Великая война. Маленькая школа

ВЕЛИКАЯ ВОЙНА. МАЛЕНЬКАЯ ШКОЛА

(отрывок из романа)

И когда над ними грянул смертный гром,
Нам судьба иное начертала,
Нам, непризывному, нам, неприписному
Воинству окрестного квартала.
Вспомните, ребята, вспомните, ребята,
Это только мы видали с вами –
Как они шагали от военкомата
С бритыми навечно головами! Из бардовских «Песен нашего века»

«Внимание, внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза…» Именно так: «Работают все, воюют все», – говорит Москва…
Уже взрослым Женька описывал, как все воспринималось тогда:

Развеселые «аннушки» Вдоль посадок летят, Свесив ноги, солдатушки
Из вагонов глядят…
Губы плющили пальцами,
«Дай!..» – крича, дурачки,
С пылу-жару мы цапали
И курили «бычки»…
Босоногие, с цыпками,
У обочин путей
Вызывали улыбки мы
У военных парней.
Эти парни не ведали
(И не думали мы),
Возвратятся ль с победою
До начала зимы.

Пока до детского сознания доходила вся серьезность понятия «война», пришел школьный сентябрь.
Альмаматерная школа № 23 была самой железнодорожной из неполных средних, самой неполной средней из железнодорожных. Из уличной хевры, кроме Женьки, в 1А класс попали Гошка Лыков, Леонард Блажчук и Гунька Видерхер. Все из семей со средними материальными и умственными достатками.
Гунька запомнился трагикомедией. Чуть ли не на первом уроке ковырялся пальцем изнутри парты в маленьком отверстии, а когда учительница его окликнула, дернулся, было, но палец плотно застрял! Смех и слезы. Пришлось делать внеплановую перемену, парту вместе со страдальцем вынесли во двор и распилили.
И еще помнилась дразнилка – «Гунька Видерхер – кунка, не хер», ведь все слышали частушки:

Моя пырка, как бутылка, Шел я лесом, камышом,
Как от чайника рожок. Видел девок нагишом:
У моей матани кунка, Девки басенькие,
Как изюмный пирожок. Кунки красненькие!

Вскоре Гунька уехал на Урал с родителями, как все местные немцы, мобилизованными в трудармию.
Ардик был великоляпен. На уроках отвечал:
– Откуда привозили лес в Древний Египет? – Из Сибири!
– Кто написал драму «Бесприданница»? – «Беспредельницу»? Горький!
– Беликов слетел с лестницы, встал и начал оправляться!
Не говоря уже о «Кровавом воскресении», где «…над балконом дворца очень одиноко маячила голова государя», о Николае Васильевиче Гоголе, у которого «гнал «Ревизор» на «Мертвых душах» в «Тарантасе Бульбы»!
Леонард, не шутя, твердил не «хочешь» или «хотим», а «хочúшь». И чуть ли не с него (Леонарда да Нынче!) пошел анекдот о четырех ошибках в слове из трех букв – «исчо»!
С Гошкой дружили и проучились вместе все семь лет. На переменках играли в бабки, в чику-расшибалку и пристеночку, в «зоску» (кто больше подбросит вверх ногой плоский кусочек свинца пришитый к лоскутку козьей шкурки, много позже узнал, что в Корее это называют «чиги-чиги»), в лапту с мячом и в другую: лап ту, лап эту девчонку.
На самом деле на переменах они гонялись за одной. Это была розоволицая Бэття. Первый, кто ее догонял, мог поцеловать вырывающуюся в одну щечку. По домам! И бегут, поднимая стайки синичек, которые летят по ветру пестрыми ленточками. Пробегая мимо пруда, Женька и она брызгаются друг в друга звонким хохотом…
Где-то далеко, но уже под Москвой шла Великая Отечественная. Стало заметно движение поездов с запада на восток. Теперь пацаны не стояли по обочинам, а, оказываясь рядом, утихали…

Обескровленно-строгие,
В белых пятнах бинтов,
Возвратились немногие
С первозимних фронтов.

В новогодние праздники
От коньков и от лыж
Мы вошли, первоклассники,
В госпитальную тишь.

В монтаже драматическом
Мы клеймили фашизм,
Он задумал фактически
Растоптать нашу жизнь.

Зритель, наголо стриженный,
Аплодировал нам,
Чай морковный разжиженный
От души предлагал.

Так росли… И не знали мы
В то начало войны:
Были мы больше раненым
Иль они нам нужны?

Долгие зимы были не только холодными, – голодными. Если летом кормил огород, который теперь вскапывали посередине улиц, а в начале зимы были запасы с него, то к весне были рады отдать в дальних деревнях самые дорогие вещи за мерзлую картошку. Сладкая, она позволяла экономить сахарин.
Ценность каждого теперь определялась продуктовыми карточками: дворяне, изможденцы, литераторы, литербеккеры. Это: кто получал рабочие карточки, кто иждивенческие, кто по литерам «А» или «Б». Кто их не имел или потерял – были удэпеккеры – умирали днем позже.
В школе на большой перемене приносили деревянные подносы с разложенными порциями черного хлеба с сахаром. Мы поглощали их, всем туловищем ощущая, как утихает голодный вой внутри. С каждым днем кусочки становились все меньше, пока вовсе не стали с детскую ладошку с мокрым сладким пятном посередине.
Осенью малышам доверяли уборку свеклы и капусты в подсобном хозяйстве танкового завода – много ли съедят дети? Съедали столько, что однажды после обеда со – сколько влезет – щами без хлеба, работать уже никто не мог. Девочки выстроились очередью в обе кабинки сборного японского домика задумчивости типа «Серитока тама», а пацаны решили, с грустью, сидеть в капустном хрусте!
Настоящими праздниками в семье были дни, когда выписывали на крупорушке пару мешков баламутки – овсяной шелухи. Если ее залить водой, то через сутки на дне посудины собиралось клейкое и горькое тесто, из которого пекли блины на отработанном глицерине, слитом отчимом из амортизаторов самолетов.
Летом надо было запастись и топливом. Лоханы в законе промышляли на «железке». Возвращавшиеся из Урала в Кузбасс маршруты останавливались у входного светофора перед Куломзино, и можно было выгребать угольную пыль в мешок из закоулков рам хопперов и полувагонов.
В противоположную сторону они шли груженные, медленно выползали из станции на подъем, и Женька вскакивал на ходу, забирался наверх и, пока поезд набирал ход, сбрасывал несколько кусков антрацита. Или пока не появлялся откуда-то сопровождавший состав охранник, который по закону военного времени за расхищение госимущества мог и подстрелить.
Еще лета два или три Женька пас корову, чтобы не платить пастуху. Гонял на вольные травы километров за десять. Или ближе водил на веревке в канавах. Пасся сам в зарослях ирги, ползал в поисках костяники и редкой землянички. И читал, читал все подряд.
«Тома Сойера» на вечер одноклассница дала.
О своей он Бекки Тэтчер размечтался у стола…

Но это было еще зимой. Книгу Марка Твена Женька в третьем классе выпросил у Раи Антиповой, эвакуированной из Москвы. «В меня влюблялись все блондинки. И брюнетки. В нашем классе. А я шатенку полюбил. С третьей парты». Женька преследовал ее на переменах, по дороге в школу и обратно, в простеганном ватой пальто с негнущимися рукавами, пешком, на коньках и на лыжах:

Мазал мазью на мороз,
Натирал для таянья.
Выходил на школьный кросс,
Бегал на свидания.
След во след – скользящий бег.
Догонял упрямицу!
Все проходит… Стает снег,
А лыжня – останется!

Наступила весна, деревья полетели за птицами. И Раиса уехала на родину. Другая беженка, запорожская Верка Луценко передала от нее открытку с рисунком крокодила – «Аккуратен, видно, он: чистит зубы с двух сторон», – и адресом на Большой Якиманке, чисто выписанным 86-м перышком.
Вечерами Женька с деревянным автоматом ППШ одолевал сугробы в своем огороде и орал в начинающуюся метель: «И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица, золотая моя Москва!»
Потом была переписка, которая длилась до окончания семилетки. Война окончилась за два года до этого.
«В письмах все не скажется и не все услышится. В письмах все – нам кажется, что не так напишется…» А в действительности ничего, кроме проблесковых маячков памяти, вроде лыжни, не остается…
Куда уходит детство, чтобы вернуться лишь в такие этюды? Если бы Женька знал, куда, или как можно вернуться в детство, разве стал бы он что-то писать сегодня?