ИСХОД

Он позвонил, и ему открыли. Тотчас, он не ждал и мгновения. Ира стояла в прихожей, примеривая жакет; чтобы открыть, ей достаточно было обернуться.
Войдя, он невольно бросил взгляд на ее живот. Уже заметно, поэтому Ира одевается во все непривычно просторное. Восьмой месяц, кажется.
– Привет, Макс, – она кивнула. – Что-нибудь забыл?
Он покачал головой. Это хорошо, что она уходит, подумалось ему, о цели визита лучше сказать одному Игорю. Позже тот расскажет обо всем супруге. Позже и, если сочтет нужным.
– Игорь, Макс пришел, встречай гостя. Я ненадолго, туда и обратно…. Ну, все, я исчезла….
Щелчок захлопнувшегося замка. Игорь вышел в прихожую, по обыкновению крепко пожал руку. Осведомился о делах, получив обыденный в этом случае ответ. И кивнул в сторону кухни
Сопровождаемый Игорем, он прошел, сел на предложенный стул, огляделся.
– Чай свежий, только заварил. Присаживайся, бери печенье, вафли. Что новенького скажешь?
– Я уезжаю, – тихо ответил он.
Рука Игоря замерла над сахарницей.
– Не понял. Куда?
Он пожал плечами.
– Сейчас еще трудно сказать… понимаешь…
– Не понимаю. Как это трудно? Или ты еще только собираешься в поездку, я правильно понял?
– Я уже собрался, раз проститься зашел. Не знаю, может, когда свидимся, хотя… – и замолчал, понимая, что так Игорь все равно не поймет. Надо начать с самого начала, иначе не объяснить. Пусть долго, пускай неинтересно, потому как почти все уже сказано и истолковано, но ведь надо все собрать воедино, – только тогда на свет появятся истинные причины его поступка, корневые, уходящие на годы в прошлое, на долгие годы. И другого способа объяснить лучшему, единственному другу, причины своего поступка нет. Важно, чтоб Игорь все понял. Вот только жаль, так мало времени в запасе. Пока не вернулась Ира. При ней он не хотел говорить о себе, обо всем своем: знакомы они были недолго, да и то шапочно, с тех пор, как его друг представил ему Иру – в качестве своей избранницы.
Тогда, наверное, он ревновал к ней. Все же знаком с Игорем был пятнадцать лет: всех новых его товарищей воспринимал неизменно болезненно, и в компании этой был совершенно не в своей тарелке – либо молчал, либо пытался шутить, большей частью неуместно; так что конфузились оба – и хозяин встречи и его друг, подводивший неуместными остротами давнее их знакомство. Вот и с Ирой он никогда не пытался быть накоротке. А теперь она на сносях – еще один повод к отчуждению.
Первый вопрос, что она задала, едва поприветствовала гостя: о забытых вещах – интересно, это случайность или же намек на недавнее его пребывание в санатории «от нервных болезней». Нет, конечно, у них он ничего не забыл, ведь он с родителями порядком как съехал с этой квартиры, поменявшись на старую игореву двухкомнатную с доплатой; деньги быстро ушли на погашение долгов и на переезд. Даже как будто и не было.
И теперь их тоже нет – уже на новую старую квартиру в панельной шестнадцатиэтажной башне, одного с ним возраста. Они переехали обратно в тот дом где он, двадцать девять лет назад появился на свет. Такая вот метаморфоза – из гусеницы в бабочку – в новый, пускай тоже панельный, но просторный красивый в чем-то роскошный дом: квартира с двумя туалетами и двумя лоджиями, с темной комнатой и огромными встроенными шкафами. Предел зависти однокашников, частенько бывавших у него в гостях в прежние годы, покуда тонкие ниточки старых связей, ветшая потихоньку, не оборвались все до единой – до игоревой.
А из бабочки снова в гусеницу – в квартиру Игоря, в которой он тоже так часто бывал: две смежные комнаты, кухонька и два квадратных метра прихожей; приходя, он неизменно удивлялся, как можно вчетвером жить на таком пятачке – и троим места мало.
Теперь выяснилось, что он был неправ….
Коснувшись пальцем края нагревшейся от кипятка чашки, он вздохнул глубоко, будто перед погружением – почему, будто; так и есть, перед погружением – и начал снова. Ему и надо было начинать именно так, не с ответов на вопросы, а с объяснения, что он кропотливо выстраивал последние пять лет и вот, наконец, выстроил.
– Понимаешь, все дело во мне…
– Да, я понимаю….
Он поднял глаза, умоляюще. Игорь смутился. Сел за стол, приготовившись внимательно слушать гостя.
– Ира надолго ушла? – он не мог не спросить, не задать вертевшийся на языке вопрос. Всегда так, ему никак не удавалось себя удерживать.
– Нет. Скоре вернется. До аптеки и обратно.
Значит, надо быть кратким, в запасе не более получаса, а разговор он планировал на куда большее время. И, помолчав несколько мгновений, он заговорил, сокращая заготовленные фразы, вымарывая листы исписанного текста в своем разуме, вписывал новые, пытаясь скрепить разрозненные абзацы связующими фразами. Он начал с самого начала, как и обещал.
– Игорь, ты знаешь, – он неосторожно коснулся пальцами чашки и тут же отдернул руку – отвлекаться нельзя, иначе он рискует потеряться в исправленном тексте, – сколь я поздний ребенок. Мне сейчас почти тридцать, а моим родителям уже семьдесят. Между нами нерожденное поколение, целое поколение, не появившееся на свет. В свое время я так хотел стать им. Да нет, дело не только в этом. Просто, будь я старше лет на десять-пятнадцать, мне было бы проще в жизни, я был бы большим циником и фаталистом, и имел какой-никакой опыт. Такой, что я в любом случае, лишен иметь в последующие десять-пятнадцать лет. Я успел бы познать многое, возможно, то, что познал ты, – отвратительный намек на Иру, он надеялся, что Игорь не поймет этого намека.
– Но я не могу винить своих родителей в позднем браке и позднем своем рождении, – продолжил он. – Это бессмысленно, с этим можно только смириться. Да и они прекрасно понимая все это, делали и делают для меня все возможное… все, что еще могут, – тихо добавил он.
Игорь сделал протестующий знак рукой, но перебивать не решился.
– Я помню, как ты завидовал мне в детстве, – он запнулся, но его друг только понимающе кивнул. – Извини, что я…
– Нет, ничего. Я прекрасно понимаю свои чувства. Особенно по такому поводу: я приходил к тебе, а ты предлагал мне чай, а к нему на выбор бутерброд с красной или черной икрой. И я всегда выбирал черную, нигде, кроме, как у тебя, ее я не ел.
– А на прощание бабушка непременно давала тебе шоколадку – на дорожку горошка, как говорила она, – на лицо его набежала тень. – Даже хорошо, что она не дожила до девяносто второго года. Не видела ничего….
Он замолчал, как-то сразу съежившись.
– Мы были семьей среднего достатка. Машины не было, но в остальном, все, как полагается: трехкомнатная квартира, дача в Томилине. Помнишь ее, ты там часто бывал.
Игорь кивнул, но как-то вяло, мысли его были далеко. И после паузы он подвел итог своим мыслям: – Нет, два импортных телевизора, видео, блочный музыкальный центр, парфюм и одежда из «Березки», валютные вклады… – поглощенный перечислением, он не замечал окаменевшего лица гостя. – Помню, я приходил к тебе переписывать кассеты с «Мастером», «Августом», «Черным кофе». А ты мне демонстрировал новые записи, вроде «Греческой смоковницы» – пока дома никого не было…. Знаешь, средний класс такого не потянул бы.
После этих слов пауза длилась очень долго.
– И я действительно завидовал тебе, – Игорь смотрел на гостя, но как бы сквозь него. Он не знал, чем заполнить затянувшуюся паузу, неприятную обоим. – Наверное, если бы не это, вряд ли я стал бы столь отчаянно добиваться того же. Не было бы стимула. Не знал, что можно иметь.
– Да, иметь, – эхом отозвался гость.
Игорь очнулся от грезы.
– Извини, – неловко пробормотал он, только сейчас заметив этот остановившийся взгляд.
– Нет, все… все правильно. Так и должно было быть. Ведь я сам начал, с тем, чтобы договорить до конца. До сегодня.
– Наверное, мне не следовало бы поступать на истфак, – произнес он. – Надо было идти… наверное, не надо было вообще идти в вуз. Диплом нам не понадобился ни разу: ни мне, нм тебе. Просто потерянное время.
– Тебе все советовали поступать именно туда, – возразил Игорь. – К тому же ты экстерном сдал один экзамен в университет, еще на курсах.
– Да, мне советовали. Не надо было слушать эти советы. Ведь тебе советовали тоже, но ты не следовал им.
– Я… – Игорь смутился, – но я… другое дело. Я технарь по природе, а не гуманитарий, как ты. Да и потом, мы же пошли в разные вузы, и советовали мне несколько по иной части…
– В итоге выяснилось, то единственное ценное, что я приобрел за пять лет учебы, заключалось в отсрочке от армии. И, пожалуй, в знании финского языка. Я всегда увлекался историей Древней Руси, и дипломную работу писал о пришествии варягов. Девяносто пятый год, скажи на милость, кому нужны были в девяносто пятом году причины покорения славянских племен варяжскими конунгами?
Ответа он не ждал. Тогда, в девяносто пятом, еще казалось, что со временем все образуется. Он блестяще защитил диплом, получив долгожданную корочку. А его семья наконец-то выбралась из той ямы, в которой оказалась вместе со всеми, в начале девяностых. Вот только одним удалось быстро найти спасительную лестницу наверх, а остальным….
Они оказались в числе прочих. Несмотря на то, что его по знакомству удачно устроили продавцом порнографических журналов в спорткомплексе «Олимпийский» – в те времена там была только книжная ярмарка, это сейчас в «Олимпийском» можно купить что угодно. А порнографические журналы приносили немалый доход. Девяносто третий год, в те времена он еще пытался совмещать учебу и работу, пытался, пока выбор не был сделан. Так получилось, за него. Его освободили от исполнения обязанностей продавца: несколько раз он крупно обсчитывал себя и неоднократно терял на банальном воровстве, нет, на этом теряли все, он больше других. Себе он объяснял это чрезмерной нагрузкой – его девизом тогда было: «на работе я не сплю, пока ем». Слов же для работодателей он не нашел.
Деньги кончились вслед за его увольнением. Маму еще держали на работе, но предприятие, где она занимала должность начальника отдела сбыта, дышало на ладан. Зарплату она получала с большим опозданием, что тогда было равносильно обворовыванию – то, на что месяц назад можно было сносно прожить, в следующем месяце означало умирание от голода. Каждые тридцать дней деньги обесценивались вполовину. А отца просто выгнали с работы, едва возраст его перевалил за шестьдесят. Через год его предприятие, прежде работавшее на оборонку и приносившее и казне и работникам его солидный доход – тот самый, что хозяин квартиры расписал в деталях – закрыли за ненадобностью. Правительство хотело дружить со всеми, а потому в услугах ВПК не нуждалось. И в равной степени не нуждалось в тех, кто, отслужив свой срок, ушел на заслуженный отдых: для новой страны это был балласт, мешавший взмыть в заоблачные выси. Первый премьер новой страны тогда частенько делал такие намеки.
Помнится, на шестнадцатилетие ему было подарено пять тысяч рублей – положены на счет в сбербанке. Восемьдесят девятый год; он так и не трогал свой капитал, берег даже в девяносто первом, когда все старались избавляться от денег, меняя их на оставшийся в стране товар – неважно какой. По прошествии еще трех лет на них можно было купить не новенький автомобиль, а две буханки белого хлеба.
До этого времени – превращения автомобиля в две буханки – они еще как-то держались. А когда работа в «Олимпийском» накрылась, началась борьба за выживание. Натуральная борьба – он и отец ходили по пригородным электричкам, продавая газеты. Крепкие ребята, контролировавшие этот процесс, раз застукали их. Тогда действия молодчиков назывались модным словом «рэкет»: плечистые ребята избили его, отобрали газеты и выручку; хорошо, что не тронули отца, ограничившись устным внушением.
Что было после: маму «ушли» в административный отпуск: она сидела на телефоне, предлагая продукцию своего предприятия, договорившись с кем-нибудь – это случалось раз или два в неделю – она и еще трое полууволенных сотрудника, ехали по отмеченным адресам, развозя товар и собирая деньги на зарплату.
Они же с отцом подрядились разносить листовки по домам. Платили копейки, но отчего-то ему повезло: он смог устроиться на бензоколонку, принадлежавшую одному из клиентов этой типографии. Позже, когда нефтяные короли стали делить бензиновый бизнес в столице и распотрошили его заправку, ушел в магазин канцтоваров. Ближе к новому году, в магазинчике открылся салон связи, он попал туда продавцом – снова отчего-то повезло. Настолько, что, как ни странно, удавалось кое-что скопить, сверх трат на еду и коммунальные услуги. Деньги пошли на приобретение компьютера и «акций» АО МММ. Зеленые бумажки с портретом основателя компании росли как на дрожжах, за полгода став тяжелее в семьдесят раз – ну разве можно было отказаться от чудесным образом плывущего в руки состояния? Никто не отказывался, все ждали новых котировок, проводящихся каждый вторник и пятницу, и в указанные дни звонили 100 – перед сигналами точного времени сообщали обновленный курс. Кажется, никто не сомневался, что счастье призрачно, что уходить надо в любом случае, но все равно ждали, гипнотизируемые ростом – пятьдесят, семьдесят, сто тысяч…. Не верили, но ждали.
А потом курс ухнул до номинала – все, кто владел этими зелеными бумажками, утверждали, что не без участия правительства, у которого компания отобрала значительный денежный ресурс – но затем снова начал расти. Но через несколько месяцев МММ исчезло: ей заинтересовалась налоговая инспекция.
А ведь рекламная кампания была убийственно эффектной: несколько раз в год МММ устраивало «день открытых дверей» в московском метро, давая возможность бесплатного проезда всем желающим. Разве можно было не понадеяться на мощь такой фирмы?
Что дальше – ах, да, диплом. И первая публикация. Его рассказ напечатали в журнале «Наука и жизнь» – не просто публикация в известном издании, но и гонорар в полмиллиона рублей. Эти полмиллиона он положил в банк, снова не решившись потратить. А что можно было купить на них тогда – вообще-то порядочно: сорок пять бутылок «кристалловской» водки.
Журнал до сих пор красуется на самом почетном месте в его комнате: за стеклом книжного шкафа. Там со временем собралась порядочная коллекция периодики. Помимо московских, три журнала с Украины и один из Литвы. Последний – переводной, помнится, в редакции долго канителились с адекватным переложением на литовский, лишь через год поставили в номер и на весь гонорар выслали ему авторский экземпляр. В переведенном рассказе он понял ни единого слова, кроме своей фамилии, и не знал, хорош ли получился рассказ на литовском. Но это было не так важно, главное – его напечатали. За границей, за настоящей границей.
Да, он писал рассказы. Писал давно, еще со школьной скамьи. О любви и смерти, о радостях и горестях, о страдании и искуплении; о страданиях и горестях много больше, нежели о чем-то другом. Короткие и длинные, реалистические и мистические – самые разные. Часто писал их прямо на работе, он очень удачно устроился тогда, ночным сторожем на складе оргтехники, у него в распоряжении имелся свой компьютер, пусть плохонький, зато с выходом в Интернет, пускай ненадежным. И печатая свои рассказы ночами, он под утро рассылал их электронной почтой в редакции. А спустя какое-то время обыкновенно получал холодный ответ. Или не получал вовсе. Его рассказы, а в ином формате он не пробовал себя, привечались лишь в малотиражных изданиях, влачивших жалкое существование, обычно недолгое. Или в известных некогда изданиях, которые могли расплатиться с ним не иначе как собственной продукцией. Он и распространял их, с извинением, что берет деньги, среди знакомых, а те, с удивлением вглядывались в знакомые названия, качали головой – а ведь жив курилка.
В девяносто шестом году ему был преподан неплохой урок литературы. До этого года его рассказы не попадали в модные журналы с глянцевой обложкой, готовые платить щедро, без оглядки на незнаменитое имя, собственно, имя автора указывалось лишь мелкой строкой в заглавии: текст имярека. Для того, чтобы проникнуть в их благодатные сады нужен был так называемый «саспенс», – азарт интриги, эпатаж глянцевого мордобоя, который он не умел и, по большому счету, гнушался писать. Или напротив необходимы были любовные истории с томлениями, приторными вздохами, целлофановым отчаянием и водопроводными слезами. И неизменным хэппи-эндом, иначе это не подходило «по формату». И постепенно он осознал нехитрую мысль, которую ему неизменно вдалбливали в холодных ответах из глянцевых редакций. И осознав ее, он решил нравиться.
И стал публикуем: часто и охотно. В кои-то веки, у него появились свободные деньги, на которые он усовершенствовал свой домашний компьютер и подключил его к Сети. И уже дома получал приятные отзывы о предлагаемых на суд редакций работах. Мама смогла купить шубу – и уже не болела в ту зиму, а в феврале отец отправился в санаторий, подлечить замучивший ишиас. А он сам позволил себе встречаться с бывшей сокурсницей – с далеко идущими намерениями, которые обе стороны пока еще боялись открыть друг другу. Странно, ведь они были знакомы уже семь лет. И еще чего-то ждали. Сейчас, будучи вооружен тогдашним будущем, он мог сказать, чего именно. Все подробности. Сейчас он мог изложить их.
– Знаешь, я до сих пор не могу понять, отчего не бросил институт, – произнес он медленно: подхлестнутые воспоминания, затеняли отредактированный в мыслях текст, заставляя его даже внутренне щуриться, вглядываясь в ставшие мутными строчки, будто он читал их наяву. – Ведь такая возможность была всегда, особенно, когда я получил белый билет. Многие так и сделали, из группы в двадцать пять человек до диплома добрались восемь. Я знаю, что и у тебя были потери.
– Куда меньшие, – осторожно ответил Игорь.
– Да, знание техники нужно всем. А истории – только тем, кто умеет ей управлять. Ведь мы, заурядные граждане, не знаем истории своей страны, более того, не хотим ее знать. Она неинтересна тем, кто внизу, как неинтересно прошлое, тому, у кого нет будущего. Те же, кто наверху, интересуется ей постольку, поскольку можно призвать ее для придания себе дополнительного веса: сравнение со Столыпиным любому нынешнему премьеру приятно, и еще впечатляет публику, хотя навязло в зубах. Дескать, реформатор, мудрый и дальновидный, цитирующий по ходу: «нам не нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия». Будто при Столыпине не было его знаменитых галстуков или вагонов: о них, в нынешних учебниках ни слова. Так что ныне по ходу придумывается новая история, с новыми великими праведниками и грешниками, а придворные историки, смешивая факты, поднимают из глубины веков титанов, ставя нынешних пигмеев с ними в один ряд.
Он резко провел рукой по волосам и начал, как бы с новой строчки:
– Впрочем, я говорил о другом, прости, что отвлекся и потерял время. – При этих словах он взглянул на часы – прошло десять минут с начала разговора – немного, но следует поторапливаться.
– Ничего страшного, – сказал Игорь, внимательно глядя на собеседника. В последнее время они редко встречались, и, если их встречи затягивались на срок больший, чем несколько минут, гость начинал говорить как раз об этом, хозяин не пытался его останавливать, знал, как тому надо выговориться.
– Я думаю, оставь я институт, это помогло бы мне не отвлекаться на, как выяснилось, ненужное, а сосредоточиться на главном, – рассказывая о чем-то, он продолжал быть писателем и в мыслях – складывал свои фразы в абзацы бесконечного романа своей жизни, сотканного из главок-монологов с самим собой или другими людьми. Диалогов он не любил, ни в творчестве, ни в жизни. – А важно ныне именно то, что я прежде считал недостойным, да и не я один… Извини, что я так…
– Да нет, ты прав. Умение зашибать деньгу когда-нибудь должно уступить главенство другим способностям.
– Именно, что когда-нибудь. В недостижимом будущем. Мне следовало бы все понять и сдаться пороку еще в девяносто втором или девяносто третьем. Я бы тогда имел неоконченное высшее, что тоже неплохо. И не упустил бы своего главного шанса – я говорю о работе продавцом в «Олимпийском», приносившей мне хороший доход, несмотря на гиперинфляцию.
Это было его больным местом. Увольнение с той работы больно ударило его. Продавая порножурналы, он все еще надеялся, что время вернет все на круги своя, и тогда он сойдется с той, которая всегда относилась к нему, как к другу. Всю пору его студенчества и два года сверх того.
Может быть, как виделось ему сразу после увольнения, и много позже, когда мысли о потерянной работе стали возвращаться почти каждый день, он мог бы дорасти постепенно до хозяина нескольких точек, может, до завбазой. В мечтаниях он никогда не отказывал себе, правда, все они были из несостоявшегося прошлого, которое невозможно переменить.
– И позже, не потеряв это выгодное место, дай бог, я бы смог иначе смотреть на свою институтскую знакомую, ты ее помнишь, – Игорь кивнул. – Это была бы уже другая диспозиция. Правда, она тогда тоже не понимала этого, поддерживала меня в моих заблуждениях. Ты один только и понял.
– Не уверен. Понимание пришло много позже.
– Значит, интуитивно почувствовал. Ведь интуиция в таких делах ох как немаловажна. Ведь ты всегда выходил сухим из воды.
Лицо Игоря побелело, дернулось, но он промолчал.
– Ведь ты же с этого и начал. С мелочевки, у тебя компьютера не было, мы с тобой покупали дорогущий лазерный принтер к моей ЭВМ. Ты работал контролером, и тебе пришла в голову идея подделывать штрафные квитанции. Мы сидели допоздна, разговаривая обо всем, а в это время принтер все печатал и печатал на заказанной в типографии бумаге со звездочками бесконечные бланки, сотни, тысячи квитанций, они расходились на ура в твоей новой среде. Потом ты снял в аренду помещение в институте, стал подделывать проездные, удостоверения – ювелирно, не подкопаешься. Я просил тебя устроить куда-нибудь к себе, но ты всегда отвечал, что не позволишь мне так рисковать.
– Двоих моих приятелей загребла милиция, хочу напомнить.
– Да. Я помню, ведь я в это время прятал твои печати и файлы у себя. На тебя у органов ничего не было, когда все успокоилось, ты вложился в типографию – легализовался, словом. Конечно, у тебя были левые заказы, левые тиражи, ты мухлевал с бухгалтерией, но кто этого не делает? Извини за неприятное отступление, хочу сказать, если бы я действовал, как ты…
– Тебя бы посадили.
– Твои приятели отделались условным наказанием.
– Хороший адвокат. Взятка следователю. Макс, пойми, ты не тот человек, который способен вывернуться в подобной ситуации. Ты – действительно гуманитарий чистой воды. Тут нужны другие извилины, что ли, другой склад мышления. Совсем не такой, как у тебя. Это уж не от тебя зависит, от Бога, если хочешь
Он кивнул бесстрастно.
– Я знаю. Я это от Него и понял. Все, что тебе сейчас сказал. Займись я тогда книготорговлей вплотную, мог бы сейчас достичь немалого. Писательство, наверное, пришлось бы забросить – ну да какой я сейчас писатель. Ты читал мои последние опусы. Да я и сам знаю, когда напишу чушь; впрочем, разговор у нас не об этом.
– Ты хочешь сказать, что нельзя нажить капитал честно? – немного раздраженно спросил Игорь, они не первый раз касались этой темы.
– Именно! Здесь и сейчас – нельзя. Нельзя выбиться в люди, не воруя, не обходя законы, не мухлюя. И чем крупнее мухлеж, тем увереннее его можно проворачивать, тем меньше вероятность попасться на глаза косоглазому правосудию. Не мошенничая, не подмазывая, у нас нельзя стать достойным членом общества.
– Ты неправ, – Игорь потер лицо ладонью.
– Ты по себе знаешь это. Какой процент дохода у тебя идет на взятки?
– Пятнадцать-двадцать. Раньше было больше. – Он не видел смысла таить. В ответ гость часто-часто закивал, соглашаясь.
– Вот именно. Я давно понимаю все, я, как и ты, все это прочувствовал. Только с другой стороны. С изнанки, а не как ты, с лица. Наверное, тебе было лучше видно, да мне понялось и так, наощупь.
Тогда в девяносто восьмом. Несколько позже отчаянно казалось, что он предчувствовал надвигающийся шторм и оттого столь торопливо перемалывал свои рассказы, превращая их в годные для публикации в глянцевых журналах опусы: сокращая, меняя героев и сцены, «осчастливливая» окончания, и как просили редактора, давал «поменьше философии – нашим читателям этого не надо». Все спешил, словно переламывая себя, подгонял рассказы «под формат». В предшествующем году у него вышло семь номеров в глянце, за полгода девяносто восьмого – столько же. Он еще хотел лечить себе зубы: выпали сразу две пломбы – одна от старости, другая стараниями бесплатного врача, чинившего первую. А тут некстати мамино предприятие объявило о переходе за долги в собственность города; город давно зарился на лакомый кусок в своем центре, на бесценные километры почти неиспользуемой земли. На которых предполагалось строительство жилых домов класса «люкс», с подземной парковкой, и аквапарк-казино-сауна: специально для жителей города, для их здоровья и процветания.
После мировой с правительством, выгнали сразу всех – кроме директора и вахты. А на территорию предприятия вторглась строительная техника, принявшаяся крушить корпуса, доселе простоявшие 160 лет, и как на грех за это время ставшие все больше памятниками архитектуры. С памятниками, конечно, пришлось повозиться, после того, как снесли, – их восстановили «по чертежам того времени» – из монолитного бетона и в планировке уже нашего времени.
Маме теперь некуда было спешить. Изредка ей звонили знакомые, покупавшие их продукцию, она, неизменно извиняясь, говорила, что их предприятия нет. Он хотел, чтобы мама сделала операцию – от бесконечных поездок у нее начался варикоз вен; она улыбалась в ответ, говорила, что обязательно, вот раздышимся. Но как неубедительно звучали ее слова.
– Ну, хорошо, допустим, ты понял, – произнес Игорь. – И что же дальше?
– Теперь, конечно, ничего. Я мог бы после окончания института жениться на той девушке, что ждала меня. У нее имелась однокомнатная квартира неподалеку, куда я частенько заглядывал. Мог бы не терять с ней отношений, но я боялся, что нынешний, с дипломом, но без прежней работы, буду ей неуместен. И еще… я так и не выяснил, любит ли она меня.
– А ты?
Он пожал плечами, не зная, что сказать.
– Знаешь, мне кажется, я привязался к ней. Да это не то слово, что мне следовало бы сказать, но я не могу произнести его. Не могу, – повторил он. – Наверное, просто потому, что давно уже ничего не чувствовал, что попросту запрещал себе переживать. Знаешь, меня кололи, я сжимался в ответ, снова кололи, снова сжимался. Пока никакой иной реакции на любое прикосновение не осталось.
Пауза. Игорь смотрел на него как-то странно. Смесь чувств, отражавшихся на его лице, невозможно было прочесть постороннему.
– Меня слишком часто кололи, – повторил он, пытаясь разгадать загадку игорева лица. Или изменить его этим повторением.
– Кто? – спросил хозяин, не сдержался. Но его собеседник был спокоен; обычно, в такие минуты, он вскакивал со стула, начиная обвинять, но сейчас он просто поднял на хозяина глаза. Игорь заглянул в них: они были тусклы как перегоревшие лампочки. Таких глаз прежде он не видел.
– Все, – просто ответил гость. Глаза не отражали свет, радужка была мутно серой, и казалось, что такой мутью, словно катарактой, затянут и зрачок. Хоть Игорь знал, что у его друга иная болезнь. – Я говорю только о тех, кто мне знаком, пускай и посредством газет и телевиденья. Их я могу обвинить. Имею на это право.
– Право? – переспросил Игорь.
– Право отмщения. Невостребованное право, – согласился он, – которое так и уйдет со мной.
– Ты и Ему, – Игорь поднял глаза, – подготовил свой счет?
– Нет, зачем же. Ему нет.
Тогда, после финансового кризиса августа девяносто восьмого, мягко именуемого дефолтом, его тут же вышибли с работы: склад, прежде заваленный товаром, оказался не нужен. Новую он найти не смог ни через месяц, ни к концу года. А после сдался.
Наверное, через это мама стала истово верующей. Нет, не то слово, скорее, религиозной. Ходила в церковь, ставила свечки, получала святую воду и кропила его комнату в надежде, что его хвори уйдут сами собой. Но хвори не уходили, причин не было, и мама покупала иконки, а ввечеру, оставаясь одна, что-то шептала, обращаясь к картонным ликам Богородицы и усталого младенца Христа. Никому она не говорила об этом, но все знали и вечерами тихо покидали кухню, давая маме выговориться. Она ложилась спать позже всех, сидела в кухне часов до двух, до трех, в безнадежном ожидании ответа.
Они продали дачу. Месяцы после дефолта он стал невыносимо плохо спать, с криками по ночам; снотворное помогало мало; часто просыпаясь, он подолгу не мог уговорить себя уснуть снова: повсюду чудились тревоги, от которых он не находил спасения. Денег вырученных за дачу, хватило, чтобы попытаться исправить сон: в январе он уехал в санаторий, где пробыл до марта, вернулся с кучей таблеток и рецептов на новые упаковки лекарств. Но хватило их только до сентября. Тогда все вернулось – не только для него одного, для всех, всего города разом.
– Ему я благодарен, – произнес он. – Он указал мне путь, которым я не воспользовался. Он дал мне возможность, которой я пренебрег. И Он одарил меня кератоконусом обоих глаз, болезнью, благодаря которой врачи в военкомате выписали мне белый билет, освободивший от двухлетней каторги. Тебе этот билет пришлось купить.
– Но не такой же ценой.
– Я заплатил тем, чем мог платить, – просто ответил он. – Освободили от армии меня сразу, едва пришло подтверждение диагноза из офтальмологического центра. Там даже хотели меня вылечить, но я не дался. До двадцати восьми лет лучше ни от чего не лечиться, а то мало ли что придет на ум нашему руководству. Да и гарантий на появление рецидива не давали – ведь я был бесплатным пациентом, а для таких – бесплатная техника и бесплатные врачи.
Игорь слушал его с побелевшим от напряжения лицом, изредка покусывая губы. Произнеся последнюю фразу, гость закашлялся сухо, горло сдавил нервный спазм. Он допил содержимое чашки и, не скрываясь, взглянул на часы. Двадцать минут.
– А сейчас у тебя как, с глазами?
– Никак, – он поднял голову. Спазм прошел, и он мог говорить с прежней злой энергией. – когда-то покупал черничные таблетки, вроде полегчало. – Потом на лекарства ввели налог, и лечиться стало не на что. Говорить об этом он не стал. – Конечно, нужна операция, а не эта ерунда. Глупо, конечно, я лучше других знаю, как важно зрение, но все равно…. Тем более, обстоятельства… они всегда против.
Его многочисленные фобии требовали от него ясности глаз – именно того, чего он не имел. Тем самым лишь подогревал собственные страхи. Началось все вроде бы с безобидного – боязни запачкать голову: перед едой он повязывал платок, а руки мыл каждые полчаса. И тогда уже – в конце девяносто восьмого – стал бояться засыпать. Причины придумывались самые дурацкие, но именно из-за этой дурацкости, невозможно было отделаться от них. Вдруг ему показалось, что шкаф, стоящий напротив кровати, ночью упадет на него. Он просовывал меж ножек стопки прочитанных книг, это помогло, но он стал бояться, что книги как-нибудь выскочат со своего места, стронутые неверным движением, и стал бояться в темноте ходить по комнате, а, ложась в постель, он все проверял и перепроверял свою ночную страховку. Потом стал бояться ночных телефонных звонков, и на ночь отключал телефон, забирая его с собой в комнату – для пущей уверенности, для возможности перепроверки: он перестал доверять кому бы то ни было, особенно самому себе. Потом у него как-то случилась истерика, не первый раз, но под руку ему попал телефон: полночи он собирал осколки аппарата. Снова зрение – он искал куски пластмассы, слепо вглядываясь в пятна ковра, снова боясь – на этот раз пропустить хоть один.
Еще его беспокоил рыночек напротив дома: дверь черного хода громко хлопала, впуская-выпуская бомжей, устраивавших ночлег в тепле лестницы, у батарей отопления. Или наркоманов, любивших вколоть первинтин под однообразно тупую музыку, которую иначе слушать было невозможно даже им, – учащимся старших классов. Господь внял его беспокойству: власти снесли рынок, обязавшись построить на его месте сквер и магазин для ветеранов. Ломали почему-то ночью, точно издеваясь над ним. Поблизости дешевых рынков не осталось – теперь за продуктами он ездил в Теплый Стан, полтора часа в одну сторону.
Зимой за ограду, оставшуюся от рынка, стали свозить сваи: он разом все понял, и неделю, пока его не отправили, наконец, в санаторий, просидел в комнате, боясь выходить из дома и подходить к окну – чтобы не глядеть только на растущую груду железобетона. Вернувшись, он узнал, что стройка только начинается. С февраля по август четыре копра с семи до десяти утра и с трех дня до восьми вечера вгоняли в тяжелую глинистую землю бесконечные сваи, ставя их одна к одной. Били долго, минут по семь каждую – техника была очень старой. Днем сваи спиливали болгаркой.
Жители окрестных домов протестовали – их шугала милиция, дежурившая у ворот; жилье предполагалось быть дорогим. Городские власти, в веденье коих и была стройка, прибывали посмотреть на деяния рук своих раз в месяц, позировали на фоне пейзажа и отбывали, удовлетворенные: митингующих на время их приезда забирали в «обезьянник».
– Я рассказывал тебе, какое тут было строительство, – продолжил он после паузы. Игорь кивнул. – Сваи вбивали год, сперва под огромный тысячеквартирный дом в двадцать пять этажей, затем под крытую автостоянку.
– А ей-то зачем. Железная конструкция в два этажа.
– Мне мстили, – зло усмехнулся он. И успокоившись, прибавил: – Здесь когда-то могильник был, если б стали копать фундамент, представь себе какой бы был запах. Впрочем, здание и так каждую весну проседает, сам видел, сколько в появляющиеся вокруг него ямы кладут каждую весну щебня.
Стоянку строили в двадцати метрах от дома, во время забивки свай, стена его многоэтажки стала расползаться по швам. Все это время он принимал тройную дозу снотворного: по вечерам долбить перестали, но начинали, как и прежде, с утра; он ложился спать в восемь часов, и все равно не высыпался. Слишком много времени уходило на попытки уснуть ночью.
Выяснилось, что сваи били не там, и все пришлось начинать сначала.
– Когда закончили постройку стоянки, я написал последний свой рассказ, – в октябре девяносто девятого. Больше не мог. Ни для себя, ни для журналов. Когда строили, я еще писал, чтобы все это пережить, не сойти с ума, писал почти каждый день, пусть скверно, переписывая по двадцать раз, но писал. Ты читал мои тогдашние потуги, я их боялся даже отправлять куда бы то ни было.
Дальше было чуть легче, со сваями покончили, и хоть стройка работала круглосуточно, было уже не так шумно, только когда сбивали металлические опоки с отвердевших бетонных перекрытий и стен. А потом и ночью перестали работать, и начальство уже не приезжало, что-то пошло не так, и дом оказался не нужен тем, кто хотел вложить в него деньги. Он и сейчас стоял, зияя пустыми окнами непроданных квартир.
– Наверное, если бы я продолжал сочинять, я бы… мне было бы легче. Но я сдался. То ждал, когда закончится стройка, то когда придет вдохновение. Никак не мог понять, что для меня действительно важно только одно – писать. А не ждать окончания стройки.
Кончилась она нескоро – до этого были и сентябрьские взрывы жилых домов на Каширке и Гурьянова, и хороводы жильцов, бродивших в захолодевшие ночи вокруг жилищ, не веривших ни в милицию, ни в службу безопасности, а только в свое полуночное бдение, были перевыборы старого мэра с предсказанным заранее, а потому обязательным процентом проголосовавших «за». Был утвержден новый президент, в канун миллениума.
После санатория он справился почти со всеми прежними фобиями. Но постепенно стали появляться новые. Телефон он провел на кухню, и на ночь просто отключал звонок, у шкафа, под который подкладывал прежде книги, отбил ножки, горы старья на лоджии зачехлил брезентом от летящих сверху окурков – но каждый вечер все равно проверял, не выглянула ли бумага из-под толстого покрывала. Зачем-то, сам не в силах объяснить себе, зачем, проверял все темные углы комнаты. Потом он стал бояться, не оставил ли на ночь диск в проигрывателе компьютера – и снова проверял. Все требовало зрения. Но зрения на все не хватало.
– А сейчас я понял, что просто исписался. И потому предмет, необходимый мне для написания и рассылания своих рассказов по редакциям уже не был нужен. А его продажа позволила нам продержатся три месяца, не влезая в долг по квартплате.
После компьютера продавать было нечего – им вновь стало грозить выселение.
– Так что твое предложение об обмене было в самый раз.
Центр, видеомагнитофон и большая часть библиотеки были проданы раньше. Читать он уже не мог: быстро уставали глаза, смотрел изредка телевизор по вечерам, сощурив глаза: он почти всегда теперь щурил глаза, если хотел что-то разглядеть – переходя дорогу и просматривая бесплатную газету, бросаемую в их давно пустой ящик. Очков к его глазам подобрать было невозможно: особенность болезни, требовавшей только операции – сорока тысяч деноминированных рублей, которых у них уже и быть не могло.
Интересно, он все равно ходил в книжные магазины, посмотреть новинки. И как ни старался не обращать внимания на цену, все же непроизвольно скашивал глаза к ярлычку. Цены росли, правительство ввело налог на книги, но он бы не решился потратить и двадцати рублей за экземпляр. Это была самая сильная его фобия – страх тратить деньги, самая первая, без надежды на исцеление. Он по-прежнему был безработным. Уже пять лет, уже не надеясь устроиться.
Чем занимался – чем мог: разносил листовки, раздавал газеты, сидел на телефоне. Отец собирал и сдавал бутылки, мама писала аннотации для одного издательства – это была их программа помощи инвалидам: оба его родителя имели вторую группу.
На день его рождения мама подарила люстру Чижевского, озонирующий аппарат. Зная сколько тот стоит, он неделю мучился кошмарами. И все же не мог включать его, казалось, что люстра отнимает у него силы, так необходимые, чтобы провести ночь спокойно.
Еще мама покупала лотерейные билеты, надеясь, что получит хотя бы тысячу рублей выигрыша, но никогда не выигрывала. И все равно покупала.
Ах, да, еще он боялся чисел 13 и 7, хотя седьмого был день его рождения. Еще, может, поэтому….
Игорь обвел глазами кухню.
– Да, квартира хороша. Знаешь, я давно мечтал о такой.
Он улыбнулся тихо.
– Когда здесь началась стройка, я мечтал о нашей прежней квартирке, такой тихой и спокойной. Хотя у нас тоже собираются что-то строить. Но это неважно. Ведь я уезжаю.
Игорь поднял глаза.
– Я не могу больше так жить, – продолжил гость. – Единственный способ в моем случае – это уехать. Знаю, не самый лучший, ведь я не могу уже ездить дальше твоего дома, при переезде меня начинает мутить от запаха пота, дешевых духов, сигаретного дыма. И еще – это же очень дорого – ездить. Семь рублей поездка, семь бутылок, четырнадцать разнесенных по ящикам газет. Я давно уже никуда не езжу, только хожу, это полезнее. А за городом последний раз был еще до дефолта. Да, я сам закрыл для себя все двери, в которые когда-то мог зайти, все, кроме этой. Она последняя в коридоре дверей, а я все никак не мог набраться отчаяния, чтобы ей воспользоваться. Только теперь рискну. Просто потому, что дальше некуда.
– Я не совсем понимаю тебя.
Гость устало покачал головой.
– Я устал жить в постоянном страхе, бояться потратить деньги, даже на самое необходимое, даже на лекарства – ведь они нам не по средствам. Устал возвращаться домой ни с чем с очередных поисков заработка. Меня уже нигде не публикуют: кажется, я попросту разучился писать. К тому же, зрение я почти потерял. На лечение нет денег, лекарства дорожают, дорожает бензин, а с ним дорожает все. Весной подросла плата за квартиру, с лета за воду, наем и телефон, с осени поднимется в цене хлеб – большой урожай, все снова уйдет на экспорт…. От этого можно спиться, но и на это нет денег, – он невесело усмехнулся и продолжил. – Но только ли себя мне винить в том, что к тридцати я стал развалиной, неспособной заработать на хлеб. Что я разношу газеты и раздаю листовки? И не могу большего, поскольку не в силах избавиться от грызущих сознание страхов: открытой двери черного хода, шума дрели у соседей, лая собаки, незавернутого крана. Только ли я один виноват в этом? Игорь, только ли я?
Хозяин дома нехотя покачал головой.
– Я никогда не винил тебя. Ты другой. Гуманитарий, – почти ласково сказал он. – Ты слишком иной, чем надо быть. Если хочется винить себя, то надо начинать с самого начала, с того момента, как ты зародился, но это уже природа, случайный набор генных мутаций. Даже не родители твои, Макс, а природа.
– Спасибо, что выгораживаешь меня так, – сказал он, отставляя чашку и прикрывая ее рукой. – Смешно, – продолжил он, – с меня можно бы брать пример для подражания: я не пью, не курю, веду пуританский образ жизни. Девушку, которая меня ждала, я оставил – встречи с ней слишком дорого обходились мне – в любом смысле. Девушки еще обращают на меня внимание, встречаются такие, которых еще смущает моя внешность, прежде мне говорили, что я симпатичен. А теперь я раб своего лица: мне и хочется общения, и я боюсь его, ведь за ним стоит неизбежное узнавание меня внутреннего, того комка боли, что представляю собой я. И моя искалеченная душа, которая уже никуда не стремится. И более всего – в рай. Я не хочу в рай, – резко сказал он. – Каким бы он ни был. Я хочу чтобы все, все, даже Он оставили меня в покое! Более всего я жажду покоя и тишины – долгого-долгого покоя, чтоб забыться и спокойно заснуть…. Местные власти, государство, милиция, – больше ее я боюсь разве что голубых беретов, устраивающих ежегодные пьянки в Парке Культуры. Я боюсь и ненавижу их всех – за ту ненависть, которой они одарили меня. За то, что стал таким – их вины в том больше, нежели моей собственной. Я ненавижу их за то, что потерял свою Родину, да, Игорь, не смотри на меня так, – я изгнанник в своей собственной земле. Моя Родина умерла тогда, когда я поступил в институт, умерла в судорогах войн и террора. И теперь я изгнанник, И, если завтра война, мне будет некого защищать, кроме своей семьи. И только поэтому, – повелительный взмах руки, заставивший хозяина квартиры вздрогнуть, – я сам отправляюсь в изгнание. Наверное, навсегда. Я устал бояться и ненавидеть, я просто устал. Мне не дают здесь жить, и я не буду настаивать. Я уйду – это единственно возможная месть с моей стороны, я не наложу на себя руки, как они того ждут, ибо, такие как я не нужны им. С нашей группы, из восьми человек, трех уже нет. Ты прав, мы гуманитарии, мы неспособны противостоять – и мы уходим. Каждый в свое. Но они не дождутся, чтобы я лез головой в петлю! Я просто уйду.
– Куда? – тихий шепот.
– В Финляндию. Ведь это единственная страна, чей язык я хорошо знаю. Помнишь, я переводил для одного издательства «Хоровод нищих» Ларни; жаль, оно умерло прежде, чем напечатало мой перевод. А разговорный финский – не такая и сложность. Ведь ты понимаешь меня, хоть я и не говорю на том языке, к которому привыкла эта страна – языке ее улиц, смешанный с языком ее тюрем.
– А деньги?
– Деньги. Самое страшное слово. Но они есть у меня. Мы только что снова обменялись – на однокомнатную в хрущевке с неплохой доплатой. Я уеду, я уже выяснил, что без меня у родителей будут большие льготы по оплате. А потом, через два года, хрущевку снесут, она уже в плане, и им дадут новую квартиру. А я… посмотрим. Деньги у меня есть. И загранпаспорт тоже есть, – поняв, что Игорь не верит ему, он вынул из кармана затертого пиджака новенький документ с хрустящими страницами. Игорь долго молча смотрел на него.
– И они отпускают тебя?
– Выбора нет, – произнес он. – Просто нет выбора.
– Но как же…
– Сначала я поеду в Питер. Поездом, билет у меня тоже имеется. Я могу…
– Нет, не надо, я верю, – поспешил сказать Игорь.
– У нас там родственники. Я созванивался с ними, договорился, что пока они на даче, я побуду у них некоторое время, квартира все равно пустует. А как соберусь с силами – отправлюсь дальше. Через Выборг – в Хельсинки. Нет, наверное, в Турку, – он улыбнулся. – Я и сам еще не знаю, куда. Скорее всего, в Турку, небольшой город, недорогой. Мне говорили, что Финляндия страна недорогая. И, – он вздохнул глубоко, – тихая.
– А там что?
– Там? – он снова искренне улыбнулся, так, точно заслышал шутку, – не знаю. Не могу даже загадывать. Ведь не это же главное.
– А что?
– Главное – уехать. Оторваться. А там… там, наверное, все будет не так. Совсем не так.
– Ты так уверен в этом?
– По-другому не получается, – он помолчал и прибавил. – Мама каждый день перед сном плачет перед картонной Богородицей, просит ее заступиться за меня и плачет. Она думает, что остается одна, когда все ложатся спать, но я слышу ее плач. Единственное, чем я могу им помочь – хоть как-то помочь – это уехать. Отец устал, у него через день сердце… все устали. Так что по-другому не получается, – повторил он. И услышал, как в двери поворачивается ключ.
– Все, мне пора, – произнес он, вставая.
Мгновение Игорь сидел, непонимающе глядя на него. Затем встал.
– Может, ты… подождешь чуток, – нерешительно произнес он.
– Не могу. Билет куплен, я опоздаю на поезд.
– Я о другом.
– Я понял. Но и я о том же.
Он вышел в прихожую – Ира еще раздевалась – невольно покосился на звонок, бывший некогда причиной одного из его страхов. И улыбнулся спокойно, уверенный, что в любом случае, все это останется в прошлом.
– Уже уходишь, я думала…
– Прости, Ир, у меня поезд.
– Ты куда-то собираешься? Постой, так это твой чемодан стоит у двери, да? – он кивнул. – И надолго?
– Как получится, – он махнул рукой в сторону Игоря. – Твой супруг все объяснит. Извини, что все так некстати, но мне действительно пора… – он не договорил, и, не произнеся больше ни слова, вышел.
– Макс, постой, может тебя проводить? – Ира выглянула в коридор, когда он подходил к лифту. – Игорь мог бы тебя подбросить на «Рено».
– Нет, спасибо. У меня есть талончик. Его надо потратить.
Лифт стоял на этаже, точно поджидая его. Войдя и нажав кнопку первого этажа, он вслушивался сквозь шум закрывавшихся створок, но так и не услышал щелчка замка. Незапертая дверь немного обеспокоила его, Но лишь на мгновение; по прошествии которого он об этом.
Уже спускаясь, он впервые за долгие годы посмотрел в будущее. И первый раз будущее показалось единственным местом его обитания.