Возвращался я как-то зимним вечером домой. Но зимний вечер у нас это, как известно, и не вечер вовсе, а ночь. Городок маленький, и все в это время разбрелись уже по домам, только редкая машина разрушала своим рёвом морозную тишину. Фонари освещали падающие снежинки, дома смотрели в ночь горящими окнами, но всё равно на душе было и пусто и неуютно.
Так и шёл я, не пытаясь избавиться от тоски. Вдруг откуда-то послышалась песня, которую тянули несколько женских голосов:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там, в краю далёком,
Буду тебе женой.
Я стал искать взглядом этих женщин, и всё тщетно, до тех пор, пока они не вынырнули из ночного мрака в свет фонаря за стриженными и покрытыми снегом акациями по другую сторону дороги. Это были несколько немолодых женщин, довольно неряшливых и «под мухой». Они становились в свету и, размахивая руками, обнимаясь, продолжали петь:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там, в краю далёком,
Буду тебе сестрой.
И так пели бы они, казалось, всю ночь, поскольку в голосах их чувствовалась какая-то неиссякаемая сила, источник которой в столь же неиссякаемой тоске, если бы их не остановила скользнувшая по краю фонарного света, в полутьме, фигурка какого-то мужичка. Толком разглядеть его я не смог, но то, что я увидел, не особо меня обрадовало: стоптанные сапоги, старая курточка, руки, спрятанные в рукава, шапочка на макушке. Личико же его было гадливейшее, изрядно пьяненькое; на нём висел вонючий шмыгающий носик. Поганенькие глазки недвусмысленно глянули на женщин; выражали же они бесцельность, духовную пустоту и разгильдяйство, то есть не выражали практически ничего.
— Здорово, бабоньки! Как жизнь? – спросил мужичонка, быстро семеня ножками и уже удаляясь.
— Ой, и не спрашивай! Рай, а не жизнь! – ответили певуньи и, похрустывая снежком, пошли дальше.
И я, невольный очевидец этого незамысловатого события, повернул меж домов и людей этих больше не видел.
А тоска не отпускала. Она мучила ночным холодом и мраком. Не помогали звёзды, вечно висящие над землёй, всё видящие, всё знающие. Не помогал даже всегда весёлый снег, хоть и хрустел под ногами. Спасало одно – та песня, что всё ещё доносилась до меня откуда-то издалека:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там, в краю далёком,
Буду тебе чужой…

Мне бы только глоток воздуха,
Но с родных до боли мест,
И просторов наших синих,
Что бескрайне до небес!
Мне бы только неба нашего
И летящих облаков…
И родных жарков оранжевых,
Ослепляющих до слез..
Мне бы только нашей водочки
Выпить молча у костра.
Мне бы песен, тех раздольных,
Что мы пели до утра…
Мне бы лишь друзей надежных
Одним взглядом увидать.
И тогда можно спокойно
На чужбине доживать…..

Когда мираж последний тлел во мне,
Метался ты, не в силах выбрать что-то.
Тоска… Как много писано о ней!
Тоска большой невидимой охоты,
Что зажигает сердце для беды,
И губит прошлое, но будущего нет,
И оставляет грубые следы,
Кровавые следы своих побед.
Я знаю, просто я устала ждать,
А может быть, живу, себя дразня.
Но я и не пыталась побеждать!
Всё жду того, кто победит меня…
Но ты бежишь! Боишься? Не умеешь?
О, как красив естественный отбор!
Смотреть в мои глаза уже не смеешь
И поддержать не можешь разговор.
Тоска! Но где же тот, кого я знаю?
Он где-то есть, раз в душу мне вошел!
Я за него другого принимаю.
Меня он, заблудившись, не нашёл!
Тоска, уйди! Ещё не всё случилось!
Но сердцу своему шепчу: «Прости!»
Как жаль, что я ещё не научилась
Свой крест с улыбкой должною нести.

Когда мираж последний тлел во мне,
Метался ты, не в силах выбрать что-то.
Тоска… Как много писано о ней!
Тоска большой невидимой охоты,
Что зажигает сердце для беды,
И губит прошлое, но будущего нет,
И оставляет грубые следы,
Кровавые следы своих побед.
Я знаю, просто я устала ждать,
А может быть, живу, себя дразня.
Но я и не пыталась побеждать!
Всё жду того, кто победит меня…
Но ты бежишь! Боишься? Не умеешь?
О, как красив естественный отбор!
Смотреть в мои глаза уже не смеешь
И поддержать не можешь разговор.
Тоска! Но где же тот, кого я знаю?
Он где-то есть, раз в душу мне вошел!
Я за него другого принимаю.
Меня он, заблудившись, не нашёл!
Тоска, уйди! Ещё не всё случилось!
Но сердцу своему шепчу: «Прости!»
Как жаль, что я ещё не научилась
Свой крест с улыбкой должною нести.

Солнце ласково греет, вся земля расцвела.
А в моих глазах слезы, грудь печаль обвила.
Для души всюду холод, не найти мне тепла,
Если нет тебя рядом, значит нет и меня.

В чистом небе курлыча, пронеслись журавли.
Этим эхом далеким, голос твой унесли.
А со мною осталась только боль и тоска.
Если нет тебя рядом, значит нет и меня.

Одиноко прилягу, меж травы полевой,
И ромашка, качнувшись, капнет мелкой росой,
Я шепчу, что не плачу, но роса как слеза,
Если нет тебя рядом, значит нет и меня.

ТОСКА

На кухне стоит стол. Он уже не новый. Может, его надо заменить, но я привык к нему. Я каждый день за ним ем.
На столе стоит кружка. Ей давно не первый год. Наверно надо купить новую, но я уже привык к ней. Я каждый день пью из неё.
В углу стоит холодильник. Ему уже много лет. Пора приобретать новый, но он пока работает, и я привык к нему. Каждый день я беру из него продукты.
На холодильнике стоит маленький телевизор. Он совсем старенький. Давно пора покупать новый, но он неплохо работает, и я привык к нему. Я каждый день его включаю.
В комнате стоит диван. Обивка раскарябана кошкой. Кажется, надо приобрести новый, но я привык к нему. Каждую ночь я на нём сплю.
На диване лежит жена…

P.S.

… и снится ей, что в квартире закончили ремонт.
На кухне стоит стол. Новый, а не тот, что простоял двадцать лет. Тот отдали соседям алкоголикам, а то у них и такого не было.
На столе стоит кружка. Кружка из нового сервиза. Старые уже раскололи все.
А этих полный комплект. Да и красивее они.
В углу стоит холодильник. У него полезный объём в два раза больше, чем у прежнего. Да и работает бесшумно. А старый отдали на дачу знакомым.
Над холодильником висит телевизор. Это последняя модель. Телевизор лёгкий и плоский. Места совсем не занимает. А старый сгорел.
В комнате стоит диван. Обивка радует глаз. Даже кошка боится точить свои когти о него. Старый диван выбросили на помойку. Кому он нужен такой драный.
На диване лежит муж…

P.P.S.

Прошёл год. В квартире закончился ремонт. Во всех комнатах и на кухне новая мебель. И стол новый, и холодильник новый, и диван новый. На диване спит кошка.

ТОСКА

На кухне стоит стол. Он уже не новый. Может, его надо заменить, но я привык к нему. Я каждый день за ним ем.
На столе стоит кружка. Ей давно не первый год. Наверно надо купить новую, но я уже привык к ней. Я каждый день пью из неё.
В углу стоит холодильник. Ему уже много лет. Пора приобретать новый, но он пока работает, и я привык к нему. Каждый день я беру из него продукты.
На холодильнике стоит маленький телевизор. Он совсем старенький. Давно пора покупать новый, но он неплохо работает, и я привык к нему. Я каждый день его включаю.
В комнате стоит диван. Обивка раскарябана кошкой. Кажется, надо приобрести новый, но я привык к нему. Каждую ночь я на нём сплю.
На диване лежит жена…

P.S.

… и снится ей, что в квартире закончили ремонт.
На кухне стоит стол. Новый, а не тот, что простоял двадцать лет. Тот отдали соседям алкоголикам, а то у них и такого не было.
На столе стоит кружка. Кружка из нового сервиза. Старые уже раскололи все.
А этих полный комплект. Да и красивее они.
В углу стоит холодильник. У него полезный объём в два раза больше, чем у прежнего. Да и работает бесшумно. А старый отдали на дачу знакомым.
Над холодильником висит телевизор. Это последняя модель. Телевизор лёгкий и плоский. Места совсем не занимает. А старый сгорел.
В комнате стоит диван. Обивка радует глаз. Даже кошка боится точить свои когти о него. Старый диван выбросили на помойку. Кому он нужен такой драный.
На диване лежит муж…

P.P.S.

Прошёл год. В квартире закончился ремонт. Во всех комнатах и на кухне новая мебель. И стол новый, и холодильник новый, и диван новый. На диване спит кошка.

Тоска мохнатой лапой
Сжимает сердце мне…
Что делать? Что же делать?
Так хочется к тебе…

Я на луну повою.
Заплачу. Ну и что ж?
Уйди из моей жизни,
Мне сердце не тревожь!

Но это невозможно –
Друг другу мы близки,
Минуты нашей встречи
Совсем недалеки.

Глубин сознания касаясь, в бесцеремонности не каясь,
Холодным вечером тоска, как ствол застыла у виска.
И в душу молча пробираясь, как будто этим наслаждаясь,
Ручьём, начав издалека, вдруг взбеленилась, как река.

Из пены образы рождая, и свой порядок утверждая,
Мой разум стиснув в кандалы и волю сбросив со скалы,
В пучине всё порабощая, остатки чувства укрощая,
Накрыв для праздника столы, решила править средь золы.

У пепелища восседая, обрывки давних снов съедая,
Насытившись моей мечтой, вдруг обернулась пустотой.
Звенящая и вся седая, неясный страх внутри рождая,
Наполнив сердце суетой, позвала ужас на постой.

Он был готов уже вселиться, покняжить и повеселиться,
Покуролесить без забот, да вышло все наоборот.
Любовь не думала мириться и в бездне тихо раствориться.
Перешагнув весь темный сброд, кишащий у моих ворот,

В глаза мне нежно заглянула, и что-то ласково шепнула,
За плечи тихо обняла, и дурь с души моей сняла.
И жизнь опять в меня вдохнула, исчез и холодок от дула.
Покров ночной приподняла, взамен и строчки не взяла.

Глубин сознания касаясь, в бесцеремонности не каясь,
Холодным вечером тоска, как ствол застыла у виска.
И в душу молча пробираясь, как будто этим наслаждаясь,
Ручьём, начав издалека, вдруг взбеленилась, как река.

Из пены образы рождая, и свой порядок утверждая,
Мой разум стиснув в кандалы и волю сбросив со скалы,
В пучине всё порабощая, остатки чувства укрощая,
Накрыв для праздника столы, решила править средь золы.

У пепелища восседая, обрывки давних снов съедая,
Насытившись моей мечтой, вдруг обернулась пустотой.
Звенящая и вся седая, неясный страх внутри рождая,
Наполнив сердце суетой, позвала ужас на постой.

Он был готов уже вселиться, покняжить и повеселиться,
Покуролесить без забот, да вышло все наоборот.
Любовь не думала мириться и в бездне тихо раствориться.
Перешагнув весь темный сброд, кишащий у моих ворот,

В глаза мне нежно заглянула, и что-то ласково шепнула,
За плечи тихо обняла, и дурь с души моей сняла.
И жизнь опять в меня вдохнула, исчез и холодок от дула.
Покров ночной приподняла, взамен и строчки не взяла.

Глубин сознания касаясь, в бесцеремонности не каясь,
Холодным вечером тоска, как ствол застыла у виска.
И в душу молча пробираясь, как будто этим наслаждаясь,
Ручьём, начав издалека, вдруг взбеленилась, как река.

Из пены образы рождая, и свой порядок утверждая,
Мой разум стиснув в кандалы и волю сбросив со скалы,
В пучине всё порабощая, остатки чувства укрощая,
Накрыв для праздника столы, решила править средь золы.

У пепелища восседая, обрывки давних снов съедая,
Насытившись моей мечтой, вдруг обернулась пустотой.
Звенящая и вся седая, неясный страх внутри рождая,
Наполнив сердце суетой, позвала ужас на постой.

Он был готов уже вселиться, покняжить и повеселиться,
Покуролесить без забот, да вышло все наоборот.
Любовь не думала мириться и в бездне тихо раствориться.
Перешагнув весь темный сброд, кишащий у моих ворот,

В глаза мне нежно заглянула, и что-то ласково шепнула,
За плечи тихо обняла, и дурь с души моей сняла.
И жизнь опять в меня вдохнула, исчез и холодок от дула.
Покров ночной приподняла, взамен и строчки не взяла.

Возвращался я как-то зимним вечером домой. Но зимний вечер у нас это, как известно, и не вечер вовсе, а ночь. Городок маленький, и все в это время разбрелись уже по домам, только редкая машина разрушала своим рёвом морозную тишину. Фонари освещали падающие снежинки, дома смотрели в ночь горящими окнами, но всё равно на душе было и пусто и неуютно.
Так и шёл я, не пытаясь избавиться от тоски. Вдруг откуда-то послышалась песня, которую тянули несколько женских голосов:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там, в краю далёком,
Буду тебе женой.
Я стал искать взглядом этих женщин, и всё тщетно, до тех пор, пока они не вынырнули из ночного мрака в свет фонаря за стриженными и покрытыми снегом акациями по другую сторону дороги. Это были несколько немолодых женщин, довольно неряшливых и «под мухой». Они становились в свету и, размахивая руками, обнимаясь, продолжали петь:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там, в краю далёком,
Буду тебе сестрой.
И так пели бы они, казалось, всю ночь, поскольку в голосах их чувствовалась какая-то неиссякаемая сила, источник которой в столь же неиссякаемой тоске, если бы их не остановила скользнувшая по краю фонарного света, в полутьме, фигурка какого-то мужичка. Толком разглядеть его я не смог, но то, что я увидел, не особо меня обрадовало: стоптанные сапоги, старая курточка, руки, спрятанные в рукава, шапочка на макушке. Личико же его было гадливейшее, изрядно пьяненькое; на нём висел вонючий шмыгающий носик. Поганенькие глазки недвусмысленно глянули на женщин; выражали же они бесцельность, духовную пустоту и разгильдяйство, то есть не выражали практически ничего.
— Здорово, бабоньки! Как жизнь? – спросил мужичонка, быстро семеня ножками и уже удаляясь.
— Ой, и не спрашивай! Рай, а не жизнь! – ответили певуньи и, похрустывая снежком, пошли дальше.
И я, невольный очевидец этого незамысловатого события, повернул меж домов и людей этих больше не видел.
А тоска не отпускала. Она мучила ночным холодом и мраком. Не помогали звёзды, вечно висящие над землёй, всё видящие, всё знающие. Не помогал даже всегда весёлый снег, хоть и хрустел под ногами. Спасало одно – та песня, что всё ещё доносилась до меня откуда-то издалека:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там, в краю далёком,
Буду тебе чужой…