Персики кардинала (жанр — история)

Вечером Его Высокопреосвященству стало гораздо хуже.
Еще утром он своей рукой написал несколько писем: канцлеру Сегье в Лион, кардиналу Мазарини в Фонтенбло, аббату Арно в Тараскон, герцогу Энгиенскому в Перпиньян.
Днем, однако, у Первого Министра поднялся жар, опухла и покрылась нарывами правая рука, усилились ревматические боли.
Вызвали его племянницу, бледную и заплаканную герцогиню д’Эгильон, которая явилась с тремя монахинями-кармелитками и принялась ставить кардиналу компрессы. Первый Министр бредил:
— …Сен-Мар…де Тревиль…убирайтесь…Ваше Величество, это заговор…Они хотят убить меня…Впрочем, не во мне дело…Погибнет Франция!.. Ваше Величество…я же показывал Вам секретное соглашение с Филиппом…его привез Фонтре…он сбежал, но брат Ваш изобличен…Вы сами видели его подпись…подпись Филиппа …подпись Оливареса… они договорились о статус-кво до войны…все жертвы напрасны… А Сен-Мар и де Тревиль…они преступники, Вы же знаете…
Кардинал заметался в постели, силясь встать. Ему подали питье, он жадно выпил из кубка и откинулся на подушки. К изголовью приблизились врачи, вызванные из Сорбонны. Один из них, пошептавшись с коллегой, тихо сказал заплаканной племяннице кардинала:
— Герцогиня, мы полагаем, что следует воздержаться от кровопускания. Его Высокопреосвященство может не выдержать. Надобно продолжать делать компрессы и давать обильное питье.
Герцогиня вытерла красные глаза и слабо кивнула.
Между тем кардинал вновь забеспокоился, тщетно попытался стащить с головы тряпичный колпак, а затем, откинувшись на подушки, позвал тонким срывающимся голосом:
— Шавиньи!..
Герцогиня д’Эгильон, преждевременно увядшая дама, скорчила страдальческую гримасу и неохотно посторонилась, пропуская к изголовью лысого человечка с лисьими повадками — секретаря канцелярии Его Высокопреосвященства.
— Я здесь, монсеньор, — негромко сказал Шавиньи.
— Где Сен-Мар?.. Его следует арестовать… он – первый заговорщик…и де Ту… — лихорадочно забормотал кардинал, — видит Бог… эти молодчики сбегут, как негодяй Фонтре…
Шавиньи приблизил свою лысую голову к уху кардинала и тихо, но отчетливо произнес:
— Ваше Высокопреосвященство, Сен-Мар и де Ту казнены согласно королевскому указу и на основании приговора суда в Лионе.
Седые брови кардинала дрогнули, глаза приоткрылись.
— В самом деле?..- еле слышно прошептал он. — Как они вели себя перед казнью?
Шавиньи качнул лысой головой, словно осуждая изменников, и прошептал в желтое кардинальское ухо:
— Говорят, весьма достойно, монсеньор.
Ришелье пошамкал искусанными губами:
— Ну, разумеется… Простолюдины же подумали, что Ришелье пьет благородную молодую кровь обессиленной Франции…Они не понимают… никто не понимает, что время от времени надо очищать двор от злонамеренных умов… для предотвращения пагубного зла, которое ведет …к необратимым последствиям…как в случае с Сен-Маром…когда пренебрегают опасностями…которые приносят с собой эти королевские любимцы… для интересов государства… Но де Тревиль!.. Шавиньи, он же убьет меня!..
Кардинал заметался на подушках, но затем неожиданно замер и принялся разглядывать всех, кто стоял у постели. Казалось, он пытался отыскать среди приближенных коренастую фигуру капитана конных королевских мушкетеров.
Шавиньи зачем-то повернул свою лысую голову к дверям кардинальского кабинета-спальни, где угрюмо застыли четыре гвардейца в фиолетовых камзолах, а затем повернулся к Его Высокопреосвященству и успокаивающим тоном заметил:
— Капитан де Тревиль и лейтенант дез Эссар отправлены по приказу Его Величества в почетную ссылку с сохранением пенсий и званий — против них не нашлось улик.
— Ах да, Шавиньи, я вспомнил…- кардинал недовольно поморщился. – Нас перехитрил один молодой человек со смешным именем…Как бишь его?
Шавиньи наморщил лоб и после недолгого замешательства ответил:
— Де Кастель-Моро. Впрочем, монсеньор, стало известно, что он испросил у своих дальних родственников в Париже разрешения носить имя д’Артаньян.
Его Высокопреосвященство приподнял бровь.
— Правда? Любопытно…Вы знаете, Шавиньи, этот новоиспеченный шевалье д’Артаньян мог бы нам пригодиться.
Кардинал криво усмехнулся и добавил:
— Всё, что мы смогли сделать, так это заменить нашу гасконскую каналью де Тревиля простаком де Фабером…Что доносят из армий?
Шавиньи откашлялся и подсел ближе к Его Высокопреосвященству. Врачи обменялись с герцогиней д’Эгильон значительными взглядами. Герцогиня слабо улыбнулась и едва слышно вздохнула.
— Руссильон очищен от испанцев, — спокойно докладывал Шавиньи. — Их десантные галеры потоплены в Лионском заливе. В Пиренеях пала крепость Сельс – последний испанский оплот в горах. В Саксонии, под Брейтенфельдом, разгромлено войско императора. Маршал Ламейре подошел к Лейпцигу.
Выслушав этот короткий доклад секретаря, кардинал изобразил на лице некое подобие улыбки.
— Это радует…Что королева?
Шавиньи, мотнув лысой головой, прошептал:
— Ее Величество заверяет Вас в своей полной поддержке…Равно, как и Сын Франции, Его Высочество, принц Орлеанский. Их письма в секретере.
Кардинал еле заметно кивнул и прошептал секретарю:
— Ну, да, ну да… одна боится пострижения и страждет регентства, а другого страшит призрак Бастилии…
Присутствующие облегченно вздохнули — самочувствие Его Преосвященства явно улучшалось.
— Видит Бог, у меня нет врагов, — прошептал Ришелье, -…кроме врагов государства…
Он сделал движение, и кармелитки, поняв его намерение, помогли ему сесть в постели.
— Очень скоро я предстану перед моим Судией, — нетвердым, осипшим голосом произнес кардинал. -… Кстати, мсье Шико, — понизив тон, обратился он к одному из врачей, — сколько мне осталось жить?
Врач смутился и посмотрел на коллегу. Тот потупился.
В тишине стало слышно, как за окном Пале-Кардиналь перекликаются часовые и лает собака.
— Итак, мсье Шико? – скосив глаза на врача, чуть иронично и нетерпеливо произнес кардинал.
Шико покраснел, развел руками и с дрожью в голосе ответил:
— Монсеньор, думаю, что в течение двадцати четырех часов Вы…либо…умрете, либо встанете на ноги.
Кардинал внимательно посмотрел на врача, усмехнулся и тихо произнес:
— Хорошо сказано…Попробую всё-таки сначала встать на ноги…Бульону!
— Бульону, скорее! — истерично закричала племянница кардинала. Слезы потекли из ее воспаленных глаз, и одна из сестер-кармелиток бросилась утешать герцогиню.
— Монсеньор, — запричитала мадам д’Эгильон, — сестре Мадлен приснилось, что Вы… Вы, Ваше Высокопреосвященство… будете спасены десницей Всевышнего.
— Полноте, полноте, племянница, — уголками губ улыбнулся Ришелье. – Всё это забавно…
Он с трудом протянул руку к голове герцогини. Племянница порывисто схватила пожелтевшие высохшие пальцы и стала целовать их. Первый Министр прошептал:
— Надобно верить только Евангелию…
Кардиналу подали дымящийся куриный бульон в фарфоровой чашке. Отпив глоток, он удовлетворенно откинулся на подушки и обратился к сидевшему рядом секретарю:
— Шавиньи! Что Его Величество, здоров ли?
Секретарь, мотнув лысой головой, негромко ответил:
— Его Величество хорошо себя чувствует и желает навестить Вас, монсеньор.
Первый Министр короля сделал еще глоток и не без иронии заметил:
— Если бы Его Величество знал об ученом суждении мсье Шико, он, полагаю, поторопился бы с визитом.
Шавиньи послушно кивнул и вышел из кабинета-спальни Его Высокопреосвященства.
Покончив с бульоном, Ришелье нашел взглядом камердинера Дебурне, незаметного пожилого человека, скромно стоявшего у дальней стены кабинета.
— Дебурне, друг мой, подойдите-ка сюда, — подозвал кардинал. – Ближе, ближе… Нагнитесь.
Плотный седоватый Дебурне, робко улыбаясь, неловко склонился к голове Его Высокопреосвященства.
— Вы помните садовника Рабле, у которого мы снимали флигель в саду Наваррского коллежа? – прошептал ему на ухо кардинал.
Камердинер нахмурился, но через некоторое время радостно закивал:
— Вспомнил, монсеньор!
— Так вот, — продолжал заговорщически шептать Ришелье. – Наведите справки, жив ли он и его дочери. Если живы, всех немедля доставить сюда, ко мне.
— Слушаю, монсеньор, — также радостно кивнул Дебурне и, поклонившись, торопливо двинулся к выходу из спальни.
Кардинал вздохнул и повернулся к заплаканной племяннице.
— Не плачьте, дорогая, — повысив голос, произнес он. – Помните, что я любил Вас больше всех на свете. Будет нехорошо, если я умру у Вас на глазах… Завещание мое Вам известно… Прошу Вас, милочка, подождите там, за дверями… Тем более, что король, полагаю, не заставит себя долго ждать…С Вашего разрешения, я, пожалуй, вздремну…
Его Высокопреосвященство отвернулся к стене, поправил колпак на голове и прикрыл глаза.
— И вы, господа врачи, и вы, сестры, выйдите, прошу вас.
Кабинет-спальня опустел. Лишь четыре угрюмых гвардейца с мушкетами в руках молча стояли у дверей.
Сгустились сумерки, прислуга принесла несколько канделябров и зажгла свечи. В кабинете стало уютнее и как будто теплее. Кардинал, казалось, уснул.
Тем не менее, когда дверь бесшумно отворилась и в спальню крадучись вошел Шавиньи, Ришелье открыл глаза и вопросительно посмотрел на секретаря.
— Его Величество здесь, — нагнув лысую голову, негромко сказал Шавиньи.
Кардинал сделал жест рукой, как бы приглашая короля войти.
Шавиньи поклонился, в согбенном состоянии подбежал к раскрытой двери и повторил жест Его Высокопреосвященства.
Король, в мятом, неряшливо сидящем на нем камзоле, вошел в кабинет, тяжело опираясь на трость. Он был бледен и несколько взволнован.(«Лишь по манере одеваться наш Луи напоминает мне его великого отца, Анри Наваррского,» — изредка в узком кругу замечал Его Высокопреосвященство). Приблизившись к постели, Людовик оглянулся на свиту и с плохо скрываемым раздражением произнес:
— Де Фабер и вы все! Встаньте там, в дверях.
Свита повиновалась и попятилась к дверям.
Кардинал с усилием, морщась от боли, попытался устроиться поудобнее на своих подушках. Король неуклюже помог своему Первому Министру. Затем Людовик брезгливо взял горячую, распухшую руку кардинала и поднес ее к губам.
— Вот мы и прощаемся…- голос Первого Министра дрогнул. – Покидая Ваше Величество, утешаюсь тем, что оставляю Ваше королевство на высшей ступени славы… Вы – самый влиятельный монарх Европы. Ваши друзья гордятся Вами, а враги унижены и побеждены…
Кардинал помолчал, откашлялся и продолжал:
— Франция достигла предопределенных Творцом естественных границ своих: Рейна на востоке, Пиренеев на западе… Я ухожу с чувством выполненного долга. Труды мои не пропали даром, и за свою верную службу Вашему Величеству я лишь осмелюсь попросить и впредь одаривать Вашим покровительством и благоволением моих родственников…
Бледное, изборожденное морщинами лицо короля, было напряжено. Король, видимо, старался выглядеть серьезным и печальным, однако кардиналу показалось, что глаза Людовика смеются.
Усилием воли Ришелье заставил себя сосредоточиться. Он продолжал говорить слабым, дрожащим голосом:
— Я дам своим племянникам и родным благословение лишь при условии, что они никогда не нарушат своей верности и послушания и будут преданы Вам навсегда…Ваше Величество, прошу Вас, сохраните на своих местах Нуайе и Шавиньи… Я знаю, Вы не выносите последнего, но интересы Франции…
Король поморщился, обидчиво фыркнул, однако промолчал.
-…У Вашего Величества есть кардинал Мазарини, — тем временем вещал Первый Министр. – Я верю в его способности на службе королю…
Наконец, кардинал, видимо, утомившись, затих. Только левая рука его беспокойно поправляла одеяло.
— Монсеньор, — поправив черный парик, заговорил король.
Он решил, что кардинал закончил свою речь и ждет ответной тирады.
– Я всё сделаю, как Вы просите, однако надеюсь, что здоровье Ваше пойдет на поправку…Я горжусь Вами, Вы умнейший и преданнейший из моих подданных…
Неожиданно король осекся и уставился на распятие, висевшее над постелью Его Высокопреосвященства. Повисла неловкая пауза.
— Сир, — прервал молчание кардинал, заметив, что король потерял нить и, вероятно, забыл, о чем только что говорил. – Сир, силы покидают меня. Мне пора побеседовать с отцом Леоном… В заключение позвольте Вам напомнить, что я завещаю Вам «Пале-Кардиналь», который вскорости станет Вашим дворцом «Пале-Рояль».
Король встрепенулся, затем широко улыбнулся, наговорил кучу любезностей и уже без всякой брезгливости приложился к распухшей руке умирающего.
Кардинал благословил Его Величество, а затем уткнулся в подушку. Неслышно для окружающих он прошамкал, как бы комментируя поведение своего августейшего собеседника:
— Он тяготится мною и радуется моей смерти…
…Людовик покидал Его Высокопреосвященство в хорошем расположении духа. Когда двери кардинальского кабинета закрылись, король поманил де Фабера пальцем и прошептал на ухо стремительно подскочившему капитану:
— Даже перед смертью он заставляет меня делать то, что противно моей натуре!.. Не Шавиньи ли, следуя его инструкциям, подбросил мне красавчика Сен-Мара, а когда тот решил интриговать против своего же благодетеля, отправил молодого человека к праотцам?..
Де Фабер многозначительно ухмыльнулся и на всякий случай пробормотал:
— Да, сир, в самом деле…
Король задумчиво хмыкнул, вновь наклонился к уху де Фабера и, подавив смешок, еле слышно произнес:
— Теперь у меня целых два Его Высокопреосвященства! Два сапога пара!
Луи неожиданно резко отвернулся от командира мушкетеров и, патетически вздымая руки, почти прошипел:
— Боже, когда ты избавишь меня от этих властолюбцев в сутанах!..Не приближайтесь!
Побледневший король, как за пол-часа до того у кардинала, раздраженно замахнулся рукой на свиту. Придворные от неожиданности вздрогнули и замерли на месте. Король взял под руку оторопевшего де Фабера и возмущенно затараторил ему в самое ухо:
— Негодяй! Он заставил Гастона отказаться от каких бы то ни было прав на престол!.. Да как он только посмел проделывать такое с членами королевской семьи!.. Резон, конечно, в его действиях был, однако диктовать моему брату, принцу королевской крови, декларации подобного рода… Неслыханно!.. Неслыханно!.. Мы — марионетки в его руках!..
Король легонько оттолкнул де Фабера и гневно засопел.
Впрочем, не прошло и минуты, как настроение Его Величества вновь переменилось в лучшую сторону. Проходя со свитой по дворцовой галерее, он с интересом косился на картины, висевшие в стенных нишах. Увидев на одном из полотен изображение вакханалии, король рассмеялся…
Тем временем заметно улучшилось и самочувствие Его Высокопреосвященства. Он приказал накинуть на халат мантию, а тряпичный колпак заменить кардинальской шапочкой. Затем кардинал попросил передвинуть его любимое, обитое зеленым шелком кресло к камину и, поддерживаемый слугами, уселся там, обложившись подушками и укрыв ноги одеялом.
— Садитесь рядом, Шавиньи, — обратился он к секретарю и почти мечтательно заметил, — знаете, когда я предстану перед Всевышним, то от всего сердца попрошу его судить меня, проклинаемого при дворе и в народе, по одной лишь мерке – имел ли я иные намерения, кроме блага государства и церкви.
Шавиньи льстиво кивнул и, услышав шум в дверях, привстал со стула:
— Ваше Высокопреосвященство, вернулся Дебурне.
— А, Дебурне, — оживился кардинал, — пусть войдет.
Явился запыхавшийся камердинер и прошептал что-то на ухо кардиналу.
— Проси, проси, — всё так же живо проговорил Ришелье.
Глаза его заблестели, и Шавиньи в душе подивился столь разительной перемене в настроении своего патрона.
В кабинет ввели толстого и очень старого человека с багровым носом и редкими волосами, похожего скорее на зажиточного крестьянина нежели на жителя одного из парижских предместий. За руки его держали полные немолодые женщины, его дочери. Вся троица была, судя по всему, сильно напугана.
С минуту длилось молчание. Кардинал внимательно разглядывал папашу и дочек, и лицо его расплывалось в какой-то грустной и даже сентиментальной, как показалось Шавиньи, улыбке.
Оглядевшись по сторонам и уразумев, что в кресле у камина сидит сам кардинал де Решилье, толстяк, а за ним и дочери, грохнулись на колени. Старик, страдавший видимо, одышкой, залепетал:
— Добрый господин, умоляю, простите нас, если мы по неразумению своему натворили что-то во вред Вам или Вашим подчиненным! Пожалейте моих дочерей и внуков – ведь мы и в помыслах не желали Вам ничего дурного.
Обе дочки заголосили так, что гвардейцы в дверях готовы были заткнуть себе уши – настолько пронзительными и визгливыми показались им причитания и мольбы женщин.
Старик между тем отдышался и завел свою песню сызнова:
— Мы всегда думали и говорили о Вашем Высокопреосвященстве только хорошее, никогда ничего иного, клянусь Вам…Да спросите кого угодно в нашем квартале, все подтвердят, что Рабле – добрая семья, чтящая Господа и короля и…
— Поднимитесь с колен, прошу вас, — почти весело сказал кардинал. – И ничего не бойтесь.
Когда всхлипывавшие дочери с трудом встали с колен, а потом помогли встать своему тучному отцу, кардинал прищурился и, обращаясь к толстяку, спросил:
— Скажите, милейший, мы виделись раньше?
— Что Вы, добрый господин, — пробормотал растерянный папаша, — мы с Вами никогда не встречались.
— А не помните ли Вы одного бедного молодого студента, учившегося в Наваррском коллеже? — задорно улыбнувшись, продолжал свои расспросы Его Высокопреосвященство. — Вечно голодного студента, у которого наставником был некий мсье Мюло, а камердинером стоящий рядом с Вами мсье Дебурне.
— Да, господин, то есть, монсеньор, — простодушно ответил толстяк Рабле, покосившись на Дебурне. – Как не помнить… Тот студентик и вправду был подобен пасхальной свече… Его звали, дай Бог памяти… Арман дю Плесси. Однажды он и его приятели выпили вина, а потом взяли да и съели все персики – они еще не дозрели – у нас в саду… это рядом с церковью Сен-Жан-де-ла-Трун…
— У вас прекрасная память, — прервал воспоминания Рабле кардинал. – Действительно, этого хрупкого, тощего студента звали Арман-Жан дю Плесси…будущий граф де Миллу, а позднее герцог де Ришелье… и, между прочим, он перед вами… Да, это я, милейший, вместе с мсье Дебурне и даже отчасти с мсье Мюло, съел ваши персики…все до единого!
Толстяк, разинув беззубый рот, тупо смотрел на Его Высокопреосвященство. Дочери обескураженно молчали.
Насладившись этим молчанием, кардинал погрустнел, вздохнул и сказал:
— А теперь я хочу, мой добрый Рабле, заплатить за ваши плоды. Дебурне!
— Да, монсеньор, — поклонился камердинер.
— Вручите мсье Рабле сто пистолей, а его добрым дочерям по двести.
— Слушаюсь, монсеньор, — еще раз поклонился Дебурне, подошел к секретеру, ловко отпер известный ему ящичек и принялся отсчитывать монеты.
Когда деньги были переданы троице, кардинал едва заметно кивнул папаше Рабле и с присущей Первому Министру язвительностью спросил:
— Надеюсь, Вы довольны мной, мсье Рабле?
Старик попытался было плюхнуться на колени, однако Шавиньи и Дебурне, следуя слабому жесту кардинальской руки, предупредили его намерение. Отца с дочерями, на этот раз прослезившимися от неожиданного счастья, довольно бесцеремонно вытолкали из кабинета-спальни.
Вновь воцарилась тишина.
Поежившись, – стояла глубокая декабрьская ночь – Ришелье как-то сразу осунулся и помрачнел. Черты лица его заострились, взгляд померк.
И вновь секретарь поразился перемене, которая произошла в настроении Первого Министра.
— Ну что ж, Шавиньи, а теперь можно побеседовать и с отцом Леоном…- мрачно и хрипло пробормотал Его Высокопреосвященство. Помолчав, он капризно и как-то обреченно добавил:
— Да, и пошлите же, наконец, за кардиналом Мазарини.
Шавиньи мотнул лысой головой и, крадучись словно лиса, взявшая след, направился к терпеливо ждавшему в приемной отцу Леону, духовнику Армана-Жана дю Плесси, герцога де Ришелье.