Кар-птица

Кар-птица

Иван-дурак… Раз Иван – сразу и дурак? У нас что, с другими именами дураков нет? Если, сказочного имеете в виду, то он не та¬кой уж и дурень. На печи он чего высиживал? А то же что и нынешние дураки высиживают.
Руки-ноги на месте; грамоте обучены – «десятилетку» всех обязывали закончить. А во вре¬мена сказочные, как и ныне, ста¬тьи за тунеядство не было, и матка Иванова пенсию хоро¬шую от Царя-батюшки получала, ибо муж её сгинул на рубежах Руси нашей, отражая набеги диких и свирепых басурман. Конечно, на пенсию ту не пошикуешь, но вдвоем с сыном худо-бедно жить можно. Ну а как матка померла, тут и беда: печь не топлена; щи не варены; письмонос мимо избы проходит – дураку то пенсия не положена, дожить до нее надо, поку¬да совершеннолетним (в смысле пенсионного обеспечения) не станет. От голодухи да холодухи вмиг дурак «левшой» заделался и «Кулибиным» в придачу. Печку в паровую само¬беглую коляску пере¬иначил и погнал принцессу богатую искать.
А сам Левша, не от лени ли матушки барскую особу кинулся ублажать, блоху подковы¬вая? От нее милой. Без лени Иван не дурак и Левша не изобретатель.
Ныне снова на Руси сказочные времена наступают: Ивану-дураку раздо¬лье — хочешь на печи валяйся, хочешь под столом в шинке; хочешь царя-генсека облаивай, хочешь президента. Си¬дят сидни на печи, одна надежа у них на материну пенсию. А им старым, лучше уж дома ди¬тятю кормить-поить-одевать, нежели раз в году видеть, как он исхудавший на инженерских хле¬бах при¬езжает в материнский дом картошкой с огурцами отожраться да молочком козьим свои болячки прилечить малость. Бывает, что некоторые сыновья уедут на заработки, да и пропадут вовсе — дум-то разных потом от этого – жив ли, одет ли, сыт ли. Потому, лучше пусть на печи прохлаждается под присмотром и обихожен. Бог даст здоровья — поднимет дите, дотянет его до пенсии, а там и на по¬кой. При пенсии, угол свои есть — не пропадет.
Ладно, если дотянула сынка до пенсии старуха. А случись, померла раньше времени, как у Кирюшки Сытнова? Пятьдесят один год едва ему минул, а мать возьми и пре¬ставься. Загоревал отрок — девять лет го¬лодным на печи сидеть да околевать. Впору к фамильи своей при¬ставку добавлятъ «не».
Сидит Кирюшка вечерами один-одинешенек в избе, да прикидывает, как бедоватъ. На «книжке» после смерти матери восемь тысяч осталось. На проценты от этой суммы не прожи¬вешь — малы неимоверно. Если просто проедать эти деньги, то получается на месяц — 74 рубля 07 копеек. Даже на хлеб не хватит.
Вот если б коз после смерти матери не продал, то молочишко было б к картошке — уже пропитанье. Но надо еще и налоги платить разные да за свет. Работать? Да куда уж… До пятиде¬сяти лет не работал, а теперь, вдруг, работать желаю. И кем опять же?
Тупик пред Кирюшей, куда ни кинь. Добро можно распродать, что в доме хранится. Но опять же ищи покупателя, ноги мни. И кому старье это нужно?
Но голод не тетка — начал Кирюша шевелиться. Пошел в сберкассу, чтоб снять сто руб¬лей с «книжки» материнской. Не дали, только через пол¬года, если еще претендентов на вклад не объ¬явится.
Не по себе Кирюше стало. Во-первых, полгода ждать, за это время и самому сдохнуть можно. Домой пришел, кроме картошки есть ничего. Собрал кастрюли алюминиевые, из кото¬рых мать коз кормила, кувалдой их смял и в мешок затолкал. На горб взвалил поклажку и к пун¬кту приема сбора вторсырья в город отправился. За «люмень» деньги сразу выдали, не торгуясь и не разглядывая особенно сырье.
На радостях «чекушку» взял, чаю пачку и сахару. Еще хлеба взял — «белого» и «черного». На полкило пряников денег еще наскреб, чтоб с чайком ими оплакомиться.
Пирует Кирюша, а думы-то не отстают — их старьевщику не утащишь в мешке.
— Люменя больше нет. А как бы здорово, разжиться им где. Например, най¬ти склад под¬земный, где б «люмень» тот военные хранили, но забыли. Мысль эту быстренько отогнал. Не такие военные дураки, чтоб склад забыть с «люми¬нем»? Да они скорее забудут, что Родину обязаны защищать.
— Вот, на ферме раньше фляг алюминиевых было столько — вспомнил с умилением Ки¬рюша — и стащить их было не проблема.
Ныне от фермы одно воспоминание осталось. Рушится потихоньку, утопая в зарослях бурьяна, лишь крышей шиферной с изрядными прорехами белела белёмно за деревней.
После фермы Кирюша думать стал по¬чему-то о председателевой «Волге». Посягать на нее нельзя — святое. Но почему подумалось?
Председатель на ней практически не ездил. Но чуть не каж¬дый день металась в город женка его: то по магазинам, то по парикмахерским, где на ее бес¬форменной голове-тыкве районные лицедеи проводили свои изыски на поприще внедрения «высокой моды» в отдельно-отдаленно-взятом уезде. А председатель ездил на молоковозе. Вот почему подумалось Кирюше о «Волге». Фермы нет — молоковоз есть. Председатель пусть на нем и далее ездит. Зачем бочку пустую возить? Снять ее, покоробить. Трактором, например, проехать по ней и в утиль. Но трезвая мысль молнией рассекла ауру мечтаний:
— Он же, паразит, снимет бочку и сам продаст весь «люмень», а деньги захапает.
Безысходность, будто в морозный день кто дверь в избу открыл, ворва¬лась. И хмель по¬сле выпитой «чекушки» отступил.
Но Кирюха не под¬дался хандре. Без малого тридцать лет и три года сидел он на печи, накапли¬вая в себе силушку богатырскую — фи¬зическую и мыслительную, чтобы однажды выйти на битву с чудищем, но не сказочным, а с на¬стоящим, у которого голов не три — тыщи и все языкасты, на разный манер огнедышащи:
— Хы-ы… — одна изрыгает — Демократия, понимаешь, Кирюша, непобедима…
— Ху — у… — другая скороговорит — Пойдем, Кирюша, в Индийском оке¬ане пескарей ловить, не хрен на печи сидеть, однозначно…
— Хе-е… – лыбится, золотясь на солнце третья, — А, ты, Кирюша, участвовал в приватиза¬ции всей страны на правах ослоухого барана?
— Ха-а… Кирюша, лежи на печи и не думай о кризисе 97-го года: все равно получится, как всегда — одну башку снесешь, две других вы¬растут, — остерегает еще одна головешка драко¬нья.
А еще и четвертая есть… И пятая… Как в такой битве Кирюше сдюжить
Он свою руками сдавил. Пыжится, силу в себе ощутить хочет. А тут из-под стола воро¬не¬нок — его Кирюшка подобрал с вывернутым крылом, подлечил-прикормил так, что тот летать нау¬чился, но Кирюшу не покидает – вдруг внятно так и произнес:
— Кир-рю-шша…
Отмахнулся от Карчонка Кирюша:
— Не до тебя, судорожный…
В окно глянул. Поздний июльский закат. Тишина. В овраге за избой соло¬вей разливатся. Живи бы да радуйся. А тут недоимка такая: жрать-пить не¬чего. Даже в тюрьме убивцов всяких да насильников кормят, а тут, хоть загнись напрочь, и дела никому до человека нет. Раньше участ¬ковый житья не давал — шпынял, что не работаешь. А ныне… Есть ли вообще участ¬ковый? Старого на пенсию спровадили, а но¬вого не нашли.
Еще мать иногда приставала с работой:
— Кирюша, картошку окучивать надо…
— Чо я, в шашнадцатом веке живу, окучником то махать. Будут у людей черкать, и нам расчеркают… — а в «шашнадцатом» то веке, живи тогда Кирюша, его бы за лень татарам про¬дали в рабство (чтоб не кормить трут¬ня). Татары же, поняв, кого им всучили, посадили б лодыря на кол, и вся недолга. Но Кирюша уже в 21-ом веке живет. Ныне за лень не только на кол не са¬жают, но и в тюрьму за тунеядство.
Или:
— Кирюша, снег бы от ворот откидал…
— Да, ну, мать, зима-то только началась — все равно завалит все…
— Так ворота не открыть-не закрыть…
— А ты их отвори и до весны не закрывай…
— Ак ведь воры во двор залезут.
— Ты, чо, старая… Какие воры? Ты что в газету объявление давать собираешься?
— Какое объявление?
— Господа воры, пошукайте у нас во дворе, нет ли чего, что украсть можно. Коли найдете чего — половину хозяину верните за вознаграждение…
— Ох, все шуточки…
Сидит Кирюша в думах-раздумьях. Завтра по матери «сороковой день». Как-то от¬метить надо это событие. Но денег от сданного «люменя» не осталось.
Вспомнил, что два бака есть из нержавейки сорокалитровых. Сосед их неединожы про¬сил, пока жив был, но полгода назад умер. Все же надо спросить у бабы его, может, возьмет — хозяйст¬венная баба-то. Поутру и решил баки продать. Все же решение, какое-никакое. А во¬роненок из-под стола:
— Кир-рю-шша…
Дошло до Кирюши – смотри ко, по человечьи заговорил Каря. Еще раз попросил Карю ска¬зать что-нибудь. Но тот более болтать не желает. Кусочек пряника размял в руке Кирюша, на ла¬донь крошки горкой ссыпал и подносит Каре. Тот крошки склевал:
— Кир-рю-шша.. Кир-рю-шша…. — и без остановки да на разные голоса до первых пету¬хов. Кирюша в него и валенком швырял, и умо¬лял, и вставал да крошками потчевал — а того, будто за¬вели. Потом, видимо, и сам Каря притомился — замолк, угомонился.
Поутру Кирюша баки соседке продал. Другой соседке — материной подруге — денег отсчи¬тал, чтоб в церкви та все чин по чину справила. Сам тоже в город пошел. Карю говорящего с со¬бою взял. Какой-никакой, а товарищ.
До города четыре километра шел молча, друга за пазухой нес, придерживая рукой. В го¬роде купил поллитру, закуски нехитрой и пошел на кладбище мать помянуть.
Кладбище старинное. Печаль вековая, будто растворена в воздухе. Тишина не одним сто¬летием веяна. Покойно и величаво, будто в храме огромном под куполом небес.
Вот две могилки — дед с бабкой; рядом еще две — мать и отец. Батя у Кирюши умер в 51 год. Было ему лет, как сейчас Кирюше. И казался он сыну старым да мудрым.
— Вот вишь, бать, какие мы разные, — обратился после стопаря Кирюша к отцу — Прожили поровну, а я как был Кирюшкой, так и во гроб им лягу рядом с вами.
А когда-то радовался малец всему и всем. Сначала, как Айболит, мечтал доктором стать звериным. Сколько недоутопленных слепых котят и щенков выкормил он. Выкормить то выкор¬мит, но потом беда — куда деть питомца. Дома уже были кот Пушок и дворняга Тузик. Больше ни¬кого из зверья роди¬тели не разрешили заводить Кирюшке.
Немного подрос Кирюша и возмечтал о том, чтобы стать дрессиров¬щиком. Стал над Тузи¬ком эксперименты всякие приводить. На задних лапах ходить тот выучился быстро — дело житей¬ское и в природе, и в жизни. Потом надумал с Тузиком «смертельный трюк» проделать. Скрутил из жгутов сена коль¬цо, проволокой алюминиевой обмотал его — чтоб не развалилось оно и фор¬му не утратило. Повесил кольцо в воротах и поджег. Сквозь это горящее кольцо и должен был по за¬мыслу «дрессировщика» сигануть Тузик. Но тот воспротивился. Пришлось «помочь». В итоге нос Тузика обожжен. У Кирюши руки тоже в волдырях и покусаны вдобавок. Соседи погасили горящее кольцо, пока огонь от него не перекинулся на сено, что сложено было в скирдку посреди двора – ветер то сильный, далеко ли до пожара. Вечером еще и отец поучил. На всю жизнь запомнил Кирюша, как послал отец его в огород вырезать вичи из акации. Отец лупцевать сына не стал, а поставил «розги» в угол избы и сказал:
— Тут они и будут стоять, пока не поумнеешь.
Вичи на следующий день из угла исчезли, но в глазах Кирюши они и по сию пору нет-нет, да и привидятся.
Тузика Кирюша все равно научил прыгать через кольцо. Правда, не поджигал его, а обер¬нул красной тряпкой. Песику прыгать через кольцо тоже понравилось, ибо после каждого удач¬ного прыжка получал кусочек сахару-рафинаду, до которого был весьма охоч. Сахаром его бало¬вали нечасто — а тут — прыгнул и получай сладость, прыгнул и получай…
Вспомнил про Тузика Кирюша. Хороший был пес. Сейчас бы его. Да с ним какой-нибудь аттракцион разучить и ходить по рынкам да показывать диво людям. Но нет у Кирюши никакой животинки. Кроме Кари, но с ним каши не сваришь.
И лишь подумал про кашу, что-то зашевелилось в голове.
— Ну, Каря, скажи, как меня зовут?
Молчит вороненок. Кирюша ему крошек. Тот поклевал пряника:
— Кир-рю-шша… Кирр-юшша… — на разные манеры имя Кирюшино выводит.
Дальше, больше. «Левша» в Кирюше про¬снулся. Но «левшу» тут же дрессировщик «Ду¬ров» прогнал-вытеснил. Нашел Кирюша банку пластиковую из-под майонеза. Посадил Карю на лавочку, баночку пред ним поставил. Монетку в баночку кинул:
— Христа ради, подай…
Каря молчит. Кирюша повторяет «фокус» — следующую монетку в баночку кидает:
— Христа ради, подай…
Понял вороненок, что от него требуется, прохрипел что-то нечленораздельное, но отда¬ленно напоминающее Кирюшины слова. Кирюша сразу же ему крошек пряничных. И так неделю целую на кладбище с Карей валандался. Вполне внятно произносит Каря:
— Хрриста рради, поддай…
Точно также Кирюша научил вороненка и следующей фразе:
— Дом спалю…
Затем на рынке место Каре подыскал, где он будет побираться. Хотел сначала у церкви пристроить вороненка. Но там места дорогие. Хочешь побирушничать, в профсоюз вступай их, и взносы плати, немалые причем.
Целый месяц налаживал Кирюша свои побирушный бизнес. И вот однажды у входа на го¬родской рынок рядом с бабульками, торгующими семечками, сел ворон с пластиковой баночкой из-под майонеза в клюве. Посудинку поста¬вил на землю, а сам на ограду взлетел. А оттуда и на¬чал вещать чело¬вечьим голосом:
— Хрриста рради, поддай… Хрриста рради, поддай…
У старух стаканчики из рук повыпали, а руки крестоналожение ста¬ли вымахивать
-Свят…. Свят… Свят…
А когда после пятого «христа ради, подай» еще и заверещал оглашенным:
— Дом спаллю… — со старухами и совсем неладно сделалось. Но шок их прошел. Поняли старушенции, что новый побирушка объявился и к ним присоседился. Семечками не торгует — значит не конкурент. А раз вопит, зна¬чит, не только к себе зазывает людей, но и к ним. Бабули в церковь ходят, греха боятся — халяву рекламную оценили, первыми монетки бросили в баночку воронью. Затем и остальной люд стал денежки бросать в Карину посудинку. Попро¬буй пройди мимо, когда тебе вослед раздается:
— Дом спаллю… — Ворона известна своим коварством — найдет головешку недогоревшую и на крышу неугодному ей человеку бросит. Какой с нее спрос? А дома нет и судиться не с кем.
Кирюша, запустив вороненка, как почтового голубя, сидел на кладбище и смотрел пустым взглядом то на памятники и кресты, то на березы в хороший обхват – когда-то молодыми их поса¬дили на могилках. Но вот прошли годы и они уж, поднявшись ввысь, раздавшись по корню, раз¬метавшись кроной, будто шапкой роскошной, накрыли вскормившую их печальную твердь — стали и сами кроной худеть, стволы их могучие подламываются от бурь и гроз.
Совсем в дрему и забытье погрузился Кирюша, но тут кто-то в плечо ему ткнулся. Сбря¬кало что-то. Глядь, а это Каря прилетел. Баночку наполовину или чуть более наполненную моне¬тами на лавку поставил, а сам Кирюше в карман куртки болоневой норовит нос-клюв про¬сунуть.
Кирюша сам пряник достал, крошит его и работника потчует. Пряник скормил Каре, мо¬нетки на лавку ссыпал горкой, а баночку вороненку в клюв сует — лети, мол, время еще есть — на¬род на рынок еще идет, а значит можно еще залет-два сделать.
Каря улетел, а Кирюша принялся мелочь пересчитывать, около тридцати рублей оказа¬лось в горке. Рубли и полтинники Кирюша в карман внутренний куртки ссыпал. Гри¬венники и пятаки сложил в карман штанов затолкал. На лавке осталось штук тридцать копеечных монет. Глянул на них Кирюша и возмутился мысленно:
— Вот народ, какой, чтоб отделаться, по копейке бросили, а Каре все равно что бросают — рубль или копейку. Ворона — она и есть ворона. Но люди-то до чего бессовестные — птицу бестол¬ковую, и то надо вокруг пальца обвести…
Негодует Кирюша, но копеечки с лавки в ладонь сгреб — на коробок спичек.
За день около ста рублей натаскал вороненок — и всего-то за три пряника .
Целый месяц «работал» Каря на паперти. Для старух, торгующих семечками, вроде това¬рища стал. Какой-то опойка пытался умыкнуть Карину баночку, так бабули его чуть не растер¬зали. Семечками вороненка потчуют: хочешь соленых, хочешь просто жареных. Но от семечек Каря нос воротит. Тогда ста¬рухи стали его пряниками угощать, а еще и поучают:
— Ты не ори без перерыву то, осипнешь. Подходит человек — тогда и проси. Да если чело¬век денег дал, так вослед то ему не ори, что дом спалишь у него…- но Каря, слушает, да ест, ни¬чего не понимая.
Наевшись на рынке бабкиных пряников, от Кирюшиных отказывается. Зато однажды, ко¬гда Кирюша пивко попивал, удалось и Каре напитку этого отведать – понравилось. С того дня, пока не хлеб¬нет пивка, на паперть рыночную не летит.
Пришлось смириться, с прихотью вороньей. Да и не ведро же ему требовалось — с треть бутылки всего-то…
За месяц натаскал Каря больше пятнадцати тысяч. Сидит Кирюша в своей избе, деньги сортирует. Пивко попивает. Осень на дворе, «бабье лето». Соседи картошку выкопали, а Кирюше недосуг. Денег у него мешок — пусть и не велик, но увесист. Тысячу самых мелких монет — пятаков и ко¬пеек — в ящик стола с ложками ссыпал, а остальные в подполье снес. И там, где картошку бы надо было засыпать на зиму, закопал кубышку.
Пока прятал деньги, Каря пивка наклевался преизрярно, на форточку взлетел и выпал на улицу, а там давно поджидал соседский кот — животина хитрая и злая, до всякой перна¬той твари охочая. Схватил Карю. Только и успел вороненок взорать:
— Кир-рю… — а ему уж и глотку котяра перегрыз.
Услыхал Кирюша призыв кормильца, но поздно. Отбил Карю у кота, но тот уж сдох. Похоронил его Кирюша за огородами. Шибко не горевал — пятнадцать тысяч де¬нег есть. А вороны табунами летают по округе, еще одного Карю заведет…
Посетовали на исчезновение Кари лишь торговки семечками.
— Куда это друг наш запропастился?
В итоге порешили, что с такими деньжищами, верно, на юга улетел. Вон, гуси-лебели без гроша в кармане, а как зима — так на юга.
— Вот только как он деньги то тратить будет, обмишулят его южные грузины, — посето¬вала одна из старух.
— Так и обмишулят. Заработать смог, а уж распорядиться и подавно сможет богатст¬вом. А коли случится, обчистят его, так пусть об¬ратно летит — место его за ним и дер¬жать будем.
— Не грузины, а кот его извел, — вставила проходящая мимо торговок соседка Кирюшина. Она была в курсе его «бизнеса». Жили они мирно: он ей по хозяйству поможет, она соседа обе¬дом покормит за это, а в празд¬ники стряпней угостит. Про вороненка Кирюша ей рассказал после похорон кормильца, когда, набравшись то ли с горя, то ли просто от тоски, упал у сосед¬ских ворот и запел:
— Ты кормилец, черный вор-рон,
не кружися надо мной.
Бабки, прослышав предположение проходящей тетки, возмутились:
— Типун тебе на язык… Не таков он, чтоб какому-то кошаку поддаться..
Соседка Кирюшина не стала ничего говорить в ответ — пусть думают, как им хочется и же¬лается…
Наступила зима. Кирюша забот не знает — живет. Картошку так и не выкопал — не в «шаш¬надцатом» веке живет, чтоб вручную на ого¬роде колупаться, а на картофелеуборочный комбайн вороненок денег не натаскал. По вечерам чаи да кофьи распивает с пряниками да ба¬ранкими. По¬том на печку теплую заваливается и думам предается.
То о бабе подумает, что неплохо бы хозяйку в дом привести, но тут же одергивает себя:
— Тьфу ты… Попадется профура — наряды ей подавай, сладости. На долго ли хватит пятна¬дцати тыщ то с простодыриной?
То тревога в думах появится: на девять лет пятнадцать тыщ тоже маловато. Тогда планы начинает строить, что на следующее лето надо воро¬нят из гнезд набрать;
— Три вороненка заведу — один на рынке, другой на автостанции, третий на «железке» у во¬кзала…
Потом мысли его растекаются вширь — в выходные дни рынки работают в больших селах — неплохо и туда направлять ворон…
Подытоживает:
— Шесть штук надо ворон. И две в резерве – мало ли какая падучая на них найдет. Лето длинное. Два месяца учу ворон, месяц работают. А если каждая по пятнадцать тыщ принесет, в итоге сто двадцать получится. Это ж, какое богатство невиданное.
И с тем засыпает. А в забытьи на теплой печке видятся ему восемь ворон с майонезными банками в клювах, подлетающие к его избе и ссыпающие мелкую российскую валють прямо в печную трубу…
Спит с Кирюшей Россия и видит, как стаи добрых жар-птиц несут в клювах пластиковые майонезные баночки с центами, шиллингами, иенами — инвестиции, если не по-нашему толко¬вать…
Но что они в когтях тащат, ссыпав медяки; когда назад возвращаются в свое пентагонье? НЕ ВЕРУ ЛИ, НЕ СВЯТОСТЬ ЛИ НАШИ?