Эпиграф.
Я – это глаза, которыми
мир изумленно взирает
на себя.
Одиссей.
«Автобиография».
ПРОЛОГ.
Небо над холмом было чудовищно синим. Я лежал в индейских зарослях травы и слушал, как ее шевелит ветер. Прыгали кузнечики, где-то кричал пьяный.
Совсем не так давно я вернулся с войны. Над выгоревшей землею стелился синий туман отравляющих веществ, и обшаривающие поле в поисках трупов слоны загадочно покачивали хоботом противогазов. В моем засаленном кармане лежала сигарета, всего одна, и я не собирался ни с кем ее делить. Солнце и Луну запихнули в огромный кожаный мяч и унесли с поля. Темно. Игры не будет.
ГЛАВА 1.
1.
Из стоящей на застывших волнах бетона банки из-под кофе торчат окурки. Выбеленные стены покрыты таинственным шифром, смысл которых не известен, может быть, даже самим авторам. Тусклое электричество разгоняет мрак вплоть до железных оград пролета. Этажом ниже – и темно, только выстрелы за рекой. Гигантский улей, сеть проводов. Мое тело доставлено на первый этаж. Огромное количество светящихся окон, в каждом работает телевизор. Будь здесь герой романа, например, юный Вертер, он бы бросился в смятении прочь из ужасного в своей незыблемости пчелиного мира, пока не был бы схвачен патрульно-постовой службой. Толпы пролетариев у фонарей угрожающе гудят. Свет автомобильных глаз выхватил из небытия низкие, постриженные кусты. Кажется, они говорят об одежде. А о чем им еще остается говорить? Асфальтом расстелись по горизонтам магистралей, все укрывает черная пропойца, древняя старуха, прячет в свое грязное лоно лживые сны. Проемы арок манят глубиной, в них погиб не один отважный мореход, поутру обломки фрегатов находят городские коты. Становится все больше магазинов – верный признак приближающегося метро. Зайду в один из них погреться. За невысоким порожком металл дверной ручки, красным светиться витрина, мистический инкубатор для различного сорта колбас.
С трудом оторвав взгляд от призрачного мерцания на донышке бутылки, я произнес:
— Рябчик.
Рябчик – потому что рябой, рябой в кожаном, черном жилете. Можете себе представить? Он бессмысленно ухмыляется и в голову мне приходит идиотское сравнение «словно смерть на брачном ложе». Должно быть, я действительно сижу в павильоне детского сада. И в третий раз я выслушиваю сбивчивый как лесной ручей рассказ моего нового знакомого о его сложных отношениях с криминальными структурами. Иногда залетающий сюда ветер бросает дым его «Винстона» в мое лицо. Я слушал его краем уха, мои мысли были заняты другой. Странные отношения, ни рыба, ни мясо, такое. В тихом омуте, темном омуте тону. Я знаю ее уже два года, но ни разу не видел, что у нее за глазами, этими светлыми, чистыми глазами, что словно зеркало отражают мою душу, когда я пытаюсь в них заглянуть. Татьяна, возможно, греческое, возможно, что-то означает. Развешивая медвежьи черепа по ветвям деревьев, я часто думаю о том, что она сделает, если и мой будет висеть рядом с ними. Ее кровь – пятна на Луне, нежной повелительнице месячных и океанских волн. Каким, интересно, она меня видит? Каким ей кажется склоняющееся над ней лицо, темная личина грозовых предчувствий. Я владею лишь полем, в которое сею зёрна, но ведь этого мало?
Мне становится скучно, я жалею о потраченном времени. А Виталик, судя по всему, мертвецки пьян. От всех кто знает, как жить, обычно пахнет водкой, кроме того, меня раздражает манера людей рассказывать полуанегдотичные житейские истории.
Бог-покровитель товарно-денежных операций сыграл с ним злую шутку: несколько дней, до приезда своих компаньонов, он пролежал в подвале на Социалистической, связанный кишками собственного сына.
— Как кишками? – Спросил я, будучи уверенным, что услышал метафору.
— Ну, ты не думай, кишки – они крепкие…
Дослушать мне не пришлось – подхваченный за шиворот пчелиными лапами, я провожал взглядом проносившиеся мимо бараки ларьков ночного района, доверху заполненный свежестью листьев. Фиолетовые айсберги угрожающе надвигались на звезды, где-то билась в истерике сигнализация, умоляя холодную летнюю ночь остаться еще на час. Я поджал ноги, чтоб не задеть ими струны проводов. Она опустила меня на землю, вокруг – городские окраины.
— Тебе пора на работу, — сказала пчела и улетела прочь.
— Скотина! – Крикнул ей вдогонку я. – Я же нигде не работаю.
Светает.
Надо идти домой. Где шинель? Маруська, ну-кась, давай шинельку. Да не реви ты, слышь. Вот с Деникиным управимся – обязательно притопаю, слышь? Леденцов тебе привезу, скуфейку новую. Я ж тебя, дуру, уж как люблю. Я не вернусь? Да я к тебе и мертвый в постель греться прибегу. Только вот подсоблю товарищам сволоту белогвардейскую порубать – и сразу к тебе. Ну, давай шинель, пойду, пора уже. Не балуй, слышь. Давай.
2.
Нервно дребезжа, утренний воздух рассекает колесница трамвая. Эфирные поля утренних трамваев благодатно действуют на мою растревоженную жирными пчелами душу. А еще в трамвае чуть-чуть теплее. И даже если бы у меня были деньги на такси, я все равно выбрал бы красно-желтый вагон. С другой стороны, если бы у меня были деньги, то разве бы я находился в этом субботнем городе? Мой путь будет лежать в Теотиуакан, город доколумбовой цивилизации. Я расставлю в сельве тройное кольцо окружения из аргентинских крестьян, вооруженных мачете, а сам взойду на вершину ступенчатой пирамиды вместе с запасом еды и воды на месяц. И там, лежа на плоской вершине храма, я ширялся бы и смотрел на проплывающие мимо облака. А сейчас я еду домой, пристроившись возле окошка на обшарпанном сиденье. Ко мне пришла Мария, неся кувшин молока. Я выпил все до капли, но остался как был – сухим. Джинн улетел из бутылки, девушка станет вдовой. Тот, кто не знал никогда своего дома, хочет вернуться домой.
Интересно, зачем на креслах трамвая делают отверстия сзади? Впрочем, сейчас неохота об этом думать.
Я повернул голову к испещренному грязными дождевыми каплями окну, вглядываясь в проносящийся мимо пейзаж. Что представляли собой жители этих мест несколько веков назад? Голодные, обнищавшие сверх всякой меры крестьяне, потные, уставшие, возвращаются в темные, унылые хаты. На холме светятся окна дворца, где польские или русские феодалы скользят взаимными любезностями вдоль французского наречия. Вокруг – леса, реки, болота, не убежать – или волки съедят, или разбойники зарежут. Так и живет себе этот жуткий мирок в гармонии, лишь иногда крепостного на конюшне до смерти изобьют, а крепостные в отместку амбар с зерном подожгут. И если внимательно присмотреться, мало что изменилось с тех пор.
Иногда, когда не спишь ночью, болит голова. Вообще, голова странный орган. Круглый. Порой овальный. А уши уж совсем странные. Я часто приглядываюсь к ушам пассажиров. Как-то один из них заметил, что я его разглядываю, и спросил:
— Чего?
— Ничего. – Ответил я. Какой вопрос, такой ответ.
Если бы у нас был клюв, всем бы это казалось вполне нормальным, и никто бы даже и представить бы не мог, что может быть что-то другое на его месте, а может и вообще ничего не быть. Так и уши – никому они странными не кажутся, все привыкли.
3.
Случалось ли вам возвращаться домой после насыщенной событиями и алкоголем ночи? Тогда вы должны были запомнить и сонные, хмурые лица ваших сограждан, идущих на работу, и одетых в свою нелепую форму школьников, и повисшую в воздухе неопределенность. И чем ближе подходишь к тому месту, где находится твоя кровать, тем тяжелее становится нести налитое свинцом тело. Каждый раз, когда я провожу где-нибудь ночь, со мной остается запах. Это может быть запах зрелой женщины, или резкий, молодой запах. Но самым лучшим владеет Таня. Она умеет удалять с одежды пятна от вина, и объяснять дошкольникам, откуда берутся дети. Сегодня я еду с ней за город.
Ветер от приспущенного бокового стекла шевелит ее змеи-локоны, она слушает, как шуршат шины. Я пытаюсь следить за дорогой.
— Чем ты так озадачен в последнее время? – Спросила Таня. – У тебя какие-то проблемы?
— Ага. Недавно создал двух людей, мужчину и женщину. Они жили, жили, а потом взяли и умерли. Никак не могу свыкнуться с потерей.
— Да ладно тебе. Скажи серьезно.
В это время мы подъезжали к обрамленной буйными кустами реке. Вдалеке на бревне сидели люди, по виду – отдыхающие буржуа. Я не выбирал условия и время, но Мария останется здесь. Время еще осталось на то, чтобы купить вина. А пыль под ногами и небо в глазах – это знаки восьмого пути. Но в каждом городе есть дома, и у каждого дома стена.
4
О родные водоемы! Сколько прелести скрыто в неказистом вроде бы виде ваших берегов. А сколько этой прелести под водой – разбитые и не разбитые бутылки, автомобильные шины, раки, поющие акапелло, молчаливые, серьезные утопленники, прокладки в камышах.… Всего и не перечислишь. И не старайтесь. На другом берегу стоит памятник Герману Гессе, а на небольшом болотистом островке притаилась томимая ивами колхозная корова. Гессе курит «приму», часто сморкаясь с помощью пожелтевших от никотина пальцев, а корова понуро трепещет гранитным телом.
— Не промочите ноги! – кричу я корове. Гессе лениво отгоняет хвостом мух.
— Постыдился бы при девушке, — отвечает она, ища взглядом одобрения у Гессе, — а то совсем уже.
Корова поправляет в золотой оправе очки и задумчиво глядит в свое немецкое прошлое. Возле каменного постамента кто-то положил цветы – анемоны и незабудки, но памятник изошел трещинами, и одна из них прошла точно посередине коровы.
— Эй, — кричу им я, — давайте варить мясо. С вас котел.
Потом мы поймали рыбака и защекотали его до смерти. И зарезали. Таня отмыла его речной водой от пота, корова с Гессе развели костер. Я подкинул полено, золотисто-огненные души искрами взметнулись к небу.
— Взвейтесь кострами темные ночи, мы пионеры, дети рабочих! – Пропела Таня, помешивая веткой в котле. – Кажется, уже сварилось.
Хорошо с куском свежего рыбака лежать на ночном дне, слушая, как шумят над головой первобытные протоарктические сосны. Или с куском суши на склоне Фудзиямы, глядя, как с трюмо облетают лепестки. Хотя воздух в сосновом лесу гораздо полезнее, чем на этой прокуренной насквозь, и, если честно, не слишком высокой горе. Но если сидишь рядом с дочерью императора, то танка льются из тебя шелковым потоком и ловкий ниндзя охраняет наш покой и уединение, и забывчивое восхищение весной. Шумят сосны.
5.
— Ты мне жизнь сломал. – Заявляет Таня.
— И как же? – интересуюсь я.
— Через час, через ночь, прочь помощь, прочь. Пройду дорогой факельщиков, тропой могильщиков, вперед мой беркут сквозь заросли цикуты — тропы, дороги открыты.… За спиною белые руки, не пить – подыхать от скуки. Смотрю в ночь, иду по шаткому верхнему городу. Лишь цикады отравляют мое существование нестройными речами.
Совершенно в танином стиле. Я на такие реплики уже давно не отвечаю, чтобы опять не услышать поэтическую тираду, подобную предыдущей. Просто солнце непривычно ярко бьет в глаза, и я расслабился пушистым котом.
— Классно. – Сказал я, почувствовав, что пора.
— А хочешь еще послушать?
Поверьте мне, невольные свидетели происходящего, я не хотел ее обидеть. Так вышло. Хотя, быть может время и события обречены на повторение, и за много миллиардов лет до этого я вот так же глупо прислушивался к звуку удаляющихся каблуков, стоя подле газетного ларька. Не пройтись ли мне по парку? Там могут быть знакомые. Послушаю, что скажет хитрая сука интуиция.
— П….., — отвечает она.
Гордый, как молодой бог, я пересекаю бульвар, испуская каждой частью тела лучезарное сияние, наблюдая за безконечным семяизвержением фонтана. Что принесет мне следующая секунда? Куда я прийду в итоге? Зачем все это? Эти вопросы идут на …, я наслаждаюсь настоящим. Здесь и сей час. Настоящее – обертка от гусеницы, монитор пихты, состояние тревоги. Ветер стих. Стих ветер. Ветер молод. Стих стар. И вот кони помчались сквозь запорошенную, холодную степь. Воют волки, воют как сирены милицейских машин. Может, это вьюга, заблудившись, сдуру воет, может путник одинокий от отчаяния воет, может все они вместе, обнявшись, воют. В парке сквозь темно-зеленую листву падают осколки солнечного света. Опершись на корни, старые воины-деревья провожают взглядами прохожих. Счастливых детей – как цыплят на птицеферме. Все асфальтовые тропинки сходятся к центру, я прохожу по ним мимо кустов, наблюдая извечный круговорот природы – пьющих и испускающих мочу граждан, прячущихся от ловящих их патрулей. Так гиены охотятся на зебр в африканских саванах, коршун на перепела в степях Забайкалья, щуки на карасей в харьковских водоемах. В центре парка на всех своих мохнатых лапах стоит паук, одну из них протягивая мне для рукопожатия.
— А ты поправился, — замечаю я, — небось, еды много.
— Немало. – Соглашается он. – Вот и ты еще пришел.
— Но-но-но. – Шутливо грожу пальцем, высматривая на всякий случай палку или кирпич.
Паук наклоняет верхушку тополя, вынимает из паутины воробья и не спеша его ест, подмигивая мне сразу четырьмя глазами. Паука звали Аорт, я встретил его в первый раз осенью прошлого года, когда приходил сюда пошвырять ногами листья. Все, кто его видел, сразу же забывали о нем, их сознание, не в силах справиться с фактом существования в центре города паука размером с добротную пятиэтажную «хрущевку», вытесняло его в область бессознательного.
— Приходила Таня. – Сообщил Аорт. – Похоже, она обиделась на тебя.
Я сделал скептическую мину.
— Ладно, я извинюсь перед Таней. А где она?
— Пройдешь по этой дороге метров двести, повернешь – и сразу будет лавочка. Подожди.
Он снял с дерева еще одну птичку и протянул мне.
— На, подаришь. Это будет выглядеть очень романтично. Только от паутины очисти.
Она действительно оказалась на лавочке, читая Гофмана, и время от времени выпуская тонкую струйку дорогого дыма. Прядь волос все падала на высокий лоб, и она смахивала ее тонкой кистью. Четко очерченные губы, слегка улыбаясь, что-то шептали, а зеленые глаза скользили по странице. Я подошел поближе. Мы обнялись, посидели на скамейке, а потом пошли к пауку. Но Аорт уже спал, видя свои мутные паучьи сны. За кромку неба, источая розово-оранжевый свет, плавно заплыла золотая ладья навстречу готовящейся ее сожрать черной пасти. Где-то надрывно звучали голоса тех, кто решил испробовать свои силы в караоке. Мое ментальное тело, отделившись от физического, полетело вверх, и я увидел нас совсем крошечными на этой огромной планете, в бесконечной череде миров.
ГЛАВА 2.
1.
Пора на метро, я могу и не успеть. Консервная банка вагона, сосцы тусклых электрических ламп, нищие, воняющие мочой. Таймер над туннелем отчитывает, сколько мне жить осталось. Вперед! И жилы проводов медленно оплетают туннель. Говорят, что в туннелях метро нашего вечнозеленого города водятся огромные небритые электрики почти в человеческий рост. Но, по-моему, все это пустые россказни.
2.
I don’t like the drugs
But the drugs like my.
Marilyn Manson
Когда этот х….. шарик наконец взорвется – не будет детей, не будет собак, не будет денег… все станет на свои места, все станет черным. Начнется конец. Я не прошу отсрочить этот день, это мне это ни к чему. Когда все начнется, я поставлю свой стул поближе к ящику, чтобы при взрыве уткнуться в него головой. Пускай все взорвется, гудбай, бэби.
И если я что-нибудь понимаю в том, что происходит, то это не зря. И если не понимаю – тоже.
О великий, большой, белый мир. Великий, большой, белый кокаин. От края до края просыпаются механические животные, пьют кофе, дымят сигаретой и идут на свое место. Я люблю твою ненависть, великий, большой, белый мир. Мои глаза заняты домами, уши заняты музыкой. Есть ли здесь кто-нибудь?
3.
Иногда мне кажется, что паук знает обо мне что-то существенное и важное, что-то чего не знаю я сам. Меланхолия? Страх.
— Эй, Аорт, иди сюда.
Черт, да что я знаю об этом городе, обо всех нас! «Вперед!» — кричит мне мое таинственное эхо, но я хочу отдохнуть, слышите? Я хочу спокойствия и тишины. Быть устрицей под камнем. Пещерным раком, который, завидя свет, и пятится, и пятится, и…что это такое дрожит в мускулах? Хочется спать, но снова нельзя. Никогда не расслабляться. Вот. Крестьяне Костромской губернии говорили в этом случае так:
Что ж тебе не спиться, не лежится?
Целовецкой крови я хочу напиться.
Коллективному прорыву в личное бессознательное я противопоставлю личный прорыв в коллективное. И возникает Рама с топором, он отсекает мое прошлое, и, как хвост ящерицы, оно валится на землю. Припадая к земле и чутко шевеля ушами, крадутся в тиши охотники за первоцветом. Их тела, извиваясь между алюминиевых лиан, проникают в глубину черного сафари. Ты можешь их видеть, если сделаешь шаг за черту, где кончается слово и начинается звук. Охотники за первоцветом – испытатели прочности, заместители диких орхидей.
— Аорт, что ты на меня так смотришь, будто я тебе денег должен.
Аорт издал какой-то неопределенный звук и спросил:
— Куда мы пришли?
Действительно. Вокруг нас лишь каменная пустыня с черными острыми, одиноко стоящими скалами. Сверху однооко смотрит огромное, палящее солнце, но в тени от скал такой холод, что можно замерзнуть насмерть. Словно кузнечики, мы перескакиваем огромные трещины каньонов. Наконец, достигнув озер из голубого льда, мы остановились перекусить. У нас была еда из «Макдоналдса», я имею в виду эти круглые бутерброды с мясом. Была еще розоватая плоть бесстыдно выглядевших сосисок, фантасмагория кусочков оливье, печенье с названием. После того, как мы поели, я ткнул пластиковой вилкой в лед, и она сломалась, оставив едва заметные царапины.
— Сейчас бы портвейна. – С оттенком юношеской мечтательности сказал я. – Того, где античные развалины на этикетке. И к нему — советский плавленый сырок. Помните, который в зубах застревал?
— Да. Или «Альминскую долину», — насмешливо поддержал паук, рассеянно катая перед собой камешек, — ведь помнишь аромат осенних яблок?
— Что это вообще за долина? – Спросила лениво Таня.
— Там росло дерево Бодхи.
— А. Вот как.
Разговор довольно быстро сошел на нет, и все решили немного подремать. Но я заснул крепко и достаточно основательно, по крайней мере, для того, чтобы больше не слышать громогласного, как трубы под стенами Иерихона храпа Аорта. Темноту наполняют шорохи ящериц, вдали мелькают сполохи загоревшихся рубах одиноких путников. Филлипины забылись беспокойным сном. Рядом, глядя в глаза звездам, лежит на спине Таня. Я накрыл ее руку своей. Мария не верит клятвам, а верит только глазам. То, что я вижу – не выразить словом, слов таких просто нет. Джинн улетел из бутылки, девушка станет вдовой. Тот, кто не знал никогда о доме, хочет вернуться домой.
4.
Таня исчезла, растворилась, пропала в утренней росе грез, и нужно что-то делать. Уже немало заблудилось подобным образом, отправившись за серебряным василиском.
— Ее могли украсть. – Спокойно предположил паук. – Такое часто бывает.
Как будто меня разрезали и сшили. Да, именно так, разрезали, а потом сшили грубыми, толстыми нитками, пропущенными через ржавую иглу, цыганскую иглу, которую держат мозолистые пальцы.
— Украсть? Но зачем? Кто?
— Твои слова и интонация напоминают дешевый сериал. Нужно начинать искать.
— А если она ушла в сон? Что, если она полностью ушла в сон?
— Я думаю, что василиск тут не причем, она не стала бы за ним гнаться одна. Нужно искать.
ГЛАВА 3.
1.
После того, как Проводник рассказал мне дорогу, я стал готовиться. Это заняло неделю, мне нужно было успеть оборвать новые и укрепить старые знакомства. Каждый из личного опыта знает – процесс нелегкий. А тут еще этот нелепый ветер, что дует над грешной площадью перед Оперным театром. Кора древесная, корица, терпкая индийская скорбь, растворенная в аромате коричневого. Одинокий прохожий поднимет теплой ладонью лист и вздохнет. Наступила. Пришла. Кинут мельком взгляд на прохожего осыпанные золотом волны шифера, плавно перекатываясь по крышам. В это мгновение глухо задрожали стены тюрьмы, обрамленные кирпичом слепые оконца вылетели на мокрый асфальт, брызгами окатив вышедших на прогулку заключенных. В это мгновение машина попыталась вырваться из гаража. Гараж сохраняет даосское спокойствие. Осень. Я закричал; мой крик, отразившись от гор, полетел вверх, и оттуда пролился дождем на Харьков; собираются друзья. Приполз Аорт.
— Ну здравствуй. – Поздоровался он.
— Здравствуй. – Поздоровался я. Говорить не о чем, все и так ясно. Вряд ли мы вернемся обратно. Я прожгу асфальт зажигалкой, буду жечь, пока трещины в нем не изойдут пеной и пузырями. Но из-под земли вылезло страшное диво, оно заклеило все трещины своей изолентой. Пропаду в гаражи; все машины сломать — не большая беда. А когда ты придешь, то потащусь на ручей, отмывать сапоги от запчастей и деталей. Поплывут по ручью и завязнут в песок. Мимо окон вагонных замелькает листва, расползусь по частям, во все стороны и каждая часть будет пьяна без самогона. Но кто-то другой будет смывать их со своих сапог.
2.
Эта история о том, как множество человеческих существ не могли понять, что же им делать со своими жизнями. Вообще-то такое сплошь и рядом, но этот случай все же отличается. Нет, вы только представьте – трое д…….., вместо того, чтобы зарабатывать, как это нынче модно, деньги, идут на поиски одной женщины – зверя заведомо глупого и бесполезного. Сейчас они снова углубились в лес. Я смотрю на себя немного со стороны и сверху – небрит, неопрятен и нелеп. Мои друзья выглядят не лучше. В таком состоянии мимо меня мечтательно проплывают минуты, часы, изящными каравеллами двигаясь по глади моих щек. Скоро стемнеет. Хочется упасть на спину и лежать, лежать и ковырять пальцами черную землю.
Чем темнее, тем страшнее стают шорохи за спиной. И вот уже… полуночный.… За деревьями бледный свет, это гнилушки на пне. Жестокий молочный зверь выпускает из себя клубящийся дым. Скрипят, задев друг друга стволы, медиатор ветра добывает из тысячи листьев песню ночи. Чьи кости хрустят под ногами? Над кем так пронзительно смеется птица? Иди, иди, когда-нибудь и по тебе захрустят чьи-то ноги. Ветвь по лицу наотмашь, только бы не сбиться с тропинки. На одном из шагов мне встретится бессмысленно-жестокий нож, и ни одна живая душа не будет знать, где я и что со мной; Сова выпьет мои глаза, ноги сьедят волки, то, что осталось, оплетет корнями старый дуб, прольет слезы росы лесная девушка. А какими вырастут грибы! Грибник, видя такие, забудет даже пепел с сигареты струсить. Нужно было принести жертву хозяйке зверей прежде, чем отправляться в путь, но сейчас уже поздно. Здесь запросто можно попасть в болото. Ну вот и попал. Ну попал и попал, выбрался – дальше пошел.
Светает. Становится виден галлюциногенный узор коры и пятна мха, но мир еще окутывает серое одеяло. У меня отсырела обувь, и огромные вулканы волдырей оставили мне комары. Лапа застыла в напряженном ожидании – ящерица следит за будущим мгновением. Тонкие узоры кожи наполняют ядом хмурое утро. Миллионы лет назад вот такая же ящерица в серых латах чешуек стояла на этом же месте, только в несколько десятков раз больше. Как безупречный механизм, как вода ручья действуют ее мышцы и сухожилия. Вот так я и остался один. Один вне связующих звеньев. Я продолжаю идти, все смазано, все сливается, словно досуже смотреть из окна автомобиля на …
Теперь, когда мы разделились, осталось лишь краем уха чутко и настороженно ловить шелест теней. Затянувшейся осенью бездумно, все в тревоге. И кружатся, кружатся слепые птицы. Я не прошу забрать. Я не прошу подарить. Я уже не прошу. Кто-то глупый, неуклюжий срывая с ветвей зеленые шары паразитов, жует и сплевывает их на ржавчину гаражей. Безвременно погибший среди чужих желаний, останусь в памяти леса.
3.
С этого холма видно почти весь город. Стало быть, я почти пришел. И еще: на одной из веток я обнаружил висящей танину сумочку. Я прислонил ее к носу – то ли запах остался, то ли мне так хочется. Стоя на лысой макушке холма, я прикидываю, сколько мне понадобится времени, чтобы пересечь полосу леса, отделяющую меня от города. Я прижал к груди сумочку, стряхнул волосы с глаз и побежал, вдыхая все больше и больше воздуха. Вот уже видно в просветы между деревьями фонари. Очаровательные хищные фиолетовые цветы пожирают Леди Ночь и кровь брызгами летит в смазанные светящимся потоком окна. А где-то тихо падают в жертву осени листья. Из сырой почвы лезут наверх слезы и сны. Как молодой олень продираю грудью лес и звезды – мои рога и грибы – копыта.
4.
Ночной город принял меня как всегда – не задумываясь. Я шел к центру вдоль трамвайных путей, прождав до этого на остановке что-то около часу. Зигзагообразными узорами шпалы вводят в гипнотическое состояние. По долгой улице едет трамвай, облупленно желтый и красный. Лязг. Старые части трясутся, трясутся на холодных сиденьях инвалиды, части тела в бинтах. В бинтах голова, в бинтах руки, ноги в бинтах. На улице картинно изумляются, тыкают пальцами. А трамвай медленно едет в кинотеатр. Фильм там прокрутит киномеханик и про любовь и про войну и про другие сильные человечьи чувства. Инвалиды взахлеб зарыдают, отклеятся от тела бинты, размотавшись и дикими прыжками по стульям, битьем костылей и протяжным воем. Киномеханик возбужденно закурит и укусит себя за запястье. Почти падаю с ног, нужно найти лавочку. Конечно, спать на лавочке может быть чревато неприятными последствиями из-за особенностей флоры и фауны городского типа, но желание спать притупляет чувство страха. К тому же определенный опыт у меня имеется.
Да есть ли они тут, черт побери? Уже десятый двор прохожу, где же эта … лавочка. А, вот и она. Я снимаю с себя куртку и укрываюсь ею. Спокойной ночи. Должен быть какой-то знак, что-то, что поможет мне найти Таню. Хоть залазь на телевышку и кричи. Я сел в первый, попавшийся мне на глаза троллейбус и через пятнадцать минут был на берегу реки, где кроме меня находились стайки отдыхающих. Невдалеке прочно стоит на земле бревенчатый двухэтажный домик, двор которого окружен высоким частоколом.
Я шел вдоль берега и вспоминал, как светит солнце, искрится снег, сверкают в траве капли дождя. Я вспоминал, как короток день, проведенный с друзьями, как кричат перелетные птицы, пахнут волосы у девушек. Я все вспомнил. Я знал, что уже пришел.
5.
Битва происходила на берегу реки, теперь я знаю это точно, иначе тело Безымянного не отнесло бы так быстро от берега. Когда я вспоминаю об этом, меня охватывает безграничное изумление, а еще осознание поразительной бессмысленности попыток что-либо объяснить.
Ботинки покрылись налетом болотистой грязи – эта скотина чуть не загнала меня в речку. Схватившись за железную спинку кровати, я поднялся, поморщился от боли и побрел навстречу отдыхающим, наслаждающимся в этот субботний день интимными прелестями общения с природой. Безымянный умер, Таня свободна, я вроде бы должен испытывать чувство удовлетворения. Я хотел увидеть Таню, вероятно, именно она доставила меня сюда, когда я потерял сознание.
— Перестаньте обнимать деревья.
Открыв зажмуренные глаза, я увидел, как ко мне вплотную подошла женщина средних лет в темно-синем спортивном костюме, гармонировавшем с ее полным лицом. Кажется, она имеет какие-то намерения относительно меня.
— Вы кто? – Спросил я.
— Сдаю эти домики, — ответила она, охватив широким жестом побережье.
— И как, выгодно?
— Что?
— Сдаете.
— А, да, выгодно. За вас уже заплатили.
Она заметила, как мои руки начали бессознательно обследовать карманы. Птицы на небе, казалось, пели только для нас – для меня и для владелицы домиков.
— А кто заплатил?
— Девушка. Надеюсь, вы ее еще встретите и поблагодарите. Кажется, вы малознакомы.
— Почему вы так решили?
Долгий взгляд окатил меня с головы до ног.
— Она оставила вам записку.
— Вы ее читали?
— Нет.
— Врете, скорей всего. Давайте записку.
— Знаете что, молодой человек…
— И знать не хочу. Давайте записку.
Она ткнула мне в руку огрызок тетрадного листа, где толстой, мягкой линией карандаша было выведено «Может быть, еще встретимся».
А если так, то и беспокоиться не о чем.
ЧТО ДАЛЬШЕ?
Спасибо! Я плакал
И Вам спасибо.