Повесть о трех городах

А теперь, дорогой читатель(я не слишком фамильярен?), перенесемся на нашу с тобой историческую родину, в Израиль(шучу):
Пыльный зной и праздный парус,
Кромка пенных берегов,
Солнца слабнущая ярость,
Тишина веков.
Да, дорогой читатель, речь идет о многокилометровой полосе средиземноморского побережья этого любопытного государства. Полосе, именуемой на иврите Ха-Шарон (или Га-Шарон, учитывая, что речь идет о звуке, напоминающем смачное украинское «г»), а в Библии — Долиной Саронской.
В стародавние времена здесь обитали филистимляне — злейшие враги народа Израилева, отнявшие у него Ковчег Завета. Потом в этих местах всё чаще стали появляться златокудрые и довольно настырные эллины, один из которых — Стратон — соорудил километрах в ста к северу от Яффы, любимого порта царя Соломона, маяк, прозванный Стратоновой Башней. За полвека до новой эры сюда явился тогда еще победоносный Гней Помпей, и аборигенам стало понятно, что в Палестине утвердился строгий, но чрезвычайно справедливый pax romana. Прошло еще лет сорок, и местный царек, — Ирод Великий — замаливая свои грехи перед Августом, отстроил на месте Башни комфортабельный греко-римский город, который назвал Кесарией в честь Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа, отца отечества (и просто несчастного мужа, отца и деда), принцепса сената с трибунскими полномочиями, цензора, императора, многократного консула, пастыря римского народа, и прочая и прочая.
В средние века город, оставленный крестоносцами, занесло песком, благодаря чему он довольно хорошо сохранился. Именно здесь археологи откопали мраморную плиту с надписью, содержащей упоминание о Понтии Пилате. Сия плита — единственное материальное подтверждение того, что евангелисты и Корнелий Тацит не выдумали факт существования этого знаменитого персонажа.
Я бродил по мертвой Кесарии, казавшейся мне чем-то нереальным, воздушным, невесомым словно мираж из близкой Иудейской пустыни. Эллипс цирка и полукруг театра величественно и безмолвно возвышались над темно-синими просторами неспокойного моря, волны которого бились о зеленоватые глыбы, ограждавшие вход в гавань. Римский акведук тянулся, насколько хватало взгляда, к гряде холмов, над которыми возвышалось мрачное плато Иудеи, а севернее угадывались очертания Кармельского хребта. Мертвый город… Но не город мертвых, как Помпеи, где, казалось, застыл многоголосый человеческий вопль, крики, стоны и проклятия людей, засыпаемых пеплом. В Помпеях тебя не покидает смутное ощущение ужаса, а здесь в Кесарии — покой. Одни — грекоязычные сирийцы и их франкоязычные господа-крестоносцы — бежали отсюда, другие — арабы-победители — не поселились здесь.
Я почти с трепетом смотрел на копию плиты (оригинал спрятан в музее) с латинской надписью, или, вернее, с островками полустертых латинских букв, в которых ученые смогли, кроме прочего, разобрать слова «Понтий Пилат, префект Иудеи». В научном мире это вызвало бурную дискуссию: не прокуратор, а префект (начальник)! Значит, статус Пилата был выше и, возможно, что он даже номинально не подчинялся провинциальному наместнику Сирии, сидевшему в Дамаске!
Глядя на светло-серый камень с латинской inscriptio, я пытался представить, как выглядел этот италиец. Вот он, римский всадник с гримасой боли на лице, страдающий от злой болезни гемикрании, идет по священной улице «в плаще с кровавым подбоем», окруженный свитой «друзей»(amici), городских магистратов, глашатая и трибунов Железного(Ferrata) или Молниеносного (Fulminata) легиона, к храму Юлиев, чтобы принести жертву на алтарь гения императора Тиберия. В портике его приветствуют, вытянувший руку центурион Марк по прозвищу Крысобой, с дубленым лицом, обезображенным в битве при Идиставизо, жрецы, храмовая стража… Впрочем, это всё навеяно Булгаковым. Если верить историкам, Пилат был очень жестоким человеком, без каких-либо сожалений утвердившим смертный приговор «царю иудейскому», вынесенный то ли синедрионом, то ли тетрархом Галилеи Иродом Антипой. И рук он, скорее всего, не умывал…
От фантазий меня на время пробуждает родной мат рабочих, нанятых археологами для проведения раскопок. Этот мат звучит весьма экзотично среди античных развалин. Через мгновение я опять уношусь на пару тысяч лет в прошлое.
В Кесарии римский прокуратор-префект проводил зиму, ибо в Иерусалиме было сыро, дул пронизывающий до костей ветер и раз в четыре года выпадал снег. Здесь же, напротив, зима была мягкой и напоминала италийскую, здесь его окружали отеческие боги, жили говорящие на койне сирийцы и шумело «наше море» (mare nostrum). Здесь не было ненавистных ему иудеев, их гневного и страшного, не имевшего подобия, единого бога, имя которого нельзя было даже поминать!..
Но довольно о Кесарии, коли дело случилось километрах в пятидесяти к югу от нее.
Да, мой читатель (я не слишком фамильярен?), в 50 км строго на юг от зимней резиденции римской администрации первого века нашей эры расположился городок Аполлония, что вполне логично, ибо Аполлон — выходец из Азии. Античное прошлое этого населенного пункта ограничено стенами музея под открытым небом и напоминает склад коринфских колонн, надгробных плит, фрагментов мостовой, фундаментов домов и статуй стреловержца, обожавшего нимф, земных красоток и муз.
Современная Аполлония разместилась на песчаных холмах, возвышающихся над морем. На ее северной окраине торчит палец минарета и располагается могила средневекового арабского воина, видимо, здорово насолившего в свое время крестоносцам. Дальше на юг несколькими не очень правильными рядами тянутся вдоль моря окаймленные платанами узкие улочки. В домах, напоминающих французские шале, а то и шато, под красными черепичными крышами счастливо (разве можно быть несчастным в этом раю?) ютятся богатейшие из сынов Израиля. Впрочем, красуются здесь и виллы с плоскими, традиционными крышами, на которых вечером можно выпить, закусить и полюбоваться видами темнеющих небес, гор и морской глади. На подобной крыше в Иерусалиме царь Давид и узрел принимавшую водные процедуры красавицу Вирсавию. Здесь же теснятся дачи послов иностранных государств с флагштоками и гаражами, в которых томно отдыхают черные мерседесы. Если смотреть на Аполлонию сверху, с одного из холмов, то глазам открывается радующий их вид приморского города, утопающего в зелени кипарисов, средиземноморской сосны, лимонных и мандариновых деревьев, ароматных эвкалиптов и лишенных аромата финиковых пальм. Средиземное море соседствует с морем цветов, среди которых мне запомнилась фиолетовая бугенвилия, ввезенная сюда то ли из Южной Африки, то ли с Новой Гвинеи.
В ноябре, когда спадает жара, время словно замедляет здесь свой бег. Небо остается по-прежнему синим, море немного успокаивается, вечером приходит легкая прохлада. Кажется, что в мире не кипят страсти, не происходят теракты, нет ни арабов, «ни эллинов, ни иудеев». По сонным улицам еле слышно шелестят изящные «Короллы», в двориках гнездится скромное обаяние буржуазии, холеные тела послов и членов их семей бороздят голубые воды бассейнов…
В Аполлонии представлялась мне иногда дача Роспосла, на которой отдыхал, тучный и усатый, Александр Бовин, наш первый посол в Израиле. Вот он, похожий на моржа в безразмерных плавках, погружается в 25-метровый дачный бассейн и задумчиво рассекает волнующуюся водную массу, в которой отражаются голубой свет звезд и южный месяц с непривычно вздернутыми для нас, северян, рожками. Александр Грин привел бы сюда из Лисса свои корабли…
Чего мне здесь не хватало, так это нашей русской зимы, с лыжами, санками, розовощекими барышнями. Так уж я устроен: в Казахстане я тосковал по лесу, в Америке — по России, с любимой женщиной — по одиночеству. «А мне всегда чего-то не хватает: зимою — лета, осенью — весны»…
Однажды в начале ноября в Аполлонии выдался именно такой тихий спокойный субботний день. Я гулял с трехлетней дочуркой по одной из тенистых улиц, второй от моря. Не спрашивай меня , милый читатель (тебя не коробит моя фамильярность?), каким образом я затесался в этот богом благословенный мир. Ни к кругу богатеев, ни к сонму современных талейранов я, увы, не принадлежу, равно как и не являюсь гражданином государства Израиль. Объяснять, как я сюда попал, длинно и скучно.
Цэ зовсим друга зправа, как говорят на Украине.
Итак, иду я по Аполлонии, держу дочку за руку и разговариваю с ней о разных разностях. Безлюдно, тихо, тепло, вечер не за горами. Приближаюсь к перекрестку, откуда собираюсь повернуть направо, к морю, и вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Шагах в семи от меня стоит невысокая, худощавая женщина средних лет, белокурая, голубоглазая, в джинсовом костюме.
«Неместная, если еврейка, то из Европы, Аргентины, Штатов, бывшего СССР, недатишная (светская, нерелегиозная)»,- машинально проносится в голове. Отметив и оценив — также машинально — внешние данные незнакомки, несколько смущаюсь под ее пристальным взглядом. Ощущение такое, что она уже давно меня разглядывает и прислушивается к моему разговору с дочкой. Она ловит мой взгляд, потом медленно проводит глазами по моему лицу слева-направо, как бы стремясь проникнуть в мои мысли. Наконец, резко поворачивается ко мне спиной, пересекает маленькую площадь и начинает быстро удаляться от нас. Ошеломленный, я стою с дочкой, нетерпеливо тянущей меня к морю, и смотрю вслед незнакомке. Взгляд ее что-то означал, она что-то хотела сказать мне. Кто она? Из России? Дочка продолжает тянуть меня в сторону моря, а я, рассеянно бормоча «щас, Света, щас…», гляжу на уменьшающийся силуэт женщины, пока он не исчезает в тени платанов.
Мы спускаемся к морю, выходим на пляж и начинаем бросать плоские камешки в свинцово-голубые волны.
Да, дорогой читатель (прости за навязчивость), увлекшись этим занятием, я неожиданно для себя, как Штирлиц, «всё вспоминаю», ну или почти всё…
Почти четверть века назад я встретился с ней в одном из сочинских санаториев. Мы работали там переводчиками, она — с польским языком, я — с венгерским. Между нами ничего не было. Ну разве, что нам было «комфортно» друг с другом. Постепенно выяснилось, что у нас схожие интересы и вкусы. Из остальной переводческой братии она чаще общалась со мной , а я — с ней. За день до окончания нашей работы я познакомил ее с моим венгерским другом Мартином, отдыхавшим тогда в Сочи. Мартин был добродушным, полным увальнем, и она довольно метко окрестила его гусем Мартином из сказки шведской писательницы Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями».
В тот день мы выпили сухого вина, поговорили, выпили еще. Мартин попрощался, ему надо было улетать в Москву, а потом в Будапешт. Стоял теплый , как в ноябрьской Аполлонии, июльский вечер, и время словно остановилось.
Она искоса посмотрела на меня и, видимо, под влиянием сухого вина, прийдя в состоянии легкой эйфории, сказала:»Знаешь, а ведь больше никогда не будет такого дня. Не будет такого настроения, моря, предзакатных небес. Не будет доброго гуся Мартина. Не будет ничего подобного. Ты меня понимаешь?»
Я ничего не понял, но на всякий случай кивнул. Мы пошли в домик, где проживали все переводчики, и она пригласила меня в свою комнатку.
Я ее не хотел.
Она была мне безразлична(«костлявые ключицы фрейлен Ангелики меня не волнуют»).
Я обнял ее, как обнимают неумелые актеры своих партнерш, играя любовные сцены. После нескольких таких объятий она спокойна сняла мои руки со своей талии. Потом мы еще немного посидели, о чем-то поговорили. Видимо, вспомнив речение «не бывает некрасивых женщин…», она предложила мне распить бутылочку грузинского коньяку из ее запасов. Я отказался, заметив, что коньяк после сухого вина ни к чему хорошему не приведет. Тогда она дала понять, что я свободен. Ощущение неловкости, да что там — вины, не покидало меня. Ведь я оскорбил ее.
На следующий день она уехала из Сочи, сухо попрощавшись со мной. Больше я никогда ее не видел.
…Плоские камни, которые я с остервенением бросаю в лениво набегающие волны, подпрыгивают над их пенными гребешками. Дочка с серьезным, сосредоточенным лицом повторяет все мои движения. Знакомая незнакомка — я так и не вспомнил ее имени! — не выходит у меня из головы. Какими судьбами ее занесло в Аполлонию? Как же можно было тогда так «бездушно» с ней обойтись? Господь или собственная дурь (что вероятнее) не позволили мне изменить молодой жене? А что, если сейчас это была не она, а плод моего воображения? Тогда чего она пялилась на меня и дочку?
Я, наверно, никогда не узнаю ответа…
О ты, чьего имени я не помню, услышь меня! Я молча повинюсь перед тобой.