Cлепые щенки

СЛЕПЫЕ ЩЕНКИ

Cидим мы, значит, в обжорке, порубали уже, компот ждём, и вдруг Носатый Эдди шнобелем своим развесистым направо-налево как зашмыгает. Ну все, конечно, на него шары-то выкатили — носяра у Эдди, что твой барометр, будь моя воля, я бы его рубильник на нашем флаге нарисовал и салагам бы целовать велел, когда присягу принимают. Только какая-нибудь дрянь наклёвывается типа боевого десантирования, так Носатый со своим нюхальником тут как тут. Ещё и не началось ничего, папуасцы ещё, может, и нападать не надумали, сидят по своим норам и прикидывают, когда пакостить начать, завтра или послезавтра, а Эдди уже чует, да так и говорит: — Приплываем, парни. Чтоб меня удавили, если нам не поджарят задницы уже сегодня.
И точно — ни разу не ошибся. Все знают — как Носатый сопельником захрюкает, так на следующий день трети личного состава не досчитаемся. Последний раз, помню, в казарме банчок раскинули, Ржавый Лука метал, остальные понтировали, и только мне подходящая мастишка пошла, как носатая скотина и говорит:
— Чую, братва, для кого-то из нас этот банчок последний.
И точно. Не успел сказать, как вбегает Сапог Гарри, лейтенант наш, вся задница в мыле, да как заорёт:
— Чего расселись, обезьяны ленивые! В ружьё, мать вашу через коромысло! Папуасцы на втором прииске наших режут.
Ну и понеслось. Второй прииск от нас рукой подать — две минуты лёту. Но пока возились, пока грузились, c четверть часа прошло. Выкинули нас с вертушек прямо на жилую зону, а там уже все считай тёпленькие, одни только папуасцы снуют, всё, что ещё не горит, поджигают. Ну, мы им, естественно, врезали. Начали ещё с воздуха, так дали, что те, которые уцелели, надолго запомнят. А как приземлились, пошли их косить очередями, в бога душу мать. Но и они, конечно, оборотку включили. Я папуасцев до самых печёнок ненавижу, всех до единого бы собственными руками передушил, чтоб и духу ихнего, папуасцевского, не осталось. Этих тварей людьми-то назвать язык не поворачивается. Hе люди они — звери двуногие, злобные и кровожадные твари, но вот чего в них и в помине нет, так это трусости. И не потому, что они, например, боли не чувствуют, или там жить не хотят. И от боли как миленькие корчатся, и от смерти воротятся, а вот не трусят и всё тут. Бежит такой с копьём на ствол, и уже дырок в нём с десяток, и уже падает башкой вперёд, а копьё свое обязательно бросит, уже дохлый бросит, и почти наверняка попадёт. Kопья они бросают мастерски, у них пацан восьмилетний так копьё бросает, как никто из нас не умеет. В общем, оставили мы в том посёлке восемь жмуров во главе с Сапогом, так что у нас и лейтенанта теперь нет, временно лейтенантские обязанности Лохматый вон исполняет, и шестнадцать рыл нас всего осталось вместо положенных по разнарядке двадцати четырёх.
Короче, пялимся мы на Эдди, ждём, а он все молчит и молчит, как рыба об лёд, а потом вдруг и говорит, образина носатая:
— Не пойму я, парни, что-то необычное в воздухе чую, а что — пёс его разберёт.
— Папуасцы, может, все от холеры загнулись? — с надеждой спрашивает Прыщавый Том.
Ага, как же, загнутся они, подставляй карманы. Уже три года почти, как на Папуе золотишко обнаружили. Сколько с тех пор папуасцев перебили — на пять таких планет хватит, а их меньше всё не становится. Шутка сказать, джунгли такие, что сам чёрт не продерётся. Вся земля этими джунглями покрыта, вон колония наща на бетонной подстилке стоит, так каждое утро катками дыры латают, за ночь джунгли через бетон лезут. А если не латать, так за неделю ни бетона не будет, ни колонии, одни джунгли останутся. Так что папуасцам в этих зарослях раздолье. Ночью подкрадутся к периметру, благо джунгли к самой ограде подходят, часовых на вышках — cтрелами из луков, и вперёд, на приступ. Пока через проволоку под током перелезут, сотни полторы-две потеряют, но они, папуасцы, видимо друг друга на тысячи считают, что им какие-то две сотни, отбросили сандалии, ну и ладно, других нарожаем. Зато те, кому внутрь периметра удается проникнуть, веселятся так веселятся. На трупы колонистов потом смотреть страшно, на ремни ведь, гады, режут. Потому и платят старателям такие денежки, которые хрен где ещё заработаешь. Завербовался бедолага на два годика, если домой вернулся, считай, и детям, и внукам хватит, ну, а не вернулся, значит, судьба такая. И у нас, у рейнджеров, то же самое, только контракт не на два года, а на три. Я тут с самого первого дня отираюсь, ещё времена помню, когда с папуасцами сюсюкались. Дескать, позвольте, дорогие друзья папуасцы, золотишко на вашей планетке мыть, мы тут скромненько поживём лет так эдак, пока месторождение не выработаем, мешать никому не будем, хорошие мы, дружелюбные, гуманизм, уважение к разумной жизни, то да сё, конфетки в фантиках да девки в бантиках. Досюсюкались, мать вашу. От того, первого состава, считай и нет никого уже — Лохматый только да я. Остальные вон аккуратно в стеночку замурованы. В урночках. Это те, от кого что-то осталось. А от Очкастого так вообще ничего не осталось, утащили его в джунгли прямо с угловой вышки, аркан, видать, бросили, и ни ответа ни привета. Был Очкастый Алекс и сгинул весь. Кого мне жалко, так это его, Очкастого. Ну, не место здесь было парню, так я и не понял, какого чёрта он в рейнджеры записался. Какой-то он не такой был, и не в том дело, что знал много фигни всякой да книжек прочёл немерянно. Добрый он был, да нет, добрый не то слово, может, жалостливый? Тоже не то. Не знаю, как и сказать-то. Вот мы тут все озверели, да попробуй не озверей, когда каждый день товарищей хоронишь. У меня, например, на папуасцев условный рефлекс выработался — вот, скажем, я на часах стою, так если папуасца в джунглях увижу, сразу стреляю, а потом уже думаю, чего это папуасец у меня на мушке оказался, может, просто мимо проходил. И Лохматый такой же, и Носатый, да и остальные. А Очкастый — тот бы никогда стрелять не стал. У него к папуасцам и ненависти-то не было.
— Вы, — говорит, — ребята, подумайте, ну чего аборигены на нас нападают? Почему столько жизней кладут, стараясь нас извести? Значит, делаем мы что-то такое, чего никак они стерпеть не могут. С ними не воевать, — говорит, — с ними сотрудничать надо, они же разумные существа, такие же, как мы, только на другой стадии развития цивилизации.
Разумные, мля. Вот эти разумные ему и прописали билетик в одну сторону, сожрали, небось, во славу межпланетного разума. Вместе с обмундированием и с очками.
В общем, мне лично меньше двух месяцев осталось. Космокорыта прилетают с базы раз в шесть недель. Привозят жратву, оборудование и новую партию смертничков взамен выбывших, а золото, что выкопали за это время, забирают. Очередной транспорт придет через неделю, а уже на следующем отбываем мы с Лохматым, и прошайте навсегда, дорогие незабвенные папуасцы. Если, конечно, доживём, типун мне на язык, а то вон Носатый раскаркался, не знает он, видите ли, что именно барометр его сопливый чует.
Только про это подумал и будьте-здрасьте, вваливается в обжорку Кудлатый Джерри, шары на лоб вылезли, запыхался так, что слова выговорить не может, только сопит и грабками в сторону плаца тычет. Ну, высыпаем мы всей толпой на плац, глядим — целая процессия в нашу сторону марширует. Впереди сам Бобби Погон, капитан наш с рожей ошалевшей, с ним ребята из четвёртого и шестого подразделений, потом штатские какие-то, старатели, а в центре… матерь божья, чтоб мне околеть, в центре Алекс ведут Очкастого, живёхонького, только отощавшего, заросшего всего и без очков. Я варежку как распахнул, так и захлопнуть забыл. На ребят гляжу, та же картина, все обалдели, у Плешивого Чака на лысине аж последняя волосинка дыбом встала. Сколько мы здесь торчим — как из живых людей мёртвых делают, видеть тысячу раз приходилось, но чтоб из мёртвых живых, это извините, тут не то что последняя волосинка, тут вся шерсть дыбом встанет.

Согнали нас, значит, в центральный корпус, прямо в главный зал, где по праздникам галакино крутят, весь офицеркий и сержантский состав. Из штатских только шишки пришли — от начальников смен и выше. Сам Мордатый, директор колонии, лично Очкастого за ручку на сцену вывел — рассказывайте нам, значит, господин рядовой, как вышло, что вам уже полгода как положено сгнить, а вы тут и живой. Ну, он нам и врезал. Метла у Очкастого всегда была подвешена как надо, а тут он сам себя переплюнул.
— Друзья, — говорит, — меня аборигены не похищали вовсе, я сам к ним ушёл. И полгода у них прожил. Мы с вами — гунны, — говорит, — вандалы мы. Этой цивилизации десятки тысяч лет, только они сознательно выбрали не технологический, а биологический путь развития. Живут они в городах под землёй, коммуникации тысячелетиями строились, всю планету охватывают и вглубь на десятки миль уходят. Техники почти нет, за исключением самой примитивной, а вот органику планеты они освоили полностью. Джунгли эти непролазные, что всю землю покрывают, и не джунгли вовсе, а, считай, искусственные насаждения, которые обеспечивают пищу и стройматериалы. Джунглями аборигены управляют, то, что выжженный участок на следующий день опять зарастает — их рук работа. У них и наука есть, и культура, и социальные структуры, и управленческий аппарат. Но это всё второстепенные вещи, подробнее я потом расскажу, а главное то, что место, на котором мы колонию разбили, никакое не месторождение, а кладбище. В течение тысяч и тысяч лет они здесь своих покойников хоронили, их тут под нами сотни миллиардов лежат, а золото, что мы добываем, не природное вовсе, а украшения, которые родные и близкие усопшим в гроб кладут. Так что мы с вами фактически над самым дорогим, что у них есть, глумимся, могилы их предков экскаваторами да бульдозерами поганим.
— Это всё вам папуасцы рассказали? — вкрадчиво так спрашивает Мордатый. — На каком языке, позвольте узнать?
— У аборигенов очень сложный язык, но объясниться с ними вполне возможно, было бы желание.
— У вас, значит, такое желание было. А то, что так вам любезные папуасцы тысячи землян перебили, то, что эти древние цивилизованные аристократы с ножами и копьями вашим друзьям глаза выкалывают и внутренности вырезают, это вас не смущает ?
— А вы не задумывались, что бы вы делали на их месте ?
— Нет, не задумывался. И знаете почему, рядовой? Потому что я на своём месте, а не на их, и вам, рейнждеру, принявшему присягу, положено также быть на своем. Вам понятно ?
— Мне понятно. Но вы всё же позволите высказать то, за чем я пришёл ?
— Высказывайте, только покороче. Вы и так уже с три короба тут наговорили, слушать противно, не знаю, как других, а меня от ваших речей просто тошнит.
— Ну что ж, буду краток. Я пришёл как парламентёр и представляю ту сторону, которую вы в невежестве своём называете папуасцами. Так вот, эта планета не знала войн тысячи лет. Те отчаянные, которые погибли здесь, пытаясь вас выжить — добровольцы, они сознательно выбрали смерть в обмен на шанс избавиться от вас. Их было очень мало, этих добровольцев, капля в море по сравнению с общим количеством населения. Аборигены ценят жизнь и дорожат ею. Но больше так продолжаться не будет. На Папуе объявлена всеобщая мобилизация, против вас одновременно выйдет всё мужское население планеты. Вас просто уничтожат, всех до единого, никакое оружие не поможет против многомиллионной армии. Я послан генералитетом этой армии, вам предлагают договор. Если я завтра вернусь и дам слово, что колония будет свёрнута и эвакуирована с ближайшим транспортом, вас пощадят, в противном случае — сотрут с лица планеты. Это всё, надеюсь, я был достаточно краток.
— Капитан Роджерс, — заорал Мордатый, и Погон вскочил с места, как будто его змея в задницу ужалила. — Эта сволочь просто нагло блефует. Взять мерзавца под арест! Глаз с него не спускать! До завтра мы решим, что передать его дружкам папуасцам.

Только мы с Лохматым в казарму вернулись и начали ребятам новости выкладывать, как нарисовывается ординарец Погона и орёт, чтобы я немедленно явился и предстал. Ну, делать нечего, припираюсь в штаб, здравствуйте, мол, давно не виделись. Мордатый тут как тут, кулачищем ряшку подпирает, ещё две какие-то шишки из штатских, ну, и его превосходительство господин Погон, как же без него.
— Садитесь, — говорят, — сержант.
Сел, значит. Жду. Ну, Мордатый в своей елейной манере мне и говорит:
— Вы, сержант, ведь довольно близко рядового Голдберга знаете. Ну, так расскажите нам, какого вы мнения о том, что он наплёл.
— Не могу знать, — говорю.
— Да бросьте, сержант, — снова подъезжает Мордатый. — Всё, что вы скажете, не выйдет за пределы этой комнаты, обещаю. А нам важно знать мнение человека, который находился, так сказать, в дружеских с ним отношениях. В общем, скажите, полагаете ли вы, что рядовой Голдберг блефует ?
— А, — думаю, — да пропади все пропадом. — И говорю ему в лоб: — Полагаю, господин директор, что всё, сказанное рядовым Голдбергом — чистая правда. Не станет он врать, не такой человек.
Помолчали они немного, попереглядывались, тут Погон откашлялся и говорит:
— Вам, сержант, сколько до окончания контракта осталось ?
— Сорок восемь дней, господин капитан, — говорю, — если сегодня считать.
— И что ж, вы полагаете, что ввиду, так сказать, последних новостей, вам лучше покинуть планету, не дождавшись окончания контракта, и потерять таким образом большую часть гонорара?
— Разрешите доложить, господин капитан, полагаю.
— А ваши товарищи, они тоже так полагают ?
— За других говорить не могу, гоподин капитан, но думаю, что все так считают.
— Сынок, — говорит тут Мордатый проникновенно, — я тебе не буду даже напоминать про присягу. Но подумай, неужто из-за вымыслов одного негодяя мы бросим то, чему отдали столько лет и столько жизней? Я ведь вдвое старше тебя, я таких, как этот Голдберг, знаешь, сколько видал? Гуманистов сопливых, маменькиных сынков задрипанных, романтиков доморощенных, небылицы плетущих. Мы ошибку совершили, не скрою, что позволили ему публично разглагольствовать, теперь её исправлять надо. Может начаться паника, сынок. Ты знаешь как это страшно, когда паника?
— Знаю, господин директор. Но вы ведь моего мнения спрашиваете.
— Да, за этим тебя сюда и вызвали.
— Где, — думаю, — наша не пропадала. Разрешите доложить, — говорю, — господин директор, моё мнение таково, что надо завтра рядового Голдберга отправить в джунгли. Пусть передаст папуасцам, что мы согласны. Тогда с субботним транспортом мы унесем отсюда задницы.
У Мордатого ряха аж свекольного цвета стала, аж перекосило её всю.
— Встать! — орет.
Вскочил я. Стою.
— Мы связались с базой, сержант, там знают о сложившейся ситуации. Транспорт придёт не в субботу, а послезавтра. А теперь слушайте, запоминайте и дружкам своим расскажите — ни одна задница на транспорте не улетит! Вместо этого на планету будут доставлены резервные подразделения рейнджеров, в количестве, достаточном, чтобы справиться с горсткой паникёров. Ясно вам?
— Так точно, — говорю, — ясно.
— Идите, сержант. Ваше мнение мы учтём.

Только глаза продрали — матюкальник как заорёт, общее построение, дескать. Ну, выстроили нас на плацу, всех согнали кроме часовых, даже вертолётчиков и обслугу. Тут глядим, опять процессия марширует, почти в том же составе, что и вчера. Погон, холуй его, четверо ребят при оружии и Очкачтый по центру. Только направляются они ровно к участку стены, что между восьмой и девятой сторожевыми вышками. Да к стене этой Очкатого и прислоняют.
Только до меня доходить начало, как Погон от группы отделился, бумажку из планшета достал, прокашлялся да как заорёт:
— За предательство, за попытку шантажа, за паникёрство рядовой Голден приговаривается …
— Да что же это такое творится, — думаю.
— К расстрелу, — закончил Погон и поднял руку.
Тишина над плацем повисла, так тихо стало, что озноб у меня по коже прошел. Ошалел я — никак поверить не могу, что это нам не спектакль показывают. Hу не может же Мордатый ради того, чтобы свою задницу начальственную в кресле сохранить, всю колонию подставить. А Очкастый — парень, считай с того света вернулся, ну, хорошо, пусть он и сказал, что послом от папуасцев пришёл, от врагов, значит, но пришёл ведь. Если то, что он рассказал, даже наполовину правда, то нам тут всем кранты.
— Щенки, — сказал вдруг Очкастый негромко, но в тишине мне показалось, будто он мне в череп гвоздь ржавый вогнал, — cлепые, невежественные щенки.
Погон махнул рукой, и залп порвал эту тишину, а вмете с ней и жизнь Алекса Голдена, неизвестно как завербовавшегося в рейнджеры нескладного парня по кличке Очкастый.

Сирена ровно в полночь завыла. Выскочили мы из казармы на плац, и от увиденного зрелища ошалели. Орды папуасцев атаковали периметр по всей длине. Тысячи и тысячи их лезли на стену ограды. Срывались, падали под пулями, корчились и обугливались под ударами тока, но новые и новые волны живых катились через покойников, и однa за другой прорывались на территорию.
— Огонь! Огонь! — услышал я истошный крик и понял, что кричу я сам.
В двух шагах справа от меня свалился со стрелой в горле Плешивый Чак. Cлева рухнул с пробитой копьём грудью Носатый Эдди.
— Отходим, — заорал я, — рвём когти! К центральному корпусу! Там можно отсидеться!
Ох и рванули мы, те, кто ещё в строю остался. Там и ходу-то всего-ничего, если поднажать, то за минуту успеть можно. Только минуту эту ещё прожить надо. По всей территории колонисты в том же направлении бежали. Поначалу те, кто с оружием, на бегу отстреливались, потом не до того стало. И горстки бегущих таяли, таяли, таяли… Мы ворвались в двери одновременно, Кудлатый Джерри и я.
— К окнам! — орал, надрываясь, Бобби Погон. — Все, кто может стрелять, к окнам! Заваривай двери, живых снаружи уже нет!
Рванули мы с Кудлатым на второй этаж. Подскочил я к ближайшему окну, сходу прикладом стекло высадил. Глянул кругом — мать честная! Повсюду, куда глаз хватает, орды папуасцев остатки колонии крушат. Вот, надломившись, сторожевая вышка навернулась, за ней стены вертолётного ангара обрушились, казарма, как карточный домик, сложилась. А плотная цепь папуасцев набегает уже на центральный корпус.
Рванул я гашетку, как дал из ручника веером по первым рядам. Пулемёт в руках у меня ходуном ходит, сам ору что-то, и крика своего не слышу. Щелчок услышал, однако — боезапас кончился. Я — ленту менять, за моей спиной Джерри меня огнем прикрыл. Пока возился, слышал из окон второго и третьего этажей тоже пальба идёт непрерывная, значит, есть ещё шансы. Встала лента, наконец, поднялся я и ещё одну очередь дал — на этот раз уже в спины, потому что толпа папуасцев, оставив на подступах к корпусу сотни своих, откатилась всё же. Перевёл я дух, оглянулся, лежит Кудлатый Джерри на спине, руки раскинув, а из его правой глазницы конец оперённой стрелы торчит.
Следующие два часа волны атак на корпус одна за другой накатывались. Мы глохли от стрельбы, задыхались от жара, дурели от страха. Косили очередями непрерывно наступающих папуасцев, но копья и стрелы, влетая в окна, одного за другим выбивали защитников.
В полчетвёртого копьём в живот ранили Погона. Старшим по званию среди оставшихся в строю я оказался, так что командование на себя принял. В пять утра, во время короткой передышки, я провёл перекличку. Тридцать семь рыл отозвались. Всё, что от почти черырёхтысячной колонии осталось.

Транспорт пришёл, когда мы уже с последней надеждой простились. Зависнув над корпусом, «Альбатрос» огнём северную часть территории залил и силовой барьер выставил. «Феникс» то же самое на юге проделал.
Разгерметизировав двери, начали мы один за другим наружу выбираться. Погона я на руках выносил, и к нам уже бежал отряд санитаров с «Феникса». Внезапно я спинным мозгом что-то почувствовал и обернулся. Смотрю — в перекорёженные двери корпуса туша Мордатого протискивается. Значит, эта сволочь всё время, запершись в директорских апартаментах, отсиживалась, пока нас истребляли. Мордатый прямиком потопал ко мне.
— Сержант, — говорит. — Я буду ходатайствовать о представлении вас к высшей награде. Ты выполнил свой долг, сынок, выполнил до конца. Если бы не такие, как ты…
Медленно, очень медленно опустился я на колени и бережно положил Погона на землю. Потом рванул с плеча автомат. Санитары уже в двух шагах были. Сытая рожа Мордатого качалась, расплываясь, у меня перед глазами. Я вогнал очередь прямо в его жирное брюхо.