к телу.
Обжигает, пьянит.
Одуревшая мошкара натыкается…
В растрёпанных зелёных волосах травы
суетятся вечно спешащие,
даже в это, разморённое жарой время,
муравьи, веснушчатые божьи коровки
и другие, жизнь которых нам не заметна. . .
Неглубокий сон уставших от ожидания прохлады деревьев, нарушают лишь редкие
жемчужные волны ветра.
Листва вздрагивает,
роняет лёгкую дрёму на ресницы цветов,
и те шепчут что-то полусонно — полуснотворно.
При всей своей кажущейся хрупкости
и нежные цветы, и дремлющие деревья,
и трава распластавшаяся,
все они крепко вцепились в спину,
жадно припавшей горячими губами к воде, земли.
Каждый из них желает получить свой,
отведённый только ему
глоток солнца, глоток неба,
продлить, как можно дольше
этот короткий миг,
который мы называем жизнью…

2000г.

…Равнодушные огни скользят,
Будто по зеркальным дорогам,
Засматриваясь на свои отражения
В темных окнах.
Полуслепые трамваи с полусонными пассажирами…
Вечно шумные и абсолютно бесчувственные…
Столь непостоянные светофоры…
Никак не могут определиться.

…Одинокий киоск, никем не посещаемый,
Кроме чьих-то теней и опоздавших действий…
В это время суток даже суета
Становится медлительной и тянется,
Словно резиновая нить, от края до края ночи.
Ночь так коротка, она заканчивается как раз тогда,
Когда ее, как никогда, не хочется отпускать.
Сколько слов, снов, сколько судеб
Утопает в ней, как в вечно ненасытной прорве.
Она безгранична, но не бесконечна,
Вечна, но не постоянна…

Со всех сторон смотрят на тебя,
Бессознательно мигающие глаза глупых,
Бесформенных коробок домов.
В каждом из них найдется место
Для одиночества и боли,
Которую мы причиняем друг другу,
Потому что не умеем верить.

1997г.