КОРНИ И ВЕТКИ

* * *
За поворотом каждым
Нас караулит, каждых,
Своя неповторимая,
К другим неприменимая,
Непримиримая судьба… Уничтоживший Книгу судеб Прометей?

Несмотря на последние капризы фортуны, по мнению Эрнеста Александровича, самым значительным событием в его жизни являлся сам факт явления на свет.
Появился в стране восходящей бульбы – «уси пуси – с Беларуси» – и стал жить хорошо. Нескоро еще узнал, что «жидкость, погруженная в тело, через восемь лет пойдет в школу», а если родился, то и его отцу хоть раз в жизни было хорошо. Даже если выпал ему в той жизни туз крестей.
Но туз крестей выпал еще прадеду: он был народником… Яков Васильевич Стефанович родился 28 ноября (10.12) 1854 года в селе Дептивцы ныне Конотопского района Сумской области в семье православного священника. Учился в Киевском университете. С 1873 года состоял членом киевского отделения общества «чайковцев», ходил в народ, принадлежал к группе «южных бунтарей». Был главным организатором «Чигиринского заговора» 1877 года. Арестованый в сентябре того же года, в мае 1878-го бежал в Королевство Польское, в которое входила Западная Белоруссия.
Здесь скрывался в селе Гольшаны (ныне – Ошмянского района Гродненской области Беларуси), где у него через год родился сын Филипп. Вернулся на Украину в 1879-м, вступил в народническую организацию «Земля и воля», а после ее раскола осенью того же года стал одним из лидеров «Черного передела».
С январе 1880-го по ноябрь 1881 года скрывался от охранки опять в Гольшанах. По возвращении стал членом Исполнительного комитета «Народной воли». Вторично арестован в феврале 1882-го, по «процессу 17-ти» осужден на 8 лет каторги, которую отбывал на Каре (позже написал книгу «Карийская каторга»). С 1890-го – на поселении в Якутии. С 1905 года жил в Черниговской губернии, от политической деятельности отошел. Скончался 1(14).4.1915-го в селе Красный Колядин Талалаевского района Черниговской области…
Годам к семи Эрнест уяснил, что он «сын врага народа». Хотя долго не понимал, в какой мере справедливы грязные прозвища, которыми не обезображенный интеллектом отчим сопровождал неизменное «заткнись»: «польское отродье», «шпионское семя»…
Дед Эрнеста Филипп Яковлевич женился на коренной гольшанской «сяброруске» Софье Адольфовне Ганусевич. У них было пятеро детей: Вера, Александр, Надежда, Владимир, Мария. В первую империалистическую семья эвакуировалась в Пензу. Когда была создана Белорусско-Литовская Советская республика со столицей в Вильнюсе, Стефановичи вернулись на родину. Потом Виленский край с Гродненской губернией несколько раз переходил из рук в руки, пока с конца 1920-го снова оказался в составе Польши.
Отец, Александр Филиппович, работал на мельнице и лесозаготовках, вступил в комсомол, стал инструктором Белорусской крестьянско-рабочей Громады по Ошмянскому и Воложинскому уездам Гроденщины. Как член компартии Западной Белоруссии несколько раз за организацию выступлений против существующего политического строя сидел в тюрьмах Ошмян, Вильнюса, Гродно.
Между отсидками легально работал в Товариществах белорусской школы, руководил секретариатами клуба крестьянско-рабочих депутатов Сейма «Змагання» в Ошмянах и Гродно, нелегально с подпольной кличкой Ашмянчук был инструктором ЦК КПЗБ. Подорвал здоровье, спасаясь от нового ареста, по решению ЦК был направлен для лечения в СССР.
В рождественскую ночь 1930-го отец в сопровождении товарищей пересек границу. После лечения в одной из больниц Минска была учеба на рабфаке, на различных курсах – профсоюзных и осоавиахимовских, бухгалтеров и кооператоров, членство в ЦК МОПРа.
В Омске на курсах инструкторов общественного питания Запсибкрайсоюза встретил маму Эрнеста, решили создать семью. Потом была работа в газете Ново-Омского района «Большевистский путь», учеба в Московском коммунистическом университете нацменьшинств Запада, направление редактором газеты «Большевик Борисовщины».
26 марта 1933-го в его семье родился сын. Когда отец поделился с товарищами по городской ячейке МОПРа телефонным сообщением из роддома, председательствующий объявил:
– Внеочередной вопрос! Как назовем младенца?
Предложений было много, но когда маме сообщили, что имя у сына должно быть Карл (по имени Маркса), Фридрих (Энгельс) или Эрнст (Тельман), то ей выбирать было не из чего! Согласилась на – Эрнст, Эрик. Это уже намучившись с четырьмя подряд гласными имени и получая паспорт после службы в армии, Эрнст приписал букву «е» и стал Эрнестом.
…30 октября 1935 года заседание бюро Борисовского горкома партии подходило к концу. Дали слово представителю НКВД из Минска. Тот встал, поправил портупею с кобурой и предложил:
– Редактора газеты Стефановича исключить из рядов партии.
Присутствующие опешили, воцарилось тягостное молчание. Заведующий отделом горкома П. Метла спросил:
– Объясните, за что?
– Не ваше дело! – последовал резкий ответ. – Есть указание, что связан с врагами народа и подлежит аресту.
Задавший вопрос Метла на следующий день тоже был исключен из партии как «человек незрелый». Когда единогласно проголосовали за исключение отца, его тут же взяли под стражу. Как говорится, руки назад – и вперед к победе коммунизма…
Дома обыск длился до полуночи, проверяли каждую бумажку, поднимали доски пола, прощупывали подкладку одежды. В протокол, кроме пистолета, на хранение которого было разрешение, внесли письма родителей и сестер из-за границы, записные книжки с адресами совершенно разных людей и т. п.
Утром «черный ворон» доставил отца в Минск, в следственный изолятор, называвшийся «американкой», где следствие велось «по последнему слову техники». Дежурный сидел в центре круглого зала у пульта управления. Нажатие на кнопку – и открывалась нужная камера, конвой приводил арестованного. «Самое страшное в тюрьме – нельзя закрыть камеру изнутри».
На первый допрос попал к начальнику следственного отдела Клембергу (спустя некоторое время тот тоже был арестован и репрессирован).
– Итак, каковы ваши связи с разведкой буржуазной Польши? Как вы попали в СССР?
Отец ничего не скрывал. Подробно рассказал о своей революционной работе в КПЗБ, которая входила в состав компартии Польши.
Вспомнил другой арест, другой допрос, который вел следователь Шик в Гродненской тюрьме. В ноябре 1929-го он потребовал у отца выдать адреса знакомых подпольщиков. Кулачная расправа не помогла, и тогда устроили инсценировку смертного приговора и его исполнения: отца ввели в соседнюю камеру, где с потолка свисала петля, поставили на табурет, накинули веревку на шею. Но когда табуретку выбили из-под ног, петля развязалась…
В Минске отец заболел, температура – под 40. Был в бреду. Когда возвращалось сознание, думал: скоро всем мукам конец… Но – опять на допрос, к заместителю начальника особого отдела Ушакову, известному своей жестокостью. Тот с ходу потребовал:
– Нечего нас водить за нос. Подписывай протокол, что ты враг, заслан со шпионским заданием. Никогда ты коммунистом не был, врешь! Все равно тебя расстреляем!
Такого отец не ожидал. Схватил стул, на котором сидел, и с раз¬маху бросил в палача! В камеру после избиения отнесли без сознания. Очутился в тюремной больнице. Диагноз – гнойный менингит. Дважды про¬водили трепанацию черепа. Первая операция длилась три часа, вторая – полтора.
С забинтованной головой и высокой температурой тащили на очередные допросы. Наконец – суд. Длился он всего двадцать минут. Когда отец попросил заключительного слова, председатель от¬ветил: «Ничего нового не скажете. Все и так известно!».
Приговор военного трибунала БВО от 11 августа 1936-го гласил, что Александр Стефанович заслан в СССР польской разведкой. Суд установил: совер¬шил преступление, предусмотренное ст. 68а УК БССР. Как враг на¬рода лишается свободы в ИТЛ сроком на шесть лет без конфискации имущества, с поражением в правах сроком на два года.
Из суда – опять в больницу. Был крайне истощен – весил 40 кило¬граммов. Когда подлечили, увезли в Оршу, где формиро¬вали специальный эшелон.
…Эшелонзак мчался на восток. В теплушках с зареше¬ченными окнами царила духота. Люди плотно лежали на двухэтажных нарах и в проходах, знакомства завязывать не спешили. Они были научены горьким опытом пребывания в каме¬рах с «подсадными фраерами», которые доносили об ус¬лышанном – сказанном и несказанном.
«Поезда идут, поезда – все на северный на восток, и всем кажется – никогда не закончится этот срок.»
Какие места проезжали, на каких станциях останавливались – ни¬кто не знал. Обычно эшелон загоняли подальше от вокзала и любопытных глаз. Случалось, когда состав без движения стоял не¬сколько дней, а то и неделю, кто-нибудь спрашивал, скоро ли тро¬нутся в путь, куда их этапируют. Вертухаи сквозного конвоя лишь пожимали плечами, язвительно острили:
– Какая разница? Раньше срока не вернетесь. Сгрябчили тепленьких, оттартаем на Колыму. Радости – полные штаны: хорошее лето корячится нынче – на выходные пришлось!
«Будь проклята ты, Колыма, что прозвана чудной планетой. Сойдешь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету…»
При одной мысли об этом суровом крае заключенные съеживались, затихали. Наконец, спустя два месяца поезд прибыл в один из самых дальних нашенских городов. Под Владивостоком был пересыльный лагерь Вторая речка. Ночью тяжелобольного отца вместе с сотнями других зэков погрузили в трюм посудины, которая отвалила в «стриженый наголо Магадан».
«Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый…»
Среди заключенных было немало уголовников разных «мастей». «Опера» («кумовья») помечали в формулярах: В – вор в законе, С – сука, З – зверь, РЛП – работяга, ломом подпоясанный, ОНЛ – один на льдине, отчаюга, волк, КШ – красная шапочка, МНП – мужик, попавший по несчастью…
На воле многие из них имели точную специализацию: мокрушники – убийцы; марвихеры, трясуны, писаки, щипачи – карманники; блиноделы – фальшивомонетчики; фармазоны – продавцы стеклянных «бриллиантов»; паханы – скупщики краденного; огольцы – дачные ворюги…
Рецидивисты, убийцы, грабители вскоре стали хозяевами на пароходе. «Ботали по фене», то и дело слышалось: «Припа-а-рю-ю!», «За падло!», «Не кассайсся, ты, шахтер!». Отбирали у политических самые необходимые вещи, продовольственные пайки, с помощью «пера» «на брудершафт чистили зубы» – сводили между собой счеты.
«Я не мужик уже,– рецидивист. За мной тюрьма, как пашня за колхозом. Не выйдет из меня уж тракторист. Пахать уже нельзя, а сеять поздно».
Оказалось, все уголовники делились на касты: блатные; козлы (суки, ссученные) с красной повязкой (косяком); мужики; петухи (опущенные, обиженные, пидары); чушки (неприкасаемые); шестерки, шерстяные (прислужники); шныри (уборщики, козлы последнего разбора, ютившиеся под нарами или возле параши). Зоны были «черными», где правили блатные, и «красные», где главенствовали козлы.
В колымском лагере была черная зона. Блатных назначали «буграми» – бригадирами, командирами отрядов, они зани¬мали лучшие места в бараках, диктовали правила внутреннего пове¬дения, когда ничего не прощается, нет – «нечаянно», а «правильные» понятия – больше, чем закон. К примеру, пусть медведь работает: у него четыре лапы!
Отца сунули «на больничку», где были и блатные, которые «косили», и мужики, которых они подрезали. Из последних одного привели с зашитыми дратвой губами. Когда температура спала, перегнали в поселок Мякит, не в слабосилку, а вывели работать наравне со всеми.
«Утром репродуктор проорет: «Выходи, паскуды, на развод!». Минус сорок семь. Крохотуля друг валится совсем…»
Приходилось выполнять разную работу, но основная и самая тяжелая – добыча золота. В лютый мороз надо было кайлом сбивать верхний слой торфа, добираясь до сухого песка, или ковырять промытую драгой ледяную жижу, или катать тачки с породой.
«Так продолжалось до осени 1941года, – вспоминал отец Эрнеста. – Люди умирали, как мухи, особенно в холода. Случались само¬убийства. Покончить с собой решались те, для кого и после отбы¬тия срока путь домой был закрыт. Я был приговорен к шести го¬дам, а отбыл десять. Когда 30 октября прошло шесть, хотел напом¬нить, но друзья отсоветовали: «Даже не думай. Собе¬рется «тройка» для пересмотра дела и «вклеит» дополнительно лет десять, а то и все пятнадцать». Многие ежегодно так и поздравляли друг друга… с новым годом!»
Началась Великая Отечественная. 20 сентября возле хутора Шейки была расстреляна гитлеровцами группа активистов, среди них – председатель Гольшанского сельсовета дед Филипп Васильевич с младшим сыном Владимиром.
А в лагеря приток уголовников почти пре¬кратился: теперь их отправляли в штрафные батальоны и дивизии прорыва. Политических туда не брали. В Колымлаге не хватало рабочих рук. Стали обращать внимание и на «доходяг», увеличили им пайки. Для работающих поя¬вились «премиальные блюда». Зэков разделили по армейскому принципу: взвод, рота, батальон.
Но режим оставили прежним: где бы кто ни работал днем, на ночь всех обязательно возвращали в ла¬гпункт. Все-таки, социализм – это советская власть плюс электрификация всей… колючей проволоки.
Вновь весна наступила, но зона, как зона:
За колонною строят вторую колонну,
И мотается срок заунывным куплетом
Одинаково, черт, что зимою, что летом.
Эх, зона, зона, не сахар ты, зона.
И накаркала ж черная злая ворона.
От поверки к поверке, от драки до драки
Ветер воет тоскливо да лают собаки… А. Каре. «Зона»
После Бериевской амнистии поубавилось уголовников, появились выходные дни и праздники по революцион¬ным датам. Вечерами друзья собирались на посиделки. Если раньше каждый видел в собеседнике «подсадного», то теперь все больше проявлялось доверие друг к другу. Люди с удовольствием собирались на разрешенные лагер¬ными властями встречи, рассказывали, шутили.
Отцу повезло: перевели каптенармусом в поселок Берелех, где он стал культорганизатором, руководил художественной самодеятель¬ностью.
Пели: «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет. С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет». Хотелось, идя за «Усачом» и «Гуталином», петь нечто другое, то, что написал Юз Алешковский:
Товарищ Сталин, вы большой ученый –
В языкознанье знаете вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ – серый брянский волк.
За что сижу, воистину, не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы,
Сижу я нынче в Магаданском крае,
Где никогда не сиживали вы.
В чужих грехах мы сходу сознавались,
Этапом шли навстречу злой судьбе,
Мы верили вам так, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.
Итак, сижу я в Магаданском крае,
Где конвоиры, словно псы, грубы,
Я это все, конечно, понимаю,
Как обостренье классовой борьбы.
То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра,
Вожди из искры разводили пламя –
Спасибо вам, я греюсь у костра.
Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
И в кителе идете на парад,
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
А щепки во все стороны летят.
Мы наш нелегкий крест несем задаром
Морозом дымным и в тоске дождей,
Мы, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей.
Вчера мы хоронили двух марксистов,
Тела одели ярким кумачом,
Один из них был правым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чем.
Он перед тем, как навсегда скончаться,
Нам завещал последние слова,
Велел в евоном деле разобраться
И тихо вскрикнул: «Сталин – голова!»
Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
Я верю: будет чугуна и стали
На душу населения вполне.
Как говорится: «Да как он смел… умен и дальновиден».
Долгожданная справка об освобождении была выдана только в апреле 1946 года. Но на «большую землю» не отпускали. Предложили работу бухгалтера «по вольному найму до особого распоряжения» в конторе «Колымснаба», входящего в систему Строительства Дальнего Севера.
Другая справка – о реабилитации – появилась лишь 21 июля 1956-го: «Справка. Приговор военного трибунала Белорусского военного округа от 11 августа 1936 г. и определение Военной колле¬гии от 14 сентября 1936 года в отношении СТЕФАНОВИЧА А. Ф. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены, и дело за отсутст¬вием состава преступления прекращено.
Председательствующий судебного состава Военной коллегии Верховного суда СССР генерал-майор юстиции Степанов».
В это время отец уже жил в Ошмянах в половине деревянного домика вместе с новой женой и усыновленным ее сыном от первого брака, которых привез сюда из Магадана. Работал главбухом артели, преподавателем сельхозшколы, старшим бухгалтером учебно-опытного хозяйства и школы механизации.
Вскоре его восстановили в партии с прежним стажем, все сбережения отдал на членские взносы за более чем двадцать лет. В 1957 году решением бюро Ошмянского РК КПБ перевели заведующим отделом райгазеты «Знамя свободы».

* * *
Мама Прасковья Аверьяновна родилась в Ивановке Москаленского района Омской области. Кончила семилетнюю школу. Работала продавцом сельского потребительского общества в системе ОМЦЕРАБКООПа.
В 1931-м вышла замуж за отца, которого в следующем году направили на работу в Борисов. Первенец-дочь умерла, вторым родился сын Эрик.
С начала 1935 года мама отнесла Эрку в ясли, стала заведовать детским отделением городской библиотеки. После ареста отца следователи и другие доброжелатели убедили в необходимости развода с «врагом народа» в интересах будущего, своего и ребенка. Развелась, уехала обратно в Омск, где жили три ее сестры, и «укрылась» в новом браке.
Здесь, до рождения сводного Эркиного брата Бориса, также работала библиотекарем. В войну вспомнила первую профессию, нашла справки, устроилась продавцом магазина Омгорпищеторга. Поработать удалось лишь полгода, уволили по сокращению штатов. Только после войны приняли опять продавцом, а с окончанием курсов повышения квалификации в 1947-м стала завмагом.
Отец раза два писал маме с Колымы. Мама, когда отчима не было дома, заводила патефон, читала письма, плакала. «Скучаю, скучаю, скучаю. Письмо получил, как три дня. Скучаю и не забываю, и не забывай ты меня. Родная, осталось немного: три четверти уж позади. Коль я не увижу родного порога, умру, ты сынишку расти!»
Эрик помнил, как мама читала строчки, предназначавшиеся ему, и он отвечал под ее диктовку: «Живу хорошо. Мне купили лисапед…» Мама исправляла – «велосипед» и т. д. В феврале 1949-го получили известие, что отец проездом на родину будет в Омске.
Морозным вечером мама и Эрка пошли по льду Иртыша на вокзал. Держались наезженной днем колеи, которую уже начали скрывать переметы. Привычное дело, всегда так ходили то ли в цирк, то ли в театр, а в последнюю зиму Эр сам не раз бегал в техникум, если утром просыпал на пригородную «ветку».
Встретили отца, в черной дохе, маленького и энергичного, похожего на свою фотокарточку, и определили к сестре матери Оле. Эрик, ростом уже с отца, был одарен всей одеждой, включая теплую, с его плеча. Но теплых чувств, кроме простой благодарности, как-то не обнаруживалось.
Другое дело – мать. Жила она с отчимом плохо, он и пил, и бил, и материл ее, не стесняясь троих детей. Поэтому, когда в застолье отец предложил ей «сойтись», согласилась. Они долго обсуждали детали, потом еще несколько раз встречались.
Наконец Эра посвятили в план общих действий: отец немедленно выезжал в Москву, где должен был уволиться из системы, а потом выехать в Ошмяны, а мама должна была развестись с отчимом, оставив ему сына Бориса, и ждать вызова, чтобы с Эриком и дочкой Ларисой отправиться туда же.
Он уехал, мама развелась, уволилась с работы и переехала к сестре. Но вызова все не было и не было. Не известно, как – через белорусских родственников ли отца, через МВД ли, но только к середине лета мама узнала, что отец, оказывается, жил в Магадане с вдовой товарища по несчастью Пелагеей Геллер. Та с маленьким сыном от первого брака Виталием приехала в Москву вслед за отцом, который, ожидая ее, два месяца работал бухгалтером в Мосминводторге. Они встретились, после чего вместе отправились в Ошмяны.
Мама, оправившись от удара, вернулась вместе с детьми и чемоданами в дом отчима и в конце июля пошла на работу, на этот раз завмагом в УРСе Нижне-Иртышского пароходства. Понятно, не до работы ей было тогда, обманутой, оскорбляемой сожителем, но пытающейся как-то снова наладить быт, питание, учебу и воспитание детей, сносные отношения в семье.
В магазине, кроме основного торгового помещения, было два филиала, киоски и лотки на рынке. Молодые продавщицы удаленных точек, обалдев от обилия питья и еды, появившейся на их прилавках после отмены продуктовых карточек, при ослабленном контроле загуляли и, как установила ревизия, что-то растратили.
Это было преступление против социалистической собственности, подпадавшее под действие статьи 2 Указа Президиума ВС СССР от 4.06.1947 года. Всем, от зава до лоточниц, связанным круговой материальной ответственностью, припаяли от 12 до 14 лет общего режима. Матери – 12 и «по рогам» (поражение в правах) – 3.
Наказание отбывала на окраине Омска, в одной из зон на строительстве нефтеперерабатывающего завода, и сестры могли по очереди передавать кое-какие харчи. Эрика же отчим выгнал из дому, пришлось писать о таком положении отцу, а в ожидании ответа жил у тети Оли.
Письмо от родителя пришло приветное и многообещающее с предложением переехать к нему. В конце июня, побывав в первый и последний раз в колонии на свидании с мамой, Эрик собрал одежду и книги и отправился в Европу.
После смерти вождя всех времен и народов вышел Указ Президиума ВС СССР от 27 марта 1953-го, на основании которого «с применением амнистии и снятия судимости» мама была освобождена. Летом вместе с девятилетней Лариской она была уже у Эрнста в Иловайске, где он работал помощником машиниста паровоза, присланный сюда по окончании Вильнюсского техникума железнодорожного транспорта.
Они сняли комнату у хозяйки напротив деповского общежития. Мама поступила на работу табельщиком станции, а, освоив профессию оператора-телеграфиста, до пенсии стучала по клавишам телетайпа в Горловском парке отправления.
О зоне она никогда не говорила, только плакала, когда слушала незамысловатые слова, записанные на рентгеновскую пленку (в чьем исполнении, Эр не запомнил, сегодня исполняет Катя Огонек):
Мне через колючку забросили розы,
И я их прижала к груди.
Стояли такие большие морозы
И будут еще впереди.
А розы те были печального цвета,
Как, в общем-то, жизнь моя.
Но все же спасибо, спасибо за это,
Родная моя блокота…
И:
Сегодня мне прислали передачу:
Варежки и сыново письмо.
И я уже нисколечко не плачу,
Когда читаю и гляжу в окно.
Варежки чудесные одену –
Пусть снег не жжет, что холодней огня.
Я знаю, будут скоро перемены
По всей стране, и выпустят меня…